– Он ушел, – в конце концов сказал Уайтхед. – Такой хороший человек, – сказала девушка. Она ткнула Двоскина в ребра. – Тебе не показалось, что он хороший человек? Двоскина раздражали эти помехи. Он принялся возиться с застежкой-молнией на спине платья Стефани. Она не возражала против публичного выступления. Вино из бокала, который он держал в другой руке, лилось ему на колени. Он либо не замечал этого, либо ему было все равно. Уайтхед поймал взгляд Марти. – Мы тебя развлекаем, верно? – спросил он. Марти стер с лица зарождающуюся улыбку. – Разве ты не одобряешь? – спросил Оттавей у Марти. – Не мне решать. – У меня всегда было впечатление, что преступные классы в глубине души довольно пуританские. Это правда? Марти оторвал взгляд от одутловатого от выпивки лица Стриптизерши-с-веерами и покачал головой. Насмешка не стоила презрения, как и насмешник. – На твоем месте, Марти, – сказал Уайтхед с другого конца стола, – я бы сломал ему шею. Марти пожал плечами. – Зачем утруждаться? – сказал он. – Сдается мне, вы не так уж опасны, – продолжал Оттавей. – А кто сказал, что я опасен? Ухмылка адвоката стала еще шире. – Это самое. Мы ожидали номера со зверем, знаешь ли. – Оттавей отодвинул бутылку, чтобы получше рассмотреть Марти. – Нам обещали… – Разговор за столом замер, но Оттавей, казалось, ничего не заметил. – А пока все идет совсем не так, как было в рекламе, верно? – сказал он. – Я имею в виду, спроси любого из этих, богом забытых джентльменов. – Стол превратился в натюрморт; Оттавей обвел рукой присутствующих, чтобы включить их в свою тираду: – Мы знаем, не так ли? Мы знаем, как разочаровывает жизнь. – Заткнись, – рявкнул Куртсингер. Он ошеломленно уставился на Оттавея. – Мы не желаем это слышать. – Другого шанса может не представиться, мой дорогой Джеймс, – презрительно ответил Оттавей. – Тебе не кажется, что все должны признать правду? Мы в экстремальной ситуации! О да, друзья мои. Мы все должны встать на колени и исповедаться! – Да, да, – сказала Стефани. Она пыталась встать, но у ее ног на этот счет было иное мнение. Платье, расстегнутое сзади, грозило соскользнуть. – Давайте все исповедуемся. Двоскин усадил ее обратно в кресло. – Мы тут застряли на всю ночь, – сказал он. Эмили хихикнула. Оттавей, ничуть не смутившись, продолжал говорить. – Мне кажется, – сказал он, – что он, вероятно, единственный невинный среди нас. – Оттавей указал на Марти: – Я имею в виду, посмотрите на него. Он даже не понимает, о чем я говорю. Эти замечания начинали раздражать Марти. Но в угрозах адвокату было бы мало удовлетворения. В его теперешнем состоянии Оттавей рухнул бы от одного удара. Его затуманенные глаза были близки к бессознательному состоянию. – Ты разочаровываешь меня, – пробормотал Оттавей с искренним сожалением в голосе, – я думал, все завершится лучше, чем вот так… Двоскин встал. – У меня есть тост, – объявил он. – Я хочу поднять тост за женщин. – Вот это идея, – сказал Куртсингер. – Но понадобится подъемник. – Ориана подумала, что это самое смешное замечание, которое она слышала за весь вечер. – За женщин! – воскликнул Двоскин, поднимая бокал. Но его никто не слушал. Эмили, которая до сих пор была похожа на ягненка, вдруг решила раздеться. Она отодвинула стул и теперь расстегивала блузку. Под платьем на ней ничего не было; соски казались нарумяненными, словно готовясь к открытию. Куртсингер зааплодировал; Оттавей и Уайтхед присоединились к нему с хором ободряющих замечаний. – А ты как думаешь? – спросил Куртсингер у Марти. – Она в твоем вкусе, да? И у нее все естественное, да, лапочка? – Хочешь пощупать? – предложила Эмили. Она сбросила блузку и теперь была обнажена до пояса. – Давай, – сказала она, беря руку Марти и прижимая ее к своей груди, двигая ею так и этак. – О да, – сказал Куртсингер, хитро глядя на Марти. – Ему нравится. Я точно знаю, что ему нравится. – Конечно, нравится, – услышал Марти голос Уайтхеда. Его взгляд, не слишком сосредоточенный, скользнул