— Я думала, что слишком мало значу для тебя, чтобы ненавидеть, — проскрежетала я, бросая ему вызов в разгар своего желания. Рука Лукьяна переместилась на место ножа, исследуя мою влагу. — Ты же знаешь, что это была ложь, — его пальцы вошли в меня, а глаза потемнели от моего резкого вздоха. — Я говорил это себе. Нож двинулся вверх по моему телу, боль смешалась с удовольствием, когда острый край проткнул кожу на своем пути. Взгляд Лукьяна переместился с крови на мои глаза. — Я был злодеем с самого начала, Элизабет, — сказал он. — Ты встретила меня, как злодея, узнала меня, как злодея… Он замолчал, и это само по себе было неприятно. Он не делал пауз в середине предложения, как делали другие люди, когда влияние слов брало вверх. Это было бы признаком слабости, человечности. Он не подавал таких признаков. До недавнего времени. — Ты влюбилась в меня, как в злодея, — его голос был не более чем хриплым. Нож надавил сильнее. — Не забывай, что я не собираюсь превращаться в героя только потому, что люблю тебя. Я кончила в ту секунду, когда его губы встретились с тем местом, где нож разрезал мою шею, целуя рану, слизывая кровь. Он прошелся зубами по ране, когда спазмы сотрясли мои кости. Я смутно осознавала, как нож со звоном упал на пол, как он поднял мое обмякшее дергающееся обнаженное тело и понес к кровати. Мой фокус стал более четким, когда его глаза пробежали по моему кровоточащему, обнаженному телу. Его руки быстро справились с рубашкой, размазывая ярко-красные пятна по ткани, пока он расстегивал пуговицы. Моей кровью. Испачкал рубашку. Мне это очень нравилось. Я долго моргнула, и он оказался голым. Стоит надо мной, как шакал. Как хищник. Я ожидала, что он встанет на колени на кровати, накроет свое тело моим, грубо войдет в меня. Заставит потерять сознание от его безжалостной погони за моим удовольствием. Но он этого не сделал. Вместо этого он направился к своему шкафу и исчез в его глубине. Слова «не двигай ни одним гребаным мускулом. Даже не дыши» плыло позади него, оседая на моей коже. Легкие почему-то повиновались. Время промелькнуло, и он снова оказался на краю кровати, как будто никогда и не уходил. Ничего не изменилось. Его тело блестело в тусклом свете, вырисовываясь из черноты комнаты. Его мускулы словно высечены из камня, а эрекция – единственное, что указывало на его желание. Эрекция и сгущенный воздух в комнате. — Теперь можешь дышать, — сказал он. Я выдохнула грубо, долго и тяжело. Контроль, который он имел над моими основными инстинктами, контроль, который я с радостью отдала ему, дразнил края моего отступающего оргазма. Серебро блеснуло в его руках, предмет, который я не видела из-за своей рассеянности. Мгновенно страх, который только усиливал мое желание, взял верх, прогнав его. Я не двигалась, потому что мои конечности были скованы, застывшие от резкого эффекта такого интенсивного удовольствия, преследуемого внутренним и интенсивным ужасом. Все из-за стали в его руке. Наручники. Мне нравился его контроль. Мне нравилось, что он причинял мне боль. Что он был груб. Что он дергал меня за волосы, бил меня, трахал во всех доступных местах. Почти то же самое, что делал Кристофер. Но брак с Кристофером я приветствовала с ужасом, а жизнь с Лукьяном – с удовольствием. Но наручники пробудили во мне что-то другое. — Лукьян, — задохнулась я, чувствуя, как страх сжимает горло. Выражение его лица не дрогнуло, хотя я знала, что он почувствовал перемену в комнате. Он наблюдал за каждой малейшей заминкой в моем дыхании, поэтому он знал о том, что я больше не чувствовала себя комфортно. Он не произнес ни слова. Вместо этого он двинулся вперед, даже не дав мне возможности отступить, как я пыталась сделать в последнюю минуту. Его тело поймало меня в ловушку, и я сдержала желание бороться и кричать, как банши. Взгляд Лукьяна заставил меня замолчать. Он сам по-прежнему молчал. Не пытался утешить меня или успокоить мой страх. Вместо этого его руки легли мне на спину. Я вздрогнула от холодного удара наручников, несмотря на то что даже не пошевелилась, когда