Я хотела передвинуть ее. Вырвать из опасного смертельного места и убежать в безопасное. Но по мере того, как все больше беспокойства и паники поднималось по моей лодыжке, я поняла, что для меня нет нигде безопасности. Только обман. Вранье. Смерть? Он лгал обо всем, так что, может быть, теперь, когда правда вырвалась наружу, эти часы, отсчитывающие удары моего сердца остановились. Было кое-что, о чем я Лукьяну раньше не рассказывала. О своей жизни после того, как я сломалась. Когда Кристофер счел мою бесплодную утробу и разорванную душу хорошо выполненной работой и бросил, чтобы я жила с этим. Лукьян лишь знал, что произошло потом. Он знал, что я изменила все в своей личности, похоронила женщину — если когда-то была ею — из прошлого и изолировала себя в ветхом фермерском доме посреди ничего. Он верил, что все это произошло, когда мне показали, что мир свободы так же удушлив, как клетка. Я создала свою собственную клетку. Он знал это. Но чего он не знал, так это того, почему я не убежала сразу. Не ухватилась за свою новообретенную и окровавленную иллюзию свободы и не оставила все позади. Нет, я вернулась к тому, с чего все началось. У меня ничего не было. Только одежда в рюкзаке на спине и сумка с деньгами, которую мне сунул один из головорезов Кристофера, пока он сам сидел за своим столом, наблюдая за мной с самодовольством, граничащим со скукой. — Считай, что это выходное пособие, — сказал он, постукивая по клавиатуре и почти не обращая внимания на жену и мать ребенка, которого он убил. Я посмотрела на нож для вскрытия писем на столе, в нескольких дюймах от его запястья. Острый. Всегда острый. В этом доме все сделано для того, чтобы резать, ранить, убивать по команде. Я думала броситься вперед и схватить оружие, вставить в его глазное яблоко и смотреть, как льется кровь. Очевидно, меня сразу убьют. Скорее всего, я получу пулю в затылок, прежде чем увижу, как он умирает. Смерть должна быть достаточной мотивацией. Я жаждала ее. Но я слишком труслива, чтобы искать ее сама. «Просто сделай это», — уговаривал меня внутренний голос. «Отомсти за свою дочь. Ты у нее в долгу.» Но я не двигалась. Потому что у меня не было другого выбора. Как бы сильно я ни хотела, чтобы кровь Кристофера была на моих руках, как бы сильно я ни хотела холодного и приятного облегчения могилы, я не хотела умирать от их рук. Я не позволю людям, которые контролировали мою жизнь, определять мою смерть. Поэтому я молчала. — Это великодушно, — продолжал он, едва взглянув вверх. Он чувствовал себя комфортно в своем положении, потому что знал, что я не представляю угрозы. — Просто не смог заказать гроб. Считай, тебе повезло. Повезло. Это слово запрыгало у меня в голове, с силой раскалывая мой череп. Он поднял глаза, полные той отстраненной садистской привязанности, которую испытывал ко мне и моим страданиям. — Ты умна, Элизабет. Несмотря на то, что боишься. Поэтому я знаю, что ты не сделаешь ничего глупого, даже не откроешь рот. Тогда ты окажешься в длительном отпуске, как в тот раз. Мои руки дрожали при одном упоминании об этом, запястья горели с такой силой, что мне пришлось взглянуть на них, дабы убедиться, что на них нет наручников. Там ничего не было. По крайней мере, не настоящие. Наручники навсегда на руках. Он улыбнулся и снова посмотрел на свой айпад, махнув рукой мужчине, который сунул мне пакет. Я взяла его рефлекторно. Потом меня отпустили. Я позволила себе быть собой. Вышла из дома, из которого мечтала сбежать. Без единого слова. Без единой капли борьбы. А потом я стояла посреди улицы, сжимая портфель, глядя на уродливый мир вокруг, чувствуя, как на меня обрушивается тяжесть зданий. И я пошла. Тридцать шесть кварталов. Это заняло много времени. Мои шаги были медленными, мешала боль в животе, от