2 — Где она? — Спросил он жену. Аолли, промедлив мгновенье, сообразила, о ком он. — Пойдём, — сказала она, протянув ему руку. Он мог бы и сам догадаться: Аолли и тело убитой затащила туда же, где прятались они с Уаларэ и ребенком. Теперь мёртвую Оллэаэ, лежавшую навзничь, женщины бережно вытащили из-под кустов, потратив силы на то, чтобы с этими последними поговорить — иначе было бы невозможно протиснуть тело под растопыренными ветками. Уаиллар окинул убитую долгим взглядом, запоминая её навсегда. Странно, но на его памяти Оллэаэ была первой женщиной, которая погибла в бою, а не умерла тихой домашней смертью или случайно пострадала от дикого зверя. Для него почему-то важно было, что он теперь в любой момент мог увидеть её такой, какой она стала после смерти, вызвав образ из памяти. Это было больно. Очень больно. Но необходимо, хоть он и не смог бы сказать, почему и для чего. Аолли подошла и лизнула его в левое ухо. К его удивлению, Уаларэ тут же повторила её жест, лизнув его в правое ухо. Обе прижались к нему боками, и их тёплые щёки прилепились к его лицу с обеих сторон, будто поддерживая его челюсти, чтобы он не мог их опустить в знак смирения. Уаиллар вздохнул глубоко и судорожно, хрипло выдохнул, поднял голову и сказал: — Она должна быть упокоена с почестями, как воин. Женщины, чуть отстранившись, кивнули в такт. Осталось немного: воина с почестями хоронит Великий Вождь — если погибший воин умер в аиллоу или был до него донесён товарищами, что редко, честно говоря, случалось. Взгляды женщин были более чем красноречивы: ты наш Великий Вождь? Значит, ты и исполни обряд. Уаиллар же не чувствовал в себе ни дыхания Великого Древа, ни признания других воинов, которые требовались для того, чтобы он мог ощутить себя Великим Вождём своего собственного клана. Смерть Оллэаэ будто выбила из него дух. Не уберёг — не выполнил долг не то что Великого Вождя — мужчины-воина. Да и клан его был слишком мал, особенно теперь. Не чувствовал в себе Уаиллар силу Великого Древа, достаточную, чтобы Земля приняла в себя Жизнь, отданную Оллэаэ. Слабым он был для этого. Так он, по крайней мере, ощущал себя. И не помогали ни круглые уши, нанизанные на тонкую лиану и висящие у него на шее, ни две аиллуа, прижимающиеся к бокам — третья, лежащая на земле, с торчащей белой костью, с потерявшей цвет кожей под спутанной и больше не блестящей шерстью, с полузакрытыми мёртвыми глазами — не давала ему почувствовать обычную для него уверенность в себе и своих действиях. Отпустить воина в землю в аиллоу может только Великий Вождь. Отпустить воина в землю в походе чести может только военный вождь. Не чувствовал себя теперь Уаиллар ни тем, ни другим. «Уолле, — слышал он голос покойного отца своей жены, — уолле!». Он, едва не задыхаясь, крутил головой в поисках подсказки, намёка, который дал бы ему возможность выйти из этого состояния — и не находил. Но вдруг на глаза ему попался Старый — который невдалеке что-то делал среди других круглоухих. Вот оно! Воин аиллуо почувствовал, скорее, чем понял, что есть, есть здесь, среди крови, смерти, страха, мужества и прочего, связанного с боем — тот, кто не задумываясь возьмёт на себя ответственность и возглавит всех. Настоящий Великий Вождь. Настоящий Держатель Связи, которого послушались бы и Великое Древо, и земля — будь он из аиллуэ. Но здесь и сейчас лучшей возможности не было. Уаиллар отцепил разряженные пиштоли, поправил лиану с ушами и рысцой кинулся к Доранту, пока тот не ушёл от раненых и не остался без калеки-воина, единственного, способного хоть как-то объяснить, что нужно сделать, чтобы упокоить бедную Оллэаэ так, как она того заслуживала. Уаиллар даже не надеялся, что церемония пройдёт так торжественно и гладко. Старый, против ожидания, принял