в сторону старика. Уайтхед встретился с ним взглядом: в его полуприкрытых глазах не было ни веселья, ни возбуждения. – Продолжай, – сказал он. – Она вся твоя. Вот для чего она здесь. Марти услышал эти слова, но не смог понять их смысла. Он отдернул руку от тела девушки словно ошпаренный. – Иди к черту, – сказал он. Куртсингер встал. – Не порти нам настроение, – упрекнул он Марти. – Мы только хотим посмотреть, из чего ты сделан. Сидевшая за столом Ориана снова начала смеяться, но Марти не был уверен, над чем именно. Двоскин стучал ладонью по столу. Бутылки подпрыгивали в такт. – Вперед, – сказал Уайтхед Марти. Все смотрели на него. Он повернулся к Эмили. Она стояла в ярде от него и возилась с застежкой юбки. В ее эксгибиционизме было что-то бесспорно эротическое. Брюки Марти сделались тесными, голова тоже. Куртсингер положил руки на плечи Марти и попытался стянуть с него пиджак. От ритма, который Двоскин – а теперь и Оттавей – отбивали по столу, голова Марти закружилась, словно в танце. Эмили справилась с застежкой, и юбка упала к ее ногам. Без всяких подсказок она стянула трусики и теперь стояла перед собравшейся компанией, одетая только в жемчуга и туфли на высоком каблуке. Обнаженная, она выглядела достаточно молодо, чтобы оказаться малолеткой: четырнадцать, самое большее пятнадцать. Кожа у нее была кремовая. Чья-то рука – Ориана, подумал он, – массировала эрекцию Марти. Он полуобернулся: это была вовсе не она, а Куртсингер. Он оттолкнул руку. Эмили подошла к нему и начала расстегивать рубашку снизу вверх. Он попытался встать, чтобы что-то сказать Уайтхеду. Слов еще не было, но ему очень хотелось их найти и сказать старику, какой он плут. И не просто плут: он – подонок, грязный подонок. Вот почему его пригласили сюда, напоили вином и грязными разговорами. Старик хотел видеть его голым и в охоте. Марти снова оттолкнул руку Куртсингера: прикосновение было ужасно умелым. Он посмотрел через стол на Уайтхеда, который наливал себе еще один бокал вина. Взгляд Двоскина был прикован к наготе Эмили, Оттавея – к Марти. Оба перестали хлопать ладонями по столу. Взгляд адвоката говорил сам за себя: он был болезненно-бледен, на его лице выступил пот предвкушения. – Давай, – сказал он, прерывисто дыша, – давай, возьми ее. Дайте нам шоу на память. Или у тебя нет ничего, что стоило бы показать? Марти понял смысл слишком поздно, чтобы ответить; голый ребенок прижимался к нему, и кто-то (Куртсингер) пытался расстегнуть его брюки. Он сделал последний неуклюжий выпад, пытаясь сохранить равновесие. – Прекратите, – пробормотал он, глядя на старика. – В чем проблема? – беспечно спросил Уайтхед. – Шутка окончена, – сказал Марти. Рука в штанах потянулась к его эрекции. – Отвали от меня на хрен! – Он оттолкнул Куртсингера с большей силой, чем планировал. Здоровяк споткнулся и упал на стену. – Да что с вами такое, люди? – Эмили отступила от него на шаг, чтобы не быть задетой взмахом руки. Вино бурлило у него в животе и горле. Брюки торчали спереди. Он знал, что выглядит нелепо. Ориана все еще смеялась: только она, Двоскин и Стефани. Оттавей молча смотрел на него. – Никогда раньше не видели гребаный стояк? – прорычал он всем. – Где твое чувство юмора? – спросил Оттавей. – Мы просто хотим представление. В чем беда? Марти ткнул пальцем в сторону Уайтхеда. – Я доверял тебе, – сказал он. Это были все слова, какие он смог найти, чтобы выразить свою боль. – Тогда это ошибка, не так ли? – заметил Двоскин. Тон был такой, словно он разговаривал с идиотом. – Заткнись на хрен! Борясь с желанием разбить кому-нибудь лицо – любому из них, – Марти натянул пиджак и одним взмахом руки смахнул со стола дюжину бутылок, большинство из которых были полны. Эмили закричала, когда они разлетелись вокруг ее ног, но Марти не стал ждать, чтобы увидеть, какой ущерб нанес. Он попятился от стола и заковылял к двери. Ключ был в замке, он открыл его и вышел в коридор. За его спиной Эмили начала рыдать, как