— Ты совершил ошибку, не убив меня, — выплюнула я, мое внимание переключилось с комнаты на более насущную ситуацию. Он холодно посмотрел на меня. — Это не вопрос, — он долго выдерживал мой взгляд, прежде чем ответить. С другой стороны, такая скудная вещь, как взгляд от чего-то столь жалкого, как я, точно не испугал бы этого человека. — Может быть, — согласился он наконец. Я усмехнулась его невозмутимому виду. Ненавижу его. — Какое еще к черту «может быть»? — заорала я. — Если ты не заметил, у меня больше нет сил на это дерьмо, — я помахала руками вверх и вниз по телу, как будто это показывало трещины в моей психике снаружи. Не то чтобы он этого не видел. Он был свидетелем моего психического срыва, видел каждую уродливую часть меня. Еще он был причиной всего этого. Он не двигался. — Я заметил. Я все замечаю, Элизабет. Я рассмеялась. Звук был холодным и уродливым, но каким-то образом подходил к этой комнате тошнотворной красоты. — О да, — прошипела я. — Ты все замечаешь. Ты знаешь все о боли, страдании, смерти и уродстве, а значит, ты знаешь все обо мне, верно? Потому что я полностью состою из этих терминов. На этот раз я жестикулирую более яростно. — Может быть, именно поэтому ты не убил меня, — сказала я, решив, что мне почудился блеск в его глазах, который последовал за моими словами. Это означало бы реакцию. Или эмоции. — Меня не интересует, зачем я здесь, — солгала я. — Важно то, что я здесь. Хорошо это или плохо, но я теперь постоянный житель твоего маленького мавзолея. Мое уродство означает, что я не могу уйти, если только ты не захочешь меня выбросить на какой-нибудь дороге. Я посмотрела на него. — И я уверена, что это приходило тебе в голову раз или два. Но поскольку ты все это знаешь, то понимаешь, это - все равно что всадить пулю мне в голову. Итак, мы возвращаемся к нашей первоначальной проблеме. Ты ведь спас девушку, верно? Может быть, для того, чтобы на твоей полуночной душе осталась хоть одна маленькая светлая отметина, не знаю. Мне все равно, — еще одна ложь. — Но причина не имеет значения, ведь то мгновенное решение, которое ты принял в темноте той ночью, имеет необратимые последствия. Ты сам выбрал для меня жизнь. Я втянула в себя воздух, полный битого стекла, излияния моей боли, моего отчаяния, моей правды. Кроме того, это было самое большое количество слов, которые я произносила за последние недели, и у меня пересохло в горле. До сих пор я никогда не кричала. По целому ряду причин. Во-первых, мамины правила приличного поведения запрещали такие безудержные взрывы эмоций. Во-вторых, кричать было бессмысленно. В моей семье, в моем браке, в моей жизни. Крик во всю глотку ничего не даст. Крик привлекает внимание, помощь, спасение. На такую роскошь я никогда не надеялась. Крик не дал мне ни помощи, ни спасения. Но я привлекала к себе внимание. От человека, который видел, как я кралась по дому, который пришел на встречу с моим отцом. Для отца я была объектом, чем-то, что можно было отдать. Деловой услугой. И сказать «нет» одному из крупнейших торговцев оружием в стране - верная смерть. Мой отец был очень привязан к выживанию, поэтому он без угрызений совести обменял мою жизнь на свою. Потребовалось время, чтобы все решить, спланировать. Мой отец был скрупулезен в планировании. Не потому, что я была его младшей дочерью, и он беспокоился о моей судьбе. Нет, потому что это было важно для него. Это должно было случиться. Даже несмотря на то, что он слышал о намерениях моего мужа. Его бывшие жены похоронены в неглубоких могилах. «За что ты так со мной» не помогало - ему просто было все равно. И маме тоже. Ни братьям, ни сестрам. Все они принадлежали к одной и той же хладнокровной династии. Я не кричала ни на одном этапе того процесса. Ни когда отец сообщил мне о моей судьбе. Ни после первой встречи с Кристофером, когда он потряс мою душу безудержной жестокостью в глазах. Ни в день свадьбы. Даже не в ужасную брачную ночь. Или много ужасных ночей и дней. Ни даже в тот день, когда я потеряла дочь. Или в тот день, когда Кристофер буквально вышвырнул меня на улицу. Слова меня ранили и калечили, но я ничего никогда не говорила в ответ. До сих пор. Перед моим убийцей, в окружении его прекрасных трупов. Мои крики не даруют мне от него спасения. Я не искала спасения. В конце концов, кто ищет помощи у проклятых? Да и он не собирался мне помогать. Самое близкое похожее на помощь, что он сделал (я подозревала, что это единственный раз в его жизни), - он не убил меня. И даже это еще может изменится. Я подозревала, что моя