— Нет, — прорычал он. Прорычал. — Я покажу тебе это состояние, — продолжил он. Может быть, это был самый близкий намек на то, что он сможет полюбить меня в ответ. Хотя то, как он трахал меня после этого, пересекало тонкую грань между любовью и ненавистью. Как и все, связанное с Лукьяном. ГЛАВА 13 Три дня спустя — Что это за место? — спросила я, оглядывая скудную комнату. В углу виднелся боксерский мешок, почти угрожающе висевший на потолке, не двигаясь. Пол под моими босыми ногами слегка пружинил. В другом конце комнаты стоял небольшой холодильник, рядом — стопка полотенец. Окон не было. Очевидно, поскольку мы были в подвале. Это было после завтрака. Лукьян сказал, что наш план на этот день изменился. Не то что бы у нас действительно были строгие планы на дни. Он сидел со мной в библиотеке, пока я работала, либо работал сам, либо читал, либо трахал меня. Не было никакой рутины. Разговоров было немного. Мы в них не нуждались. Но прямо сейчас, в подвале, где было скудно и холодно, мне требовалось какое-то объяснение. Лукьян шагнул вперед. — Вот здесь мы и начнем тебя тренировать, — сказал он, прижимая пальцы к моим бедрам. — Зачем? — спросила я, игнорируя удовольствие от боли. — В ближайшее время я не собираюсь участвовать в Олимпиаде. Его бровь поднялась от моего сухого тона. Он наслаждался этим, даже если не выдавал этого. Такие вещи, как юмор, не могут нравиться плохим киллерам. Это плохо сказывалось на их репутации. — Насилие, — сказал он. — Насилие? — повторила я. — Насилие жизни. Перед лицом смерти, — ответил он. — Я буду тренировать тебя, чтобы ты могла соответствовать ему. Чтобы ты его превзошла. Его рука взлетела в воздух прежде, чем я поняла, что происходит, и моя спина врезалась в пол. На ощупь он был мягким, слегка пружинистым. Я попыталась втянуть воздух, паника пробежала по моему телу, как электрический разряд. Я знала, что Лукьян даже не вложил в этот удар всю свою силу – черт возьми, даже не половину. — Это. Не. Круто, — прохрипела я, его рука была на моем горле. Его глаза превратились в ледяные осколки, в них не было сочувствия. — Я знаю, ты думаешь, что в тебе не осталось ничего, с чем можно бороться, — он посмотрел мне в глаза. — Но я докажу, что ты ошибаешься. Потому что я не позволю тебе сломаться еще больше. Не позволю тебе и дальше оставаться жертвой. — Если ты не заметил, я никуда не выхожу, — сухо ответила я. — Так что, если ты не собираешься убить меня еще раз, мне не нужно учиться драться. Глаза Лукьяна закрылись, он рывком поднял нас обоих. — Ты не будешь вечно сидеть в своей собственной клетке, Элизабет. Тогда они все победят, — он посмотрел на меня. — То, что ты остаешься здесь, отгораживаясь от мира, не означает, что мир отгораживается от тебя. Он не будет уважать границы, которые ты себе навязала. Не в этом мире. Только не в моем мире. Опасность не знает границ, Элизабет. И смерть тоже. Она придет за тобой, где бы ты ни пряталась. А ты прячешься. Я понимала, что он делает. Он насмехается над моим гневом, пытаясь его выплеснуть. — Я не собираюсь заставлять тебя делать первые шаги в мир, в котором, как ты уверена, не сможешь выжить, но я сделаю все, чтобы это произошло, — уверенно заявил он. — И ты тоже. Так что дерись, мать твою. Не для меня. Сделай это для себя. Это лучше, чем гнить здесь. Я выпрямила ноги и, прищурившись, посмотрела на него. — У меня нет другого выбора, кроме как гнить здесь! — крикнула я. Он кружил вокруг меня, и я двигалась вместе с ним, как будто я добыча, не позволяющая попасться в ловушку. — Ты же знаешь, что у тебя есть выбор. Выбор есть всегда, — возразил он. Я издала звук разочарования, который удивительно походил на рычание. Он бросился вперед с кулаком. И снова я не успела отодвинуться, так что костяшки его пальцев врезались мне в скулу. Мои зубы сцепились и погрузились в язык. Я почувствовал вкус медной крови. Моя рука инстинктивно потянулась к щеке, а обвиняющий взгляд – к Лукьяну. Он не бледнел, даже не моргал от моей боли. — Я не собираюсь обращаться с тобой, как с фарфоровой куклой, Элизабет, — сказал он. — Ты уже сломлена. Внутри тебя уже нечему сломаться, — он продолжал кружить вокруг меня. — Не думай, что я буду снисходителен из-за того, что между нами. Его кулак метнулся вперед, и на этот раз, несмотря на пульсирующую щеку, я увернулась. Его глаза вспыхнули чем-то похожим на одобрение. — Я постараюсь сделать это как можно сложнее именно из-за того, что между нами, — сказал он. — Я тебя не потеряю. А потом он снова ударил меня, на этот раз в живот. Я согнулась пополам, мой завтрак грозил вырваться наружу. И снова в какой-то смутной и отстраненной части себя я поняла, что Лукьян еще сдерживается. Он проверял себя прямо перед тем, как ударить. Меня злила даже не боль. А сам удар. В нем не было настоящего желания ударить меня. Кристофер бил, чтобы сделать меня слабее. Лукьян, — чтобы сильнее. Я знала это. Но из-за этого было еще больнее. Я сплюнула густую слюну с кровью и выпрямилась. — Ладно, — прохрипела я. — Тогда давай сделаем это. Его губы скривились в подобии улыбки. Лукьяновская версия улыбки. Поэтому я позволила ему причинить мне боль. Позволила себе сопротивляться. И это было приятно. *** Две недели спустя С тех пор наши дни превратились в какую-то извращенную, больную, блестящую рутину. Я волновалась весь следующий день, каким-то образом тревожась за новые открытия, которые я сделаю. Хотя я была уверена, что после года, проведенного дома, никаких новых открытий не будет. Только старые, разложившиеся, гниющие воспоминания, которые нужно было тащить за собой. Но я изучала. Лукьяна. Себя. Оказывается, я не так слаба, как мне казалось. Я все еще вся в синяках. Больше половины из них появились, когда я не уворачивалась от ударов Лукьяна. Он стал меньше сдерживаться. Бил больнее. Не только потому, что мне становилось лучше. А потому, что я могла это выдержать. На самом деле, это было прекрасное чувство. Я сворачивала свой коврик для йоги, когда почувствовала это. Почувствовала, как тепло и лед борются вместе на затылке от силы его взгляда. Это ощущение всей его напряженной сосредоточенности что-то делало со мной. Интересно, исчезнет ли это чувство, как фотография, выставленная на солнце? Эта мысль вызвала беспокойство.