Я убрала коврик в угол, решив не дразнить себя такими вещами. По крайней мере, в этот момент. Мне пришлось взять себя в руки, прежде чем повернуться, сделать резкий вдох, приготовиться к энергии, которая пришла со взглядом Лукьяна. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, когда я обернулась. Создавалось впечатление, что он простоял бы так весь день. Он бы так и сделал. Много раз я была в этой комнате, потягиваясь, так глубоко уходила в себя, что не замечала, как он наблюдает. — Мне нравится смотреть на тебя, — объяснил он. — Смотреть, как ты начинаешь жить, а не просто существовать. Смотреть, как ты перестаешь разлагаться и начинаешь… развиваться. Но на этот раз все было не так. Было что-то непостижимое в его лице, из-за чего у меня в животе поселилось беспокойство и поползло вверх по горлу. Я не спрашивала его ни о чем. Он говорил, когда сам хотел. Поэтому я ждала. Я ждала в тишине, несмотря на то, что не видела его уже три дня, и мое тело зудело от желания прикоснуться к нему. Обычно меня это не беспокоило. Дело в том, что мы больше времени проводили в молчаливом созерцании друг друга, чем в беседе. В тишине мы говорили больше – открывали больше, – чем могли бы сказать словами. Мне нравилось смотреть на него. Сегодня на нем нет костюма – еще одна странность. Он был не из тех, кто слоняется по дому в спортивных штанах и старой университетской футболке. Он почти всегда носил строгий и искусно сшитый смокинг. Единственный раз, когда он не наряжался — во время тренировки, одевался в гладкие черные спортивные штаны, или в постели со мной был голым. Сегодня он был одет в шикарный и невероятно дорогой на вид черный вязаный свитер, закатанный до локтей. Вены на его предплечьях проступали сквозь кожу, как и сразу после тренировки. Его темно-серые штаны, так же искусно сшиты, безупречно сочетались с черными кожаными ботинками. Возможно, это Лукьяновская версия одежды для отдыха. Но я в этом сомневалась. Лукьян ничего не делал на досуге. — У меня для тебя кое-что есть, — сказал он, на секунду оторвав взгляд от моих черных штанов для йоги и подходящей майки. Я уже расслабилась, обнажала больше кожи, не стыдясь своих шрамов. Я попыталась ухмыльнуться. У меня это тоже получалось немного лучше. — Подарок? Он не ухмыльнулся. Я сомневалась, что он физически способен на это. Но меня не беспокоило, что я не делала его счастливым. Лукьян не хотел быть счастливым в своей жизни. И я тоже. — Можно и так сказать, — ответил он. Я склонила голову набок. — Ты купил мне щенка? — спросила я сладким тоном. Он наклонил голову в редком проявлении смущения. — Щенка? — повторил он. — Нет. Я не знал, что ты любишь животных, и что тебе нужен домашний питомец. Я почему-то улыбнулась. Это было во многом связано с легкой паникой в его тоне, что он не дал мне то, чего я хотела. — Нет, я не хочу питомца, — сказала я, делая шаг вперед. — Это была моя неудачная попытка пошутить. Он смотрел, как я приближаюсь. Я почти видела, как логические шестеренки вращаются в его голове, изучая мои слова и чувства, стоящие за ними. — Ага, — сказал он, когда я подошла к нему, и это слово прозвучало так, будто он только что нашел свои ключи после долгих поисков. — Юмор, — сказал он, хватая меня за бедра, чтобы я не приближалась дальше. — Мне нравится. Я нахмурилась, глядя на расстояние между нами, но пальцы Лукьяна гладили кожу между моими лосинами и краем топика. — Это не щенок. Это… кое-что другое, — уклончиво ответил он. Его тон был по-прежнему сильным, уверенным, но глаза выдавали что-то еще. Что-то, чего я не могла понять. Но это наполняло меня ужасом. Каким-то разочарованием, что мой… кем бы он ни был, не схватил меня в объятия и не поцеловал после долгого отсутствия. Но опять же, это