смерть альвы близко к сердцу и произнёс на грубом языке многокожих что-то, чего воин аиллуо толком не понял, но поняли оказавшиеся поблизости и стянувшиеся на зрелище круглоухие. Они покричали, помахали в воздухе оружием, подняли тело на плечи и отнесли под деревья, куда показала Аолли. Потом они окружили альвов, с любопытством глядя, как женщины под руководством Уаиллара проводят погребальный обряд, уговаривая землю принять мёртвое ради оставшегося Живого. Когда тело исчезло в земле, чужие постепенно разошлись, качая головами и издавая удивлённое бурчание, а трое аиллуэ с ребёнком остались снова одни. Уаиллара радовало, что круглоухие, после не слишком продолжительного периода привыкания, перестали обращать на них внимание. Его бы наверняка обидело, узнай он, что их воспринимают в войске как ручных зверюшек Доранта — вроде собак, которых в Марке не водилось, но большинство имперцев про них знали, так как в новых землях не так много было ещё здешних уроженцев. 3 Потом целый день аиллуэ окружали оживлённые и страшно бестолковые хлопоты, в которых они не принимали никакого участия. Было такое впечатление, что круглоухие толком не знали, чем заняться: хватались за одно, бросали от окрика или сами, хватались за другое… У альвов была главная забота: их немногие и немудрёные припасы сгорели вместе с телегой. Нужно было раздобыть что-то съестное, да и целебные травы с листьями не помешали бы — особенно Уаиллару, который тяжелых ран избежал, но потерял довольно заметное количество крови от нескольких ран мелких. Они решили не разделяться, потому что в суматохе легко было потерять друг друга. Уаиллара по-прежнему поражало (и бесило) многолюдье — вокруг было просто огромное количество круглоухих самого разного вида, и воинов, и не-воинов, и даже самок. Он подумал было с раздражением: что делать самкам на поле боя? Но потом поглядел на Аолли с Уаларэ и понял, что неправ: мало ли какие обстоятельства заставляют мужчин тащить за собой женщин на войну. В поисках еды альвам пришлось отойти от места битвы — а теперь места, где войско встало лагерем — на довольно большое расстояние. Причина была прозаической и отвратительной: если до сих пор Старый со своими ближниками жёстко требовал, чтобы на каждой стоянке отводили специальное место для испражнений, то сейчас всем было не до того, и все окрестности были изрядно загажены. Пришлось пройти довольно много, пока альвы набрели, наконец, сначала на купу арраи, на которых ещё оставались плоды, потом на несколько деревьевурэали, усеянных мелкими и ещё не вполне зрелыми стручками. Им хватило наесться, а по журчанию невдалеке они нашли крошечный чистый ручеёк. Возле него они и устроились отдыхать, вдали от суетливых и вонючих спутников. Наутро альвы вернулись к лагерю многокожих, загаженная полоса вокруг которого за ночь заметно расширилась. Там почти ничего не изменилось — только что суеты стало меньше, а целенаправленно, уверенно двигающихся круглоухих — больше. Если присмотреться, то почти все были при деле. Уаиллар не знал, что делать ему и женщинам. В лагере находиться было противно и бесполезно. Старого и калеку-воина он видел издали, те были явно страшно заняты. Да и незачем, на самом деле, было к ним приближаться — что было у них просить или спрашивать? И он решил вернуться пока к ручью и плодовым деревьям, чтобы дождаться там, пока круглоухие снимутся с места — не будут же они оставаться на этом клочке загаженной земли надолго? Уже выходя за пределы лагеря, они наткнулись на круглоухих без оружия, которые тревожили землю, выкапывая в ней громадную длинную яму. В этом месте вонь была особенно отвратительна. Привычка круглоухих постоянно нарушать покой земли сама по себе возмущала, но Уаиллар делал скидку на их невежество — и на