Вскрикнув, Давид бросился к отцу. — Но он же здесь — вот здесь, — возразил он пронзительным голосом. — Папа, папочка, поговори со мной! Это Давид! — Он протянул руку и прикоснулся к лицу отца. И сразу же отпрянул с ужасом в глазах. — Его здесь нет! Он… ушел, — мальчик принялся бормотать, словно безумный. — Это не та часть папы, которая знает. Это другая, которую оставляют. Он бросил ее, как белочка и вода в ручье. Вдруг лицо ребенка переменилось. Оно осветилось восторгом, и мальчик вскочил с радостным криком: — Но папа попросил меня сыграть, а значит, ушел с песней — с песней, как и все они. Он сам сказал! И я сделал так, чтобы он пошел по зеленым лесам, слушая журчанье ручейков! Послушайте — вот так! — И вновь мальчик поднял скрипку к подбородку, и вновь музыка переливчатыми трелями полилась в уши изумленного Симеона Холли и его жены. На несколько секунд мужчина и женщина лишились дара речи. Их рутинная, привычно текущая жизнь — работа на земле и возня с посудой — никак не подготовила их к такой сцене: залитый лунным светом сарай, странный мертвец и его сын, болтающий о ручьях и белках и играющий джигу на скрипочке. — Мальчик, мальчик, прекрати! — прогремел Симеон. — Ты что, совсем с ума сошел? Ступай в дом! — И ошеломленный, но послушный мальчик поднял свою скрипку и последовал за женщиной, спускавшейся по лестнице со слезами, застилавшими ей глаза. Миссис Холли была напугана, но в то же время странным образом тронута. Из далекой поры к ней вернулся звук другой скрипки, на которой тоже играли руки мальчика. Но об этом миссис Холли думать не любила. На кухне она, наконец, повернулась к юному гостю и посмотрела ему в лицо. — Ты голоден, малыш? Давид колебался — он еще не забыл женщину, молоко и золотую монету. — Ты голоден, дорогой? — запинаясь, повторила миссис Холли, и на этот раз у мальчика громко заурчало в желудке, а с его губ сорвалось неохотное «да». Услышав, миссис Холли сразу побежала в кладовую за хлебом, молоком и полной тарелкой пончиков, каких Давид никогда еще не видел. Он ел как обычный голодный ребенок, и миссис Холли, вздохнув свободнее, решилась подумать, что, возможно, этот странный мальчик не был таким уж странным. Тогда она отважилась на вопрос: — Как тебя зовут? — Давид. — А фамилия? — Просто Давид. — А у отца? — почти спросила миссис Холли, но успела вовремя остановиться, не желая говорить о нем. Вместо этого она поинтересовалась: — Где ты живешь? — На горе, высоко-высоко на горе, где, знаете, каждый день видно Серебряное озеро. — Но ты же был там не один? — О нет, с папой — пока он не… ушел, — сказал мальчик, запнувшись. Женщина покраснела и закусила губу. — Нет-нет, я хотела узнать — там что, не было других домов? Только ваш? — уточнила она с заминкой. — Нет, мэм. — Но разве мамы не было поблизости? Где-нибудь? — О да, мама была. В кармане у папы. — Твоя мама — у папы в кармане! Собеседница Давида была так потрясена этим ответом, что и сам он выглядел удивленным, объясняя: — Вы не понимаете. Она мама-ангел, а у мам-ангелов внизу, где живем мы, есть только портреты, и папа всегда носил его в кармане. — О… ох, — выдохнула миссис Холли, и на ее глаза быстро навернулись слезы. — А ты всегда жил там — на горе? — Папа сказал, шесть лет. — Но что ты делал целыми днями? Ты никогда не чувствовал себя… одиноким? — Одиноким? — взгляд мальчика стал озадаченным. — Ну да. Ты не скучал по разным вещам — по людям, другим домам, своим ровесникам — и всему такому? Глаза Давида расширились. — Как же я мог? — воскликнул он. — Ведь у меня был папа, и моя скрипка, и мое Серебряное озеро, и великие большие леса, в которых со всем можно было разговаривать — и все говорило со мной? — Леса, в которых все говорило с тобой! — Ну да. Тот ручеек, знаете, после белочки, который рассказал мне, что значит «умереть», и… — Да-да, но сейчас не будем об этом, милый, — заикаясь, сказала женщина и торопливо поднялась. Все же, подумала она, мальчик немного не в себе. — Тебе… тебе надо в кровать. Ты не принес с собой сумки или… чего-нибудь такого? — Нет, мэм, мы ее оставили, — Давид смущенно улыбнулся. — Знаете, там столько всего было, и нести стало слишком тяжело. Так что мы ее бросили. — О да, так много всего, что вы ее бросили! — пробормотала миссис Холли и в отчаянии вскинула руки. — Кто же ты такой, мальчик? Это не было вопросом, но, к удивлению женщины, мальчик открыто и просто ответил: — Папа говорит, что я маленький инструмент в большом Оркестре Жизни и что я должен всегда играть чисто, не отставать от темпа и не брать фальшивых нот. — Мать моя! — выдохнула женщина, вновь опускаясь