Лукьян несколько мгновений назад порезал меня ножом. Сейчас все было по-другому. Наручники стучали по трубе, пока я боролась, кровь текла по запястьям. Я почувствовала теплую жидкость на своей замерзшей коже, но не боль. Должна быть боль. Должна быть боль. Боль приходит с кровью. Но этого не произошло. Я оцепенела. И внутри, и снаружи. Снаружи из-за того, что я находилась в сыром подвале без электричества, не говоря уже о отоплении, а была середина декабря. Наверное. Я не знала, как долго пробыла здесь. Моя кожа была то тяжелой, как свинец, то такой легкой, отчего я думала, что умерла. Но если ты умираешь, то не замерзаешь. Кости не холодеют и не примерзают к плоти. Красивые сосульки тонких прядей моих волос, запачканных кровью, запутались вокруг лица. Раздался резкий лязг, и пол задрожал от открывшейся двери. У меня не было времени бояться новых ужасов, потому что в одно мгновение Кристофер оказался передо мной. Может быть, я потеряла сознание. Разве это имеет значение? Почему я не умерла? Раздался оглушительный щелчок, и мои руки, те, которые, висели над головой, упали по бокам. Они продолжали падать, унося с собой мое тело, пока я не превратилась в смятую груду на полу. И все же я не умерла. Кристофер наблюдал за мной. Он улыбнулся, зажав наручники между большим и указательным пальцами. Они заржавели от сырости в комнате. Я прищурилась. Нет, это не ржавчина. Это была моя кровь, засохшая и гниющая на металле. В животе у меня заурчало, и я кое-как встала на четвереньки, чтобы выплюнуть оставшуюся в желудке кислоту. — Тебе повезло, я тебя прощаю, — сказал Кристофер, и его голос прозвучал, как далекое эхо. — Я не убил тебя за попытку организовать твой маленький… продолжительный отпуск? Так это называется? Моя попытка побега. Та самая, которая отняла все мои силы. Он постучал наручниками по бедру. — Да, я думаю, это самое подходящее название, — решил он. — И мы назовем это уроком за то, что ты посмела строить планы, не говоря уже о том, чтобы привести их в действие. Кристофер сел на корточки, на уровне моих глаз. Наручники покачивались передо мной. Мои глаза не могли оторваться от медного оттенка крови. Теперь, подойдя поближе, я разглядела кусочки кожи, которые содрала во время борьбы, когда прибегали крысы и начинали грызть мои окровавленные босые ноги. Они, наверное, спасли меня. Из-за них я была вынуждена продолжать двигаться. Из-за них я не замерзла насмерть. Я думала, крысы приносят смерть. Они переносчики чумы, не так ли? Чума убила миллионы людей. Почему не меня? Но бог не так милостив. Я жила дальше и терпела больше боли. Эти наручники и моя гниющая плоть были выжжены в моем мозгу. Воспоминание потрясло мое тело со всей силы. Мне пришлось дергать руками и отчаянно смотреть себе под ноги, отмахиваясь от ненастоящих крыс. — Элизабет? — спросил Лукьян, все еще сидя на мне и наблюдая за мной. Слабый проблеск беспокойства омрачил его пустое лицо. Я цеплялась за его образ, за давление его тела. Я здесь. Это реально. — Я солгала, — прошептала я. Он дернул бровью. — Когда ты спросил, пыталась ли я убежать, — уточнила я дрожащим голосом. — Я не знала, что лгу. Я просто… это было так неприятно, что я не позволяла себе вспоминать об этом. Может быть, поэтому я и сказала себе, что не убегала. Цеплялась за то, что я трусиха. С этим было легче жить, чем с воспоминаниями. Я вздрогнула, когда холодный подвал поманил меня обратно. Влажный воздух напал на мои чувства, запах крови. Крысы. Свои собственные отходы, потому что у меня ничего не было, кроме ведра. Холод кусал кожу сильнее, чем крошечные острые зубы грызунов. Мой взгляд упал на наручники, все еще остававшиеся в руках Лукьяна. —Я… он использовал их, чтобы… преподать мне урок, — прошептала я. — Кажется, я пробыла там целую неделю, — нахмурилась я. — Не знаю. Не верю, что кто-то способен пережить это целую неделю. Но, наверное, так оно и было. Потому что я здесь, — последняя фраза была скорее мольбой, отчаянным напоминанием о том, что я на самом деле жива. — Ты здесь, — твердо сказал Лукьян.