то, что земля всегда могла о себе позаботиться, в конце концов затягивая любые шрамы, которые наносили ей люди и животные. Но то, что он увидел на краю ямы, потрясло его: это было самое жуткое и самое омерзительное зрелище в его жизни. Там были в беспорядке свалены мёртвые многокожие, лишенные своих одежд, многие — с огромными страшными ранами, покрытые багровыми и зелено-синими пятнами тления… Над ними густо вились насекомые. Уаиллара поразило не зрелище мёртвых само по себе, а полное отсутствие почтения к павшим воинам, пусть это были даже враги. Аиллуо, убивая, оставляли тела на том месте, где их заставала смерть, чтобы земля приняла их. Если было время, могли и над врагом провести погребальный обряд. Но никогда не стаскивали они трупы в одну кучу и не сваливали так вот друг на друга. Тут круглоухие закончили копать и принялись сталкивать тела в ту длинную и глубокую дыру, которую они сделали в земле. Запах смерти заметно усилился. Уаиллар отослал женщин, но сам решил остаться до конца: он никогда не видел погребальных обрядов многокожих, а это, видно, и был погребальный обряд. Что ж, он остался не зря: правильно он считал многокожих дикарями, полуживотными. Они, покидав тела в яму, просто забросали их землёй. Правда, один из них, подошедший недавно, одетый в серый от пыли балахон, что-то наскоро пробормотал над свежей землёй и посыпал яму чистым белым песком. Но всё было сделано наскоро, пренебрежительно и без уважения. Уаиллару было невдомёк, что так хоронили врагов, а для своих — устроили весьма торжественную церемонию, на которой даже выступил Император. Может быть, попади он туда — его отношение к многокожим было бы другим, и судьбы многих повернулись бы по-другому. Впрочем, это уже другая история, до которой должно было пройти много времени. Глава 14. Интерлюдия четвёртая 1 Море — оно и есть море. Дука Местрос никогда его не любил: его на волнении укачивало, что было крайне неприятно. Но в океане, на длинной волне, на большом корабле с глубокой осадкой, это хотя бы можно было переносить. Когда галеры вышли из порта Акебара, дука стоял на тесной кормовой площадке флагмана «Кампидана», рядом с комесом Галлибы. Ветер был противный и нёс от скамей гребцов весь букет запахов: мочи, испражнений, пота и неизбежного чеснока от бобовой похлёбки, которой гребцов кормили, не разбирая — каторжники они или вольные. На «Кампидане», кстати, как раз были вольные, нанявшиеся на пять лет за хорошие, по меркам местных нищебродов, деньги. Дука чеснок не переносил ни в каком виде, потому что — попади он ему в блюде — покрывался волдырями, от которых его потом долго и с трудом вылечивали. И несмотря на то, что чеснока в общей волне ароматов было не так уж много, надушенный платок от него не спасал. Впрочем, и без чеснока хватало в воздухе того, к чему дука был непривычен и не хотел привыкать. Так что дука Местрос ещё до заката первого дня, дважды проблевавшись, извинился перед комесом Галлибы и перебрался на первый плашкоут, где в жёстких станках висели на холщовых полотенцах кони, похрустывая овсом из надетых на морды торб, а на корме вольготно развалились их всадники из личной гвардии дуки. Ночью всё было хорошо, и дука успокоился. Утро началось лёгким бризом, который постепенно развёл короткую волну — не опасную, мелкую, спокойную — но она начала дёргать плоскодонные плашкоуты, предназначенные для плавания внутри гавани, из стороны в сторону короткими резкими рывками. Дука некоторое время сопротивлялся, но потом вынужден был, опершись о релинг[30], отдать опрометчиво съеденный завтрак морскому Богу. Потом он так и простоял полдня, пока не очистил желудок не только от еды, но и от жгучих желтоватых соков. К полудню бриз утих, и дука решил, что до Фианго, пожалуй, дотерпит.