Месяц спустя — Лукьян, остановись. Он продолжал двигаться, упрекал ее взглядом. Сделал вид, что не услышал усталости в ее голосе. Она, запыхаясь, говорила слова, едва могла говорить и одновременно уклоняться от его ударов. Он не мог притворяться, что не замечает тонкую струйку крови, идущую из уголка ее рта, размазанную там, где она вытерла ее тыльной стороной ладони. Он сказал себе, что это необходимо, синяки заживут, она это вытерпит. — Лукьян, — выдавила она. Он слишком усердно трудился. Он знал это. Хотя каждый дюйм его тела говорил остановиться, говорил, что он должен был остановиться час назад, он не мог. Что-то еще двигало им. Он не мог стряхнуть с себя страх после телефонного звонка. Шепот просачивался сквозь подземный мир, угрозы летели со всех сторон, а еще была непреодолимая клаустрофобия его поместья. Он не обижался на нее за то, что она держала его здесь. Держала их обоих там. Он был счастлив быть заключенным вместе с ней. Но он злился на себя за то, что они не могут сидеть тут долго, они вызвали опасность, им придется уехать. Ей придется уехать. Единственный выход – уехать без нее, а это вообще не выход. — Лукьян, — рявкнула она, останавливаясь и заставляя его тоже замереть. — Я больше не могу. Он уставился на нее. На радужное сияние ее молочно-белой и мокрой от пота кожи. На шрамы, которые становились еще заметнее, когда она краснела. На завитки волос, выбивающиеся из небрежного хвостика. Изогнутые брови, темные и обрамляющие ее лицо. Немного великоваты, но подходят ее черным радужкам глаз. Черные радужки, полные гнева. И боли. — Тебе нужно научиться преодолевать боль, которая пытается убедить, что ты больше не можешь, — он двинулся вперед, в его глазах и позе была угроза. — Ты можешь больше. Она стояла на своем, слегка приподняв подбородок, так что он вызывающе сделал шаг вперед. Простой шаг, который был бы чужд ей еще несколько месяцев назад. — Нет, — прошипела она. — Может быть, я и выдержу больше, но тебе придется сделать мне больно, по-настоящему больно, чтобы доказать свою правоту, Лукьян. Холодная и пустая часть его души жаждала принять ее предложение, по-настоящему показать ей, что у него внутри. Бросить вызов собственным чувствам к ней, посмотреть, сможет ли он вынести больше. Потому что она могла. Но он не знал, сможет ли сам. — Ты не причинишь мне вреда, — сказала она, шагнув вперед, и он схватил ее за руку, когда она попыталась поднять ее к его лицу. Она ничего не сказала. Он до боли сжал ее запястье. Он знал, что ей было больно, потому что такова была его работа, его природа – замечать учащенное дыхание, расширение зрачков, напряженность в теле, постоянное учащение сердцебиения. Но она не протестовала, не отстранялась. Если уж на то пошло, она еще глубже погрузилась в его хватку. С вызовом. — Этого я тебе обещать не могу, — ответил он. — Я не могу даже себе этого обещать. И это пугало его больше, чем он хотел признать. Гораздо больше. *** Элизабет Мое тело кричало. Пульсировало. Каждый мускул. Каждая косточка. Я хотела упасть. Но не упала. Из-за лица Лукьяна. Отчаяние дразнило его пустой взгляд, которое неуклонно росло с того дня, как я испекла лепешки и узнала, что экономка знает гораздо больше, чем рецепт теста. Сначала мне показалось, что он нас слышал. Что он сидел там и слушал, а потом пришел к выводам и кипел от злости. Но Лукьян не такой. Он бы немедленно бросился на меня. Он не часто разговаривал, но старался говорить о том, что имело значение. Он ничего не знал. Но что-то назревало. Что-то пугало меня. — Что будет, Лукьян? — спросила я, его рука все еще больно сжимала мое запястье. На его лице что-то промелькнуло, но он не ответил. — Я знаю, что-то изменилось, — продолжала я. — Что? Он долго не отвечал, как будто думал, что тишина ответит за него. — Мне нужно уехать на несколько дней, — сказал он. Не то, что я ожидала. Но тем не менее мой желудок сжался. С уже абсолютной пустотой я понимала, что буду бродить по дому без всеохватывающего присутствия Лукьяна. А потом я поняла еще кое-что. Я всегда буду прикована здесь, если что-то не изменится. Птица в клетке, наблюдающая, как ее хозяин приходит и уходит, когда ему заблагорассудится. — Контракт? — спросила я, надеясь, что это прозвучало не так жалко, как я себя чувствовала. Еще одна пауза. Еще один момент, чтобы посмотреть внутрь себя и впиться взглядом во все мои несовершенства, которые сделали меня такой чертовски беспомощной. Я поклялась, что буду стараться изо всех сил, чтобы преодолеть свои границы с помощью вновь обретенной силы. — Встреча, — сказал он пустым и странным голосом. Я ждала, что Лукьян скажет больше. Но он этого не сделал. А на следующий день он оставил меня в синяках, с распухшими от поцелуя губами, и душой, потрепанной его глазами. *** Лукьян — Ах, Лукьян, я уже начал бояться, что ты не придешь, — холодно кивнул ему отец. Лукьян сел напротив него, не обращая внимания на сидящую рядом женщину. Его жену. Наложницу его отца. — Я как раз вовремя, — ответил он. — И я человек слова. Сказал, что приду, и вот я здесь, — его внимание было сосредоточено на отце, но он заметил резкие движения безупречно ухоженной и красивой женщины напротив, которая пыталась привлечь его внимание. Приманка. Для нее это всегда было приманкой. Его привлекательность была крючком. Он притягивал к себе жертвы, пока они не понимали, что за этой красотой скрывается только смерть. Отец Лукьяна почти не постарел со времен их последней встречи. Его волосы были все такими же темно-черными, как и раньше, и блестели, как масло. Лукьян был уверен, что тот часто ходил в салон красоты, чтобы не было видно седых пятен. Его лицо было очень похоже на лицо Лукьяна: острое, мужественное, льдисто-голубые глаза. В отличие от Лукьяна, отец не носил костюмы. Вместо этого он был одет в кроваво-красный кашемировый свитер и верблюжьи брюки. Его любовница была одета в то же кроваво-красное, но ее облегающее платье привлекало больше внимания, чем отец.