Уайтхед поднял брови. – Столько лет… Я никогда об этом не думал. Всегда предполагал… – Он остановился и начал снова, но уже по-другому: – Знаешь, я не слишком утонченный человек, хотя внешне все выглядит иначе. Я – вор. Мой отец был вором, и, вероятно, его отец тоже. Вся культура, которой я себя окружаю, – фасад. Вещи, которые я перенял у других людей. Привил себе хороший вкус, если можно так сказать. Но через несколько лет такой жизни начинаешь верить в собственную вывеску, думать, что на самом деле ты искушенный, светский человек, и стыдиться инстинктов, которые привели тебя туда, где ты находишься, потому что они – часть постыдной истории. Вот что случилось со мной. Я потерял всякое представление о том, кто я такой. Думаю, вору снова пора сказать свое слово: пора мне использовать его глаза и его инстинкт. Ты сам меня этому научил, хотя, видит Бог, сам того не знал. – Я? – Мы с тобой одинаковые. Неужели ты не понимаешь? Оба воры. Оба жертвы. Жалость к себе в словах Уайтхеда была слишком велика. – Не называйте себя жертвой, – сказал Марти, – после того, как пожили вот так. – Что ты знаешь о моих чувствах? – огрызнулся Уайтхед. – Не надо выдумывать, понял? Не воображай, что постиг суть, потому что это не так! Он у меня все отнял, все! Сначала Эванджелину, потом Тоя, теперь Карис. Не говори мне, страдал я или нет! – Что значит, отнял Эванджелину? Я думал, она погибла в результате несчастного случая. Уайтхед покачал головой. – Тому, что я могу тебе рассказать, есть предел, – сказал он. – Есть вещи, которые я не могу выразить словами. И никогда не сумею. – Голос был пепельно-серым. Марти не стал давить и двинулся дальше. – Вы сказали, что он возвращался дважды. – Совершенно верно. Он пришел снова, через год или два после своего первого визита. В тот вечер Эванджелины не было дома. Ноябрь. Помню, дверь открыл Той, и хоть я не слышал голоса Мамуляна, знал, что это он. Я вышел в коридор. Он стоял на ступеньке, освещенной светом с крыльца. Моросил дождь. Помню тот момент, когда наши взгляды встретились. «Примешь меня? – спросил он. Просто стоял и говорил: – Примешь меня?» Не знаю почему, но я его впустил. С виду не казалось, что он в плохом состоянии. Может, я думал, что он пришел извиниться, не помню. Даже тогда я остался бы с ним друзьями, если бы он предложил. Не так, как раньше. Возможно, мы стали бы знакомыми по бизнесу. Я ослабил защиту. Мы начали говорить о прошлом вместе… – Уайтхед пережевывал воспоминание, пытаясь лучше его прочувствовать. – …а потом он начал рассказывать мне, как одинок и нуждается в моем обществе. Я сказал ему, что Варшавы давно нет. Я был женатым человеком, столпом общества, и у меня не было желания менять свои привычки. Он начал ругаться: обвинял меня в неблагодарности. Сказал, что я его обманул. Нарушил заключенный между нами пакт. Я сказал ему, что никакого пакта никогда не было, просто однажды я выиграл партию в карты в далеком городе, и в результате он решил помочь мне, по своим причинам. Сказал, что, по-моему, согласился на его требования в достаточной мере, чтобы считать, что любой долг ему выплачен. Он делил мой дом, моих друзей, мою жизнь в течение десяти лет: все, что у меня было, принадлежало ему. «Этого мало», – сказал он и начал снова: те же мольбы, что и прежде; те же требования, чтобы я бросил лживую респектабельность и уехал куда-нибудь с ним, стал странником, его учеником и выучил новые, страшные уроки о том, как устроен мир. Должен сказать, что в его устах это звучало почти привлекательно. Бывали моменты, когда я уставал от маскарада, чувствовал запах войны и грязи, видел облака над Варшавой и тосковал по вору, каким был раньше. Но я не собирался бросать все ради ностальгии. Я ему так и сказал. Думаю, он должен был знать, что я непоколебим, потому что он впал в отчаяние и начал нести чушь, что ему страшно без меня, он потерялся. Я был тем, кому он отдал годы своей жизни и энергии, и как я мог сделаться таким черствым и нелюбящим? Он положил на меня руки, заплакал, попытался дотронуться до моего лица. Я был в ужасе от всего этого. Он вызывал у меня отвращение своей мелодрамой; я не хотел иметь ничего общего ни с ней, ни с ним. Но он не уходил. Его требования превратились в угрозы, и я, наверное, потерял самообладание. Впрочем, не «наверное». Я впервые в жизни так разозлился. Я хотел покончить с ним и со всем, что он олицетворял: с моим грязным прошлым. Я ударил его. Сначала не