смерть все еще давит ему на душу. Но я привлекла к себе какое-то внимание. Что-то такое тяжелое, что могло соперничать с тяжестью неба, с моей печалью. Он просачивался в каждую часть меня. Его взгляд, каждый дюйм его тела был сосредоточен на мне. Лился на меня. В меня. Это внимание было кисло-сладким. Это не было жестокостью моего бывшего мужа и его садизмом. Это было что-то из той же участи, но не такое раскованное. — Ничто не вечно, — сказал он. — Даже смерть, — он оглядел комнату. — Все мы в конце концов увядаем и разлагаемся. Всё становится ничем. А потом он повернулся и вышел. ГЛАВА 7 Оливер Он наблюдал за ней. Он подозревал, что она знает. Может быть, он лично наблюдал за ней, а может и нет. Но он знал, что она чувствует на себе чужие взгляды. По утрам он сидел перед экранами системы безопасности, наблюдая, как она время от времени выходит к завтраку. Для многих людей это, возможно, было нормой. Неупорядоченных людей. Те, кто просыпался утром в разное время, естественно. Люди, которые не были прикованы к графику и не позволяли природе будить их. Природа подвела Элизабет. Ужасно. Оливеру не нужно было знать подробности, чтобы понять это. Поэтому она справилась с этим, восстав против каждой грани человеческой природы. Потребности в человеческом контакте. Потребности чувствовать солнечный свет на коже, дышать свежим воздухом, несомым ветром. Дышать вообще. Она контролировала все, что могла, то есть, ничто. И все же она цеплялась за рутину. Неистово. Он подозревал, что это было единственное, что заставляло ее функционировать. Это и его смертельная угроза. Хотя это не было угрозой. Если бы она не встала с постели, если бы не восстановила остатки сил, он бы убил ее. Ему бы пришлось. Он не мог больше видеть ее в таком состоянии. Он все еще не мог понять, было ли то, что она встала с постели, лучшим или худшим для них обоих. Поэтому он наблюдал за ней. Больше, чем следовало бы. Он путешествовал, работал, но брался только за контракты, которые отнимали у него не более пяти часов. Он сказал себе, что это из-за того, что нельзя оставлять ее в своем доме без присмотра надолго: это было потенциально опасно для него и всего, на что он потратил годы. Но он не признавался, что это было из-за того, что он волновался. О том, что она может сделать с собой. О том, что сделают с ней его клиенты, если узнают, что она еще жива. Насколько он знал, это было не так, и он считал своим долгом знать все. Он замолчал после того, что она сказала. Яд, смешанный с глубокой печалью, в ее словах что-то сделал с ним. Но и в этом он не мог признаться. Достаточно того, что он проводил все больше и больше времени в этой маленькой комнате с экранами, наблюдая, как она занимается своими делами. Смотрел, как двигаются ее конечности в комнате, которую он сделал для того, чтобы она занималась йогой. Смотрел, как она потягивает чай, который приготовила его экономка, но почти не притрагивалась к другим многочисленным блюдам То же самое и с обедом. И ужином. Она садилась и выбирала еду, как птица. Сначала он подумал, что это может быть из-за какой-то пищевой аллергии: глютен, лактоза, орехи. Он приказал своей экономке выбрасывать все, что содержит арахис, и готовить все без аллергенов. И все же результат был тот же. У него мелькнула мысль, что она сидит на какой-то идиотской диете, как и бесчисленное множество других женщин в этом идиотском мире, но быстро отбросил эту мысль. Элизабет не была похожа ни на одну другую женщину в этом мире. Она определенно не была глупой. Она была загадкой. И она не позволяла, чтобы ее внешность нравилась мужчинам, особенно ей самой. Он пришел к выводу, что ее аппетит угасал, как и все остальное внутри нее. Это разозлило его, хотя он и не признавался в этом. После того, как он ушёл, она долго стояла посреди его комнаты для сбора вещей. Он наблюдал через камеры, как она медленно побрела обратно к своей часто дома, но остановилась, как всегда, в прихожей, уставившись на двери. Он наклонился вперед, чтобы посмотреть, смогут ли его современные экраны дать представление о том, что происходит у нее в голове, когда она нахмурилась и прикусила губу. Она задумалась. Затем она резко сменила выражение лица и пошла – на этот раз гораздо целеустремленнее – в свою комнату и рывком открыла ноутбук, стуча по клавишам и впиваясь взглядом в экран. Еще одна загадка. Он предполагал (и иногда был уверен в этом), что она трусиха. Маленькая мышка, которая носится по жизни, стараясь не потревожить ничего, что ей не нужно. Отсюда ее вынужденная изоляция.