Кроме того, эти вещи делали ее настолько необычной, что было трудно сосредоточиться на чем-то еще, если она была в комнате. Именно это и случилось с Лукьяном. Отвлечение. Привязанность. Любовь. Нежеланные эмоции, которые он ненавидел. Он даже немного ненавидел ее, но считал, что не может любить, не испытывая ненависти. Он также понял, что испытывает еще одно неприятное чувство. Страх. Он извивался, как змея, скользил по всем его конечностям, по мере того как он все больше привязывался к Элизабет, а она сливалась с его костями. Ради ее благополучия, конечно. Ради ее долгой жизни, которая продлится так же долго, как и его собственная. Он думал, что это обычные страхи влюбленного дурака. Но было еще кое-что. Страх перед тем, чего он никогда в жизни не боялся. Вещь, которую он обычно использовал, как оружие. Правда. Потому что если она узнает, то все будет кончено. Все. Ее жизнь вполне может продлиться дольше его собственной. Потому что после того, как правда убьет все, что осталось в ней, она убьет его самого. И не в переносном смысле. *** Элизабет — Должна вас предупредить, я не очень хороший пекарь, — сказала я, отсыпая муку. Вера взглянула вверх. — О, мы здесь не за этим, — ответила она. Ее острый взгляд вернулся ко мне и к тому, что я делала. — Добавь холодное масло. Смешай руками, — проинструктировала она. Я сделала, как мне было сказано. За время моего пребывания здесь у нас с Верой завязалась довольно странная дружба. Не то что бы я искала друга или хорошего собеседника. Я была не очень хорошим человеком. Единственная причина, по которой у нас с Лукьяном что-то было – он тоже не человек. Но в Вере была какая-то странная тяга, тень женщины, которую я знала меньше половины своей жизни, и она дала мне представление о том, какой могла бы быть мать. Настоящая. Вера не была доброй или веселой. Она была довольно холодной и отстраненной. Но все же больше не пыталась стать невидимой, как раньше. Я забрела сюда однажды, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь. Она долго смотрела на меня, прежде чем ответить. Потом она сунула мне пакет с картошкой. «Почисть.» И на этом все закончилось. Мы почти не разговаривали. Мне нравилось. Это была не ужасная зудящая тишина, которая наступала, когда заканчивались слова, чтобы заполнить пустоту. Это было приемлемая тишина. Но теперь, похоже, Вере было что сказать. — Ты здесь потому, что, хотя на кухне и есть камеры, микрофонов нет, — сказала Вера, не поднимая глаз, придвигаясь ближе ко мне и глядя на миску, в которой я смешивала ингредиенты. — В других комнатах есть микрофоны? — спросила я, не удивленная, но заинтересованная тем, что она знает. Она коротко кивнула. — И вы пригласили меня сюда, потому что хотели что-то сказать, — заключила я. Еще один кивок, сопровождаемый поднятием кувшина с молоком и выплеском жидкости в миску и мои липкие руки. — Продолжай смешивать. Мои руки задвигались. — Знаешь, если не получится, он убьет тебя, — сказала она непринужденно. Я резко вскинула голову, но сохранила ясное выражение лица, вспомнив о камерах. Затем я незаметно оглядела комнату, чтобы на всякий случай заметить, где лежат ножи. Это был мир Лукьяна. Никому нельзя доверять. У Веры были острые глаза. — Я не причиню тебе вреда. Он убьет меня, если я это сделаю. И я ценю свою жизнь такой, какая она есть. Кроме того, я не хочу, чтобы ты пострадала. Ты мне нравишься. Я жевала слова, пока она добавляла еще молока, и липкая смесь в моих руках стала чем-то вроде теста. — А здесь… была только я? — спросила я, когда она посыпала стол мукой. — Да, — ответила она. — Вот почему он убьет тебя, если ничего не выйдет. Разбитое сердце плохо действует на людей, которые никогда раньше не любили. Особенно такие, как Лукьян. Это их уничтожает. Но не раньше, чем они уничтожат всех вокруг, — она взяла тесто из моих рук. Я подошла к раковине, чтобы смыть месиво, которое прилипло к моей коже. Вода смыла смесь, но не пленку беспокойства, которая осела на моей коже со словами Веры. — Значит, вы знаете, кто он? — спросила я. Она улыбнулась мне, и я каким-то образом поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ. — О нет, никто, кроме Лукьяна и, может быть, тебя, не знает, кто он, — сказала она, замешивая тесто. — Но я знаю, какой он. — Я тоже, — сказала я, вытирая руки и готовя поднос для лепешек. Она изогнула бровь, изучая меня. — Подозреваю, что да. Наступило долгое молчание, и я наклонилась, чтобы поставить лепешки в духовку. Я выпрямилась, вытирая руки, и взяла чай, который заварила Вера. — Подозреваю, ты знаешь, во что ввязываешься, — продолжила она. — И ты одна из тех людей, которые никогда прежде не любили. Подозреваю, что твое горе может оказаться еще более опасным, чем у Лукьяна. Я не ответила, только отхлебнула чаю. — Теперь ты сильнее, чем когда оказалась здесь, — продолжала она. — Теперь ты можешь уйти, если захочешь, — она взглянула на дверь из кухни, затем бросила на меня проницательный взгляд. — Подозреваю, ты уже догадывалась об этом. Я проглотила сладкую жидкость и ее горькую фразу. Мои глаза впились в дверь, ища правду в ее словах. Неужели моя боль больше мной не управляет? Лукьян правда меня любил? Разве меня теперь это волнует ГЛАВА 15 Лукьян