сильно, но, когда он не перестал пялиться на меня, потерял контроль. Он не пытался защищаться, и его пассивность еще больше распалила меня. Я бил его и бил, а он просто принимал это. Все время подставлял лицо под удары… – Он судорожно вздохнул. – …видит Бог, я делал вещи и похуже. Но ничего такого, чего бы так стыдился. Я не останавливался, пока не рассадил костяшки. Потом я отдал его Тою, который обработал его как следует. Все это время он даже не пикнул. Мне становится холодно, когда я думаю об этом. Я все еще вижу его у стены, с Биллом у горла, и его глаза смотрят не туда, откуда был следующий удар, а на меня. Только на меня. Я помню, как он сказал: «Ты знаешь, что натворил?» – вот так просто. Очень тихо, и кровь текла из его рта вместе со словами. А потом что-то случилось. Воздух стал густым. Кровь на его лице начала расползаться как живая. Той отпустил его. Он соскользнул вниз по стене, оставив на ней пятно. Я думал, мы его убили. Это был худший момент в моей жизни, когда я стоял рядом с Тоем, и мы оба смотрели на мешок костей, который избили. Конечно, это была ошибка – нам не следовало так отступать. Мы должны были покончить с ним в тот самый момент, убить его на месте. – Господи. – Да! Глупо, что мы его не добили. Билл был мне верен, обошлось бы без последствий. Но у нас не хватило смелости. У меня не хватило смелости. Я просто заставил Тоя привести Мамуляна в порядок, а потом отвезти его в центр города и бросить там. – Вы бы его не убили, – сказал Марти. – Ты продолжаешь настаивать на том, что читаешь мои мысли, – устало ответил Уайтхед. – Разве ты не видишь, что он этого хотел? За этим и пришел? Он позволил бы мне стать его палачом, если бы у меня хватило смелости довести дело до конца. Его тошнило от жизни. Я мог бы избавить его от страданий, и на этом бы все закончилось. – Думаете, он смертный? – У всего есть конец. Его срок давно вышел. И он это знает. – Значит, все, что вам нужно, – ждать, верно? Он умрет через какое-то время. – Марти вдруг стало тошно от этой истории, воров, случайности. Вся эта печальная история, правдивая или нет, вызывала у него отвращение. – Я вам больше не нужен, – сказал он, встал и направился к двери. Звук его шагов по стеклу был слишком громким в маленькой комнате. – Куда ты собрался? – поинтересовался старик. – Прочь. Как можно дальше отсюда. – Ты обещал остаться. – Я обещал вас выслушать. И выслушал. Не хочу задерживаться в этом проклятом месте. Марти начал открывать дверь. Уайтхед обратился к его спине: – Думаешь, Европеец оставит тебя в покое? Ты видел его во плоти, видел, на что он способен. Рано или поздно ему придется заставить тебя замолчать. Ты об этом не подумал? – Я готов рискнуть. – Здесь ты в безопасности. – В безопасности? – недоверчиво повторил Марти. – Вы же это несерьезно. В безопасности? Вы осознаете, каким жалким выглядите со стороны? – Если ты уйдешь… – предупредил Уайтхед. – Что? – Марти повернулся к нему, презрительно сплюнув. – Что ты сделаешь, старик? – За тобой придут в считаные минуты: ты нарушишь условно-досрочное освобождение. – А если они меня найдут, я им все расскажу. О героине, о ней там, в коридоре. Все грязные вещи, которые я могу раскопать, чтобы рассказать им. Мне плевать на твои гребаные угрозы, слышишь? Уайтхед кивнул: – Понятно. Патовая ситуация. – Похоже на то, – согласился Марти и не оглядываясь вышел в коридор. Его ждал неприятный сюрприз: щенки отыскали Беллу. Они не были избавлены от воскрешающей руки Мамуляна, хотя и не могли служить практической цели. Слишком маленькие, слепые. Они лежали в тени ее пустого живота; их рты искали соски, которые давно исчезли. Один щенок отсутствовал, отметил он. Неужели это шестое дитя он видел шевелящимся в могиле, либо похороненным чересчур глубоко, либо слишком сильно выродившимся, чтобы последовать за остальными? Белла подняла голову, когда он бочком прошел мимо. То, что осталось от ее головы, повернулось в его сторону. Марти с отвращением отвернулся, но ритмичный стук заставил его оглянуться. Очевидно, она простила ему прежнюю жестокость. Теперь она была довольна, воссоединившись с обожающим ее потомством, и безглазо смотрела на него, а то, что осталось от ее хвоста, ритмично и мягко постукивало по ковру. Уайтхед сидел, обмякнув от усталости, в той же комнате, где Марти его оставил. Сначала ему было трудно рассказывать свою историю, но по ходу дела стало легче, и он был рад избавиться от бремени. Сколько