Он долго изучал эти отметины. Увидев их, он испытал мрачное удовлетворение. Но и кое-что еще. Острый дискомфорт от причинения ей боли. Боль ей нравилась. Она её любила. Член Лукьяна пульсировал даже при воспоминании об этом. Она никогда не останется одна. Он больше не хочет классифицировать ее, изучать. Каждый день новое открытие. Новая частичка её, вырванная из темных углов, которых, как она притворялась, там не было. Лукьян вошел в комнату, свет экранов, цифры, контракты уже не волновали его, как раньше. «Волновали» – слишком сильное слово. Он не получал таких возбуждающих эмоций, ни от чего. Убийство приносило удовлетворение, потому что оно питало пустоту внутри него. Ему нравилось смотреть в глаза людям, когда они испускали последний вздох, нравилось быть их гибелью. Сначала он думал, что хочет того же с Элизабет. Хочет наблюдать за ее кончиной. Попробовать на вкус. Но он уже сделал это. Он делал это каждый день. Смерть присосалась к её порам. Элизабет уже жила в бездне. Он поймал себя на том, что больше радуется перспективе прожить с ней какую-то извращенную жизнь, чем провести хоть долю секунды, наслаждаясь ее смертью. Её смерть. Эта мысль наполнила его тело чем-то ещё, кроме удовольствия. Страхом. Он сосредоточился на экране, потому что не позволял себе такой роскоши, как страх. Само присутствие такой эмоции подталкивало к действиям. Ему нужно убивать. ГЛАВА 12 Элизабет Три дня спустя Когда я вошла в столовую, он сидел там. Как и в прошлый раз. В последний раз он исчез и появился без объяснения причин. Но это было не так, как в прошлый раз. Потому что после прошлого раза он трахнул меня на обеденном столе. Он выдрал из меня все, что я могла дать, и когда он ушел, то забрал это с собой. Он пригласил этих людей в свой дом и заставил меня стать свидетелем их уродства. А потом я проснулась на следующий день, а его уже не было. Никакой записки. Ничего. Я провела эти дни в подвешенном состоянии, гадая, куда он делся. Может, он улизнул ночью, а может кто-то украл его? Я не думала, что могу чувствовать себя более опустошенной. Спустя три дня Лукьян доказал мне, что я ошибалась, когда его глаза встретились с моими. Было больно. От его жестокости. От того факта, что он просто кивнул со своими жесткими глазами и пустым взглядом, когда я вошла в комнату. Я застыла на месте. Не так, как в прошлый раз. Я не могла делать вид, что мне все равно. А нужно было. Чтобы защитить себя. Чтобы создать иллюзию силы. Чтобы не быть такой чертовски жалкой. — Сядь, Элизабет, — мягко приказал он. Мне хотелось сопротивляться. Кричать, что у него нет власти приказывать мне. Но я оказалась на стуле перед тем, как поняла, что происходит. Жидкость вина скользила по моему горлу, прежде чем я осознала, что моя рука обхватила бокал. Лукьян пристально наблюдал за мной, не сводя глаз с моего горла, когда я сделала два больших глотка. Вино было гладким. Слегка лесистым. И не очень приятным. Я поставила бокал обратно. — Где ты родился? — я задала вопрос, который уже несколько недель не давал мне покоя, вместо более насущного: «Где, черт возьми, ты был?» Быстрая череда морганий с другого конца стола, была единственным показателем его удивления. Он ответил не сразу. Конечно. Он взвешивал последствия того, что сказать. Выстраивал причины, по которым я задала этот вопрос. Подбирал, какую частичку себя откроет ответ на этот простой вопрос. Я ждала. — В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место. И снова я ждала. Он заставил меня ждать. — Он назывался Кадыкчан. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков. Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох. — Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат. Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром. Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории. — Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого. Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями. — А как же твоя семья? — спросила я. Он положил вилку. — Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого? Я уставилась на него. — Знание — это сила, — сказала я. Он покачал головой. — Сила есть сила. Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов. Его слов. И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них. Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление. — Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры? Я проглотила ком в горле. — Процедуры, — повторила я. — Да, — сказала я, обдумав множество других вещей, чтобы ответить на это. — Агорафобия развивается от сильной эмоциональной или физической травмы. Это появилось после той самой… процедуры. Он не клюнул на приманку и не вздрогнул от моего тона. Он ждал. Он задал мне вопрос и ждал ответа. Мне очень не хотелось отвечать и давать ему больше примеров того, какая я жалкая. — Ты хочешь спросить, почему я не убежала? Не попыталась? — наконец сказала я.