было клише, романтическая фантазия. Лукьян не был фантазией. На самом деле он был ближе к кошмару. Но он был моим. Моей реальностью. И я хотела жить с ним в кошмаре, а не сказочно в одиночестве. — В чем дело? — спросила я. Его пальцы сжали мои бедра. — Будет легче, если ты пойдешь со мной, — затем он отпустил меня и повернулся на пятках. Я пошла за ним. Я пошла бы за ним в ад, если мы еще не там. Когда мы добрались до места назначения, оказалось, что есть места и похуже ада. *** Лукьян Он нервничал. И ему это не нравилось. Вообще. Лукьян никогда не нервничал. Нервы были для неуверенных людей, которые принимали рискованные решения. Он не принимал решений, пока не был полностью уверен в исходе и в своей победе. Он не нервничал из-за того, что похитил и планировал убить одного из самых влиятельных игроков в подбрюшье общества. Нет, это его нисколько не беспокоило. Возмездие можно было бы ожидать с какой-то драматической театральностью, но тогда стервятники соберутся над вакуумом власти, который он создал, и будут сражаться до смерти, чтобы добраться до вершины. То же самое было и с теми, кто был в подбрюшье. Никто не притворялся человеком, и поэтому жизнь была просто еще одной валютой. Смерть – расплатой. Нет, он не беспокоился о последствиях своих действий. Его беспокоила реакция Элизабет на его решение. Потому что теперь, когда он думал о ее сердце, каждое его решение было рискованным. Не было уверенности в победе, когда дело касалось Элизабет. — Что это, Лукьян? — прошептала она после долгого, как жизнь, молчания. Ее глаза были прикованы к середине комнаты, челюсть лишь слегка дрожала. Он изо всех сил старался сохранить бесстрастное выражение лица. Подождал немного, подобрал свой голос к выражению лица. — Это твой муж, — он взглянул на руки мужчины, на каждой из которых не хватало трех пальцев. — Ну, по крайней мере то, что от него осталось. Она сосредоточилась на обожженных фалангах. Лукьян прижег их, потому что не хотел, черт возьми, показывать трусливые струи крови. Элизабет долго осматривала эти раны. На ее лице ничего не отразилось. Он должен был гордиться. Он готовил ее к миру, где выражения и эмоции – разница между жизнью и смертью. Но это было не так. Она превращалась в него, и ему не нравилось видеть отсутствие человечности на ее лице. Казалось, именно это он ненавидел в ней больше всего, но было все наоборот. — Ты говорил, что не любишь пытки, — сказала она непринужденно. Ее взгляд переместился на Лукьяна. Ей еще предстояло встретиться взглядом с широко раскрытыми и испуганными глазами мужа. Говорить он, конечно, не мог. Ему заткнули рот. И Лукьян отрезал ему язык. Слова могут быть сильными. Острее любого оружия. Он не хотел рисковать тем, что они ранят Элизабет. — Нет, — ответил он. Она мотнула головой в сторону стула, занятого мужем. — Кристофер может не согласиться с тобой на этот счет. — Мне плевать, согласен он со мной или нет, — резко сказал он, не в силах совладать со своим раздражением, он ждал от нее другой реакции. — Это мой подарок, я полагаю? — спросила она, вместо того чтобы обратить внимание на его тон. Он коротко кивнул. — Хорошо, — сказала она. Затем она повернулась на пятках и спокойно вышла из комнаты. Лукьян посмотрел ей вслед. Как и ее муж. Лукьяну не понравился этот взгляд. Он ненавидел то, что Кристофер не сводил с нее глаз. Что он оставил на ней свои следы. Сколько бы конечностей Лукьян ни отрубил, этого он не сможет отнять. Но, с другой стороны, он, конечно же, не хотел избавляться от шрамов. Потому что тогда не было бы Элизабет. Она может принадлежать ему, только если покрыта шрамами, повреждена и сломана. Конечно, он не мог собрать ее обратно. Он не хотел этого. Так почему же его руки дергались от желания попробовать?