ран, которые оставались зашитыми, но почему-то все еще кровоточили. Я лелеяла нелепую надежду, что эта боль будет всегда, что я никогда не исцелюсь. В какой-то момент я остановилась посреди тротуара. Не от боли, а от нечестивой, но внутренней эмоции. Это была не печаль, наконец, догнавшая меня, когда я ковыляла прочь от трупа своей предыдущей «я». Это была ненависть. Чистая и слепящая ненависть к окружающим. Те, что улыбаются в телефоны или смеются со своими друзьями. Толкают коляски. Живут. Все они ничего не замечали. У меня возникло внезапное, но настоящее желание закричать на них, причинить им боль. Сделать что-нибудь, чтобы прорвать неровную и уродливую дыру в их нормальности, чтобы показать им реальность. Чтобы столкнуть их в пропасть, где я жила. С такой страстью хотела, чтобы они все пострадали, что, будь у меня какое-нибудь оружие, я бы напала. Но осколки моей души нападали лишь на мен, и я пошла дальше. В дом своего детства. Двери уставились на меня. Казалось, двери всегда на меня смотрят. Насмехаются. Ответила экономка. Я ее не узнала. Конечно, я ее не узнала. Моя нога не ступала в семейный дом со дня свадьбы два года назад. К тому времени у моей матери было бы не меньше двадцати служанок. — Да? — спросила она, и на ее лице не отразилось ни капли узнавания. Я прочистила горло. Оно царапалось. — Я здесь, чтобы… — я оборвала себя, не зная, что сказать. Голос у меня был хриплый, горло не привыкло говорить. Я не разговаривала с тех пор, как вышла из больницы. Мы могли бы постоять так какое-то время, горничная смущена, скорее всего, напугана, а я немая и бесполезная. — Вивиан, я просила тебя мыть полы, а не пачкать их грязной шваброй, — резкий голос прорезал неловкость разговора. Горничная вздрогнула, услышав этот голос, оглянулась, потом снова посмотрела на меня. — Будешь стоять с открытой дверью и не выполнять работу, для которой тебя наняли? — теперь голос звучал ближе, и мы с Вивиан были парализованы им. Дверь открылась шире, и горничной ничего не оставалось, как отпрянуть в сторону, чтобы показать мою мать. Она, конечно, не изменилась; ее пластическому хирургу щедро заплатили, чтобы он позаботился об этом. Но не ботокс помешал ее лицу принять хоть какое-то выражение, когда она увидела свою дочь впервые после какой-то вечеринки год назад. А может, и дольше. Она знала обо всем. Вот что делала моя мать: собирала информацию, хранила ее, как боеприпасы, чтобы предложить отцу во время войны. И, что еще важнее, в мирное время. Под видом мира было пролито больше крови, чем под любым другим. Я знала это, потому что эту кровь пролили из моих собственных вен. Моя мать это сделала. Некоторое небольшое повышение их статуса. Она буквально встала на мой труп, только чтобы подняться немного выше на тотемном столбе. — Элизабет, — сказала она, кивая, как будто я была женой человека, который ей не нравился, но с которым она должна была быть вежливой. — Что ты здесь делаешь? — она оглядела меня с ног до головы. — И почему выглядишь такой… растрепанной, — в ее голосе слышалось отвращение. С тех пор как я покинула больницу, я ни разу не взглянула в зеркало или на какую-либо отражающую поверхность. Я едва успела осознать, какую одежду надела в то утро. Я не подбирала наряды для своего тела, и не выбирала что будет происходить с ним внутри, в течение двух лет. Моя мать была самым жестоким и решительным зеркалом, известным человеку. Но я достаточно посмотрела на нее, чтобы понять, что не соответствую стандартам. — Растрепанной? — повторила я шепотом, похожим на карканье. Она кивнула, скрестив руки на груди. — Это неприлично, — ее взгляд скользнул за мою спину, скорее всего в поисках охраны. В тех крайне редких случаях, когда я выходила из дома без Кристофера, охрана следовала за мной.