– Ой, да брось! – Бекетт откинулся в кресле, внимательно глядя на нее. – Он постоянно названивает сюда, ищет тебя… Говорит, что ты так и не пришла на встречу, не отвечаешь на звонки и не перезваниваешь. Полиция штата хочет впаять тебе двойное убийство, а ты так выдрючиваешься, будто бы и не разрядила весь боезапас в двух безоружных людей! – У меня была веская причина. – Нисколько в этом не сомневаюсь, но вопрос не в этом, как тебе не понятно? Копов тоже сажают в тюрьму. Тебе это известно получше, чем всем остальным. Его взгляд был таким же резким, как и слова. Но Элизабет было плевать. Даже после тринадцати лет. – Я не собираюсь говорить про него, Чарли. Только не сегодня. И тем более с тобой. – Сегодня он выходит из тюрьмы. Полагаю, ты сознаешь иронию ситуации. – Бекетт закинул за затылок сцепленные руки, словно вызывая ее оспорить очевидные факты. «Копов тоже сажают в тюрьму». «Иногда они оттуда выходят». – Пойду-ка я лучше пообщаюсь с капитаном. – Лиз, погоди… Но она не стала. Отошла от Бекетта и дважды постучала перед тем, как открыть дверь капитанского кабинета. Дайер сидел за своим столом. Даже в столь поздний час костюм сидел на нем как влитой, галстук туго затянут. – Ты как? Она неопределенно махнула рукой, но не смогла скрыть злости и разочарования. – Напарники. Мнения. – Бекетт всего лишь желает тебе лучшего. Как и все наши. – Тогда верни меня обратно на работу. – А ты и вправду считаешь, что тебе это пойдет на пользу? Элизабет отвернулась, поскольку вопрос угодил слишком близко к цели. – Работа – это то, что получается у меня лучше всего. – Я не буду восстанавливать тебя в должности, пока все это должным образом не утрясется. Она рухнула в кресло. – И сколько же это еще займет? – Не те вопросы задаешь, Лиз. Элизабет уставилась на собственное отражение в оконном стекле. Исхудала. На голове просто птичье гнездо. – А какие надо? – Серьезно? – Дайер воздел руки. – Ты вообще помнишь, когда в последний раз хоть что-нибудь ела? – Это не существенно. – Ну а спала когда в последний раз? – Ладно. Хорошо. Признаю, что последние несколько дней были… несколько сложными. – Сложными? Господи, Лиз, да у тебя такие круги под глазами, будто их специально нарисовали! Тебя вечно нет дома, это тебе любой из наших скажет. На звонки не отвечаешь. Только и делаешь, что катаешься взад-вперед на этой своей раздолбанной тачке… – Вообще-то это «Мустанг» шестьдесят седьмого года. – Не уверен, что на нем вообще можно выезжать на дороги общественного пользования. – Дайер склонился вперед, сцепив пальцы. – Эти копы из штата постоянно про тебя спрашивают, и становится все трудней и трудней отвечать, что ты в нормальной форме. Неделю назад я использовал бы слова вроде «рассудительная», «способная» и «сдержанная». А теперь даже и не знаю, что сказать. Ты стала дерганой, мрачной и непредсказуемой. Слишком много пьешь, опять закурила, после… как там, десяти лет завязки? Не хочешь общаться с психологом или своими коллегами. – Он указал ладонью на ее всклокоченные волосы и бледное лицо. – Да ты сейчас больше похожа на подростка, который под го́та косит, просто тень одна осталась… – А мы не можем обсудить что-нибудь другое? – По-моему, ты врешь насчет того, что произошло в подвале. Ну как, годится в качестве «чего-нибудь другого»? Элизабет отвернулась. – Твое время вышло, Лиз. Полиция штата на это не купилась, и я тоже. Девчонка путается в деталях, что заставляет меня думать, что она тоже врет. Из твоей версии выпадает целый час времени. Ты полностью разрядила свой ствол. – Если мы уже закончили… – Нет, не закончили! – Дайер с недовольным видом откинулся в кресле. – Я звонил твоему отцу. – О! – В этом восклицании прозвучала целая гамма смыслов. – Ну и как там преподобный Блэк? – Говорит, что трещины в тебе столь глубоки, что даже свет самого Господа не способен достигнуть дна. – Гм, ну что ж, – она отвернулась, – мой отец никогда за словом в карман не лез. – Он хороший человек, Лиз. Позволь ему помочь тебе. – То, что ты дважды в год посещаешь службы моего отца, не дает тебе права обсуждать с ним мою личную жизнь! Я не хочу его вмешивать, и мне не нужна помощь. – Нет уж, ошибаешься. – Дайер положил руки перед собой на стол. – Вот это-то больше всего и печалит. Ты один из лучших копов, которых я когда-либо встречал, но при этом ты еще и ходячая катастрофа, каких свет не видывал! Все валишься и валишься под откос, словно поезд в замедленной съемке… Никто из нас не может от этого просто отвернуться. Мы хотим помочь тебе. Позволь нам тебе помочь. – Так можно мне получить свой значок назад, или как? – Выкладывай все как на духу, Лиз. Выкладывай как на духу, иначе эти копы из штата сожрут тебя живьем. Элизабет встала. – Я знаю, что делаю. Дайер тоже поднялся и заговорил, когда она уже потянулась рукой к двери. – Сегодня ты проезжала мимо тюрьмы. Рука ее замерла на дверной ручке. Когда она обернулась, голос ее звучал холодно. Ему хотелось поговорить про завтрашний день и про тюрьму. Ну конечно, хотелось! В точности, как Бекетту. Как любому копу в управлении. – За мной что, следили? – Нет. – Кто меня видел? – Неважно. Ты поняла, о чем я. – Давай сделаем вид, что я не умею читать мысли. – Я не хочу, чтобы ты даже близко подходила к Эдриену Уоллу. – Какому еще Эдриену? – И не надо делать из меня придурка! Ему одобрили условно-досрочное. Завтра он выходит. – Не пойму, о чем это ты, – сказала Элизабет. Но все-то она понимала, и оба они прекрасно это знали. 3 Парадокс жизни за тюремными стенами заключается в том, что любой день может кончиться кровью, а каждое утро ухитряешься начать в точности с одного и того же. Человек просыпается и на протяжении двух ударов сердца еще не знает, где он или чем прямо сейчас окажется. Эти несколько секунд – настоящее волшебство, теплый проблеск перед тем, как реальность пройдется своими ногами по его груди, ведя за собой черного пса воспоминаний. И это утро тоже ничем не отличалось от любого другого: время поначалу ненадолго застыло, а потом разом вернулась память обо всех тех вещах, что пришли с тринадцатью годами в камере. Подобные моменты для большинства людей и без того достаточно плохи. Для копа они еще хуже. А уж для такого копа, как Эдриен, и вовсе невыносимы. Он сел в темноте на своей койке и дотронулся до лица, которое больше не ощущалось как его собственное. Палец провалился в углубление размером с монетку где-то под самым уголком его левого глаза. Он проследил линию перелома до самого носа, а потом туда, где длинные шрамы собрались в углублении щеки. Они зажили, побелели, но тюремные швы – далеко не образчик пластической хирургии. Хотя если время отсидки и научило его кое-чему, так это тому, что действительно имеет значение в жизни.