ребенок, только что проснувшийся от кошмара; он слышал ее всю дорогу, пока шел по темному коридору и молил Бога, чтобы дрожащие конечности не подвели. Ему хотелось вырваться наружу – на воздух, в ночь. Пошатываясь, Марти спустился по черной лестнице, держась рукой за стену, чтобы не упасть; ступеньки уходили у него из-под ног. Он добрался до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала его. Никто его не видел, никто не знал. Он вдохнул холодный черный воздух, и тот обжег ему ноздри и легкие. Он брел по лужайке почти вслепую, не зная, в каком направлении идти, пока не вспомнил о лесе. Воспользовавшись моментом, чтобы сориентироваться, побежал туда, умоляя об укрытии. 46 Он бежал, продираясь через подлесок, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дом, ни его огни. Только тогда остановился; все его тело билось как одно огромное сердце. Голова болталась на шее, в горле булькала желчь. – Господи. Господи. Господи. На мгновение его кружащаяся голова потеряла контроль: в ушах раздался визг, глаза затуманились. Он ни в чем не был уверен, даже в своем физическом существовании. Паника поползла вверх изнутри, по пути разрывая ткани кишечника и желудка. – Вали отсюда, – сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок – запрокинуть голову и закричать, – и это была первая ночь в Уондсворте, первая из многих ночей, проведенных взаперти в камере двенадцать на восемь. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что и сейчас. Слепой зверь поднимается, выжимая адреналин из селезенки. Тогда он справился с ужасом и мог сделать это снова. Он грубо засунул пальцы так глубоко в горло, как только мог дотянуться, и был вознагражден приступом тошноты. Рефлекс сработал, он позволил своему телу сделать остальное, извергнув наружу поток непереваренного вина. Это был грязный, но очищающий опыт, и он не предпринимал никаких усилий, чтобы контролировать спазмы, пока не осталось ничего, чтобы вырвать. Пока мышцы живота ныли от спазмов, он вырвал с корнем несколько папоротников, вытер рот и подбородок, затем вымыл руки во влажной земле и встал. Грубое обращение сделало свое дело: его состояние заметно улучшилось. Он повернулся спиной к тому, что изверг из желудка, и побрел дальше от дома. Хотя над головой была тяжелая крыша из листьев и ветвей, немного звездного света просачивалось сквозь нее – достаточно, чтобы придать хрупкую прочность стволам и кустарникам. Прогулка по лесу призраков очаровала его. Он позволил нежному зрелищу из света и теней листвы исцелить свое раненое тщеславие. Осознал, какими претенциозными оказались все его мечты о том, чтобы найти постоянное и надежное место в мире Уайтхеда. Он был и всегда будет меченым. Он тихонько добрался до мест, где деревья становились толще, а подлесок, изголодавшийся по свету, редел. Перед ним сновали мелкие животные, в траве жужжали ночные насекомые. Он остановился, чтобы лучше слышать ноктюрн. И поймал движение краем глаза. Он посмотрел туда, пытаясь сфокусировать взгляд в удаляющемся коридоре из стволов. Это не обман зрения. Кто-то серый, как деревья, стоял ярдах в тридцати от него – то неподвижно, то снова двигаясь. Сосредоточившись, Марти зафиксировал фигуру в матрице теней разных оттенков глубины. Несомненно, это был призрак. Такой тихий, такой непринужденный. Он следил за ним, как олень за охотником, не уверенный, что его заметили, но не желающий выходить из укрытия. От страха по коже головы пробежала судорога. Марти боялся не клинков; он давным-давно столкнулся с этими ужасами и справился с ними. Это был колючий, жаркий страх из детства, сущностный страх. И, как ни парадоксально, это сделало его целым. Неважно, четыре ему года или тридцать четыре, в душе он – тот же человек. Он мечтал о таких лесах, о такой всеохватывающей ночи. Он благоговейно коснулся своего ужаса, застыв на месте, в то время как серая фигура, слишком занятая своими делами, чтобы заметить его, смотрела на землю между деревьями.