на стул и не отрывая глаз от мальчика. Затем она с усилием поднялась. — Идем, пора в постель, — произнесла она с запинкой. — Уверена, для тебя сейчас это лучшее место. Кажется, у меня есть то… что тебе нужно, — закончила она слабым голосом. Несколько минут спустя Давид наконец-то остался один в уютной комнатке над кухней. Хотя комната когда-то принадлежала мальчику его возраста, Давиду она казалось очень странной. На полу лежал лоскутный коврик — он еще такого не видел. На стенах висели удочка, игрушечное ружье и стеклянный ящик, полный жуков и мотыльков, наколотых на булавки, что заставило Давида содрогнуться от ужаса. У кровати были четыре высоких столбика по углам и такая пышная перина, что Давид не понимал, как на нее взобраться, — или удержаться там, если все же получится. Поперек стула лежала длинная желтоватая ночная сорочка для мальчика, которую оставила добрая госпожа, торопливо вытерев глаза краем подола. В круге света от свечи был лишь один предмет, знакомый глазу стосковавшегося по дому Давида, — длинный черный футляр, который принес он сам и в котором лежала его возлюбленная скрипка. Осторожно повернувшись спиной к проколотым жучкам и мотылькам на стене, Давид разделся, скользнул в желтоватую сорочку и с благодарностью ее понюхал — таким похожим на аромат соснового леса был запах, оставшийся в складках. Потом задул свечу и на ощупь пробрался к единственному окну в комнатке. Луна все еще светила, но сквозь густую листву дерева у дома видно было немного. Со двора доносился шум колес и взволнованные мужские голоса. Там мигали фонари, которые куда-то несли второпях, и слышались тяжелые шаркающие шаги. У окна Давид задрожал. Больше не было ни величественной горы, холма и долины, ни Серебряного озера, ни благостной тишины, ни папы — ничего из Прекрасного, которое Было. Осталась только пугающая, пустая насмешка Того, что Стало. После Давид со скрипкой в руках улегся на ковер и в первый раз со времен младенчества принялся рыдать, пока не уснул, но забытье не давало ему отдыха: мальчику снилось, что он большой белокрылый мотылек, которого звездой прикололи к чернильно-черному небу. Глава IV Два письма Еще до рассвета Давид проснулся и сразу почувствовал, что все тело затекло и онемело после ночи на твердом полу. — Ох, папа, — начал он, приподнимаясь, — я всю ночь спал на… — мальчик внезапно остановился и потер глаза. — Как же, папа, где… — И тут Давид окончательно проснулся. Тихо ахнув, он вскочил на ноги и бросился к окну. Сквозь деревья виднелось предрассветное сияние в восточной части неба. Внизу во дворе никого не было, двери амбара открыты настежь, и, быстро втянув носом воздух, Давид отвернулся и начал торопливо натягивать одежду. Золото в набитых карманах мелодично звенело и постукивало, полдесятка монет даже высыпалось на пол. Мальчик какое-то время смотрел на них, словно собираясь оставить на полу. Но в следующую секунду быстро собрал монеты и засунул глубоко в карман, приглушив звон носовым платком. Одевшись, он взял скрипку и тихо вышел в коридор. Сначала ничего не услышал, потом из кухни внизу донеслись торопливые шаги и лязг посуды. Сжав скрипку еще сильнее, Давид осторожно проскользнул на черную лестницу, выбрался во двор. Уже через несколько секунд он торопливо вошел в открытую дверь амбара и поднялся по узкой лестнице наверх. Однако наверху он резко остановился и негромко вскрикнул. После, обернувшись, увидел мужчину, показавшегося ему добрым, смотревшего на него, стоя у нижней ступеньки. — О сэр, пожалуйста, прошу вас, скажите, где он? Что вы с ним сделали? — взмолился мальчик и побежал вниз. На обветренном лице мужчины отразилось искреннее, но немного неуклюжее сочувствие. — Привет, сынок! Так ты и есть тот мальчуган, верно? — начал он смущенно. — Да, я Давид. Но где он — мой папа? Вы знаете? Я хочу сказать, часть, которую он оставил? — спросил мальчик, задыхаясь. — Та, что как ледяная шубка? Мужчина уставился на ребенка. Затем, сам того не осознавая, сделал шаг назад. — Да это самое, я… я… — Может, вы не знаете, — с жаром перебил его Давид, — вы не тот человек, который был здесь вчера ночью. Кто вы? Где тот, другой? Скажите, пожалуйста! — Не, надысь меня тута… не было, поначалу-то, — быстро заговорил мужчина, продолжая неосознанно пятиться. — Я-то Ларсон, Перри Ларсон, это самое. Так ты ж мистера Холли вчера видал — а я работник евойный. — Тогда, пожалуйста, скажите, где мистер Холли, — запинаясь, попросил мальчик, торопясь выйти из амбара. — Может, он скажет… что с папой. Ой, вот и он! — Давид выбежал наружу и бросился через двор к кухонному крыльцу.