раз ему хотелось рассказать об этом Эванджелине. Но она дала ему понять, в своей элегантной, утонченной манере, что, если у него и есть какие-то секреты от нее, она не хочет их знать. Все эти годы, живя с Мамуляном в доме, она никогда прямо не спрашивала Уайтхеда, почему, словно знала, что ответ будет не ответом, а еще одним вопросом. Мысли о ней приносили много горя и переполняли его. Европеец убил ее – в этом Уайтхед не сомневался. Он или его агенты находились на дороге вместе с ней; ее смерть не случайна. Если бы это была случайность, он бы знал. Его безошибочный инстинкт подсказал бы, что случившееся справедливо, каким бы ужасным не казалось горе. Но такое чувство не возникло, лишь осознание его косвенного соучастия. Ее убили, чтобы отомстить ему. Один из многих подобных поступков, несомненно, худший. И забрал ли ее Европеец после смерти? Неужели он проскользнул в склеп и пробудил ее к жизни прикосновением, как поступил с собаками? Эта мысль была отвратительна, но Уайтхед, тем не менее, принял ее, решив думать о худшем из страха, что, если он этого не сделает, Мамулян найдет в себе силы потрясти его. – Ничего у тебя не получится, – сказал он вслух комнате, полной осколков. Не получится: испугать, застращать, уничтожить. На все есть способы и средства. Он все еще может сбежать и спрятаться на краю земли. Отыскать место, где сумеет забыть историю своей жизни. Было кое-что, чего он не сказал: часть истории, едва ли ключевая, но представляющая более чем мимолетный интерес, которую он утаил от Штрауса, как утаил бы ее от любого следователя. Возможно, это невыразимо. Или, может, оно так централизованно и глубоко затронуло неясности, преследовавшие Уайтхеда в пустошах его жизни, что говорить об этом значило раскрыть суть души. Теперь он обдумывал последнюю тайну, и мысль о ней странным образом его согревала. Он покинул игру, первую и единственную игру с Европейцем, и протиснулся через полуоткрытую дверь на Мурановскую площадь. Звезды не горели, в отличие от костра за его спиной. Пока он стоял во мраке, пытаясь сориентироваться, а холод пробирался сквозь подошвы его ботинок, безгубая женщина появилась впереди. Она поманила его к себе. Он предположил, что она намеревается отвести его назад тем же путем, каким он пришел, и последовал за ней. Однако у нее были другие намерения. Она увела его с площади в дом с забаррикадированными окнами, и он, как всегда любопытный, последовал за ней туда, уверенный, что сегодня ночью ему не причинят вреда. В недрах дома находилась крошечная комнатка, стены которой были задрапированы награбленными лоскутами ткани – то тряпками, то пыльными кусками бархата, которые когда-то обрамляли величественные окна. Здесь, в этом импровизированном будуаре, был всего один предмет мебели. Кровать, где покойный лейтенант Васильев, которого он недавно видел в игорной комнате Мамуляна, занимался любовью. И когда вор вошел в дверь, а безгубая женщина отступила в сторону, Константин оторвал взгляд от предмета своих трудов, продолжая прижиматься к женщине, лежавшей под ним на матрасе, устланном русскими, немецкими и польскими флагами. Вор стоял не веря своим глазам, и ему хотелось сказать Васильеву, что он делает все неправильно, перепутал одну дыру с другой, и что то, чем он так жестоко пользуется, – не естественное отверстие, а рана. Лейтенант, конечно, не стал бы слушать. Он ухмыльнулся не переставая работать, и красный шест все входил и выходил, входил и выходил. Труп, который он ублажал, покачивался под ним, не впечатленный вниманием любовника. Как долго вор наблюдал за ними? Акт не демонстрировал никаких признаков завершения. Наконец безгубая женщина прошептала ему на ухо: «Хватит?» – и он слегка повернулся к ней, когда она положила руку на переднюю часть его брюк. Она, казалось, совсем не удивилась тому, что он возбудился, хотя за прошедшие годы он так и не понял, как такое возможно. Он давно смирился с тем, что мертвых можно разбудить. Но то, что он почувствовал жар в их присутствии, – совсем другое преступление, более страшное для него, чем первое. Нет никакого Ада, подумал старик, выбрасывая из головы будуар и обуглившегося Казанову. Или ад – та комната, постель и ненасытная похоть, и я был там и видел экстаз, и, если случится худшее, я это переживу. Часть пятая Всемирный потоп Из пламенем охваченных, на дно Спешащих кораблей бросались вплавь, От пламени спасаясь, но пристав К чужому судну, гибли всё одно;