Позже, когда я поняла, что это не действует, стала просто повторять: «Ловись, пожалуйста», словно заклиная или гипнотизируя рыбу. У брата улов был больше, но я могла притворяться, что мои рыбы шли ко мне по доброй воле, выбирая смерть и заранее меня прощая. Я начинаю думать, что лягушка нам не поможет. Но магия работает – удочка клонится к воде, словно волшебная лоза, и Анна вскрикивает от неожиданности. – Держи леску крепко, – говорю я. Однако Дэвид меня не слышит и неистово сматывает удочку, хохоча от возбуждения, и из воды выскакивает рыба, зависая в воздухе, как на фотографии над барной стойкой, только живая. Она качается и дергается, леска провисает, рыба бьет хвостом, изворачиваясь; Дэвид со всей дури тянет удочку на себя, и рыба, чуть не сорвавшись, летит по дуге и шлепается в лодку, прямо на Анну, которая вопит, съежившись: – Уберите ее с меня! Уберите с меня! Лодка ходит ходуном. – Бляха-муха, – говорит Джо и хватается за край лодки. Я наклоняюсь к другому краю для равновесия, а Дэвид пытается поймать рыбу. Она скачет по дну лодки, раздувая жабры. – На, – говорю я, – ударь ее по голове. И даю ему нож в чехле – мне не хочется самой убивать ее. Дэвид пытается ударить рыбу, но промахивается; Анна закрывает глаза и постанывает. Рыба скачет ко мне, и я припечатываю ее ногой, хватаю нож и быстро луплю рукояткой, разбивая череп. Рыба дрожит всем телом и замирает. – Ну что? – произносит Дэвид, в гордом изумлении глядя на свой улов. Все смеются с облегчением, радуясь победе, словно на параде в честь окончания войны, и я радуюсь за них. Звуки их голосов отскакивают от утеса. – Судак, – говорю я, – щуренок. Будет нам на завтрак. Рыба хорошего размера. Я ее поднимаю, крепко держа пальцами под жабрами, потому что рыба может укусить и вырваться даже мертвая. Я кладу ее на папоротник и ополаскиваю руку и нож. Один рыбий глаз заплыл, и меня подташнивает – это потому, что я ее убила, отняла у нее жизнь; но я понимаю, что это иррациональное чувство, ведь убивать кое-кого в порядке вещей: еду и врагов, рыбу и комаров; и ос, когда их слишком много, иногда ты даже заливаешь их норы кипятком. «Не тревожь их, и они тебя не потревожат», – повторяла мама, когда осы кружили над нашими тарелками. Это было еще до постройки дома, когда мы жили в палатках. Отец говорил, осы летают в определенные дни. – Четко, да? – спрашивает Дэвид; он возбужден, он ждет похвал. – Ы-ы, – говорит Анна, – она скользкая, я ни кусочка не съем. Джо усмехается, возможно, завидуя. Дэвид хочет опять закинуть удочку; это как азартная игра – прекращаешь, только если не везет. Я молчу о том, что у меня больше нет волшебных лягушек, и протягиваю ему червя, чтобы он сам насадил его. Он рыбачит какое-то время, однако без успеха. Анна опять начинает ерзать, и тут я слышу гудение – моторную лодку. Я вслушиваюсь – лодка может направляться в другую сторону, но она обходит мыс, гудение переходит в рев, и вот на нас движется большой катер, вспенивая воду по обеим сторонам. Двигатель смолкает, катер скользит мимо нас, покачивая нашу лодку. На носу висит американский флаг, и второй на корме, на борту два пассажира – недовольные бизнесмены с лицами мопсов, в щегольской амуниции, – и тощий замухрышка из местных, проводник. Я узнаю Клода из мотеля, он сердито щурится, глядя на нас, ведь мы покушаемся на его добычу. – Клюет? – кричит один американец, обнажая зубы – дружелюбный, как акула. – Нет, – говорю я, пиная Дэвида. Он бы похвастался, чтобы позлить их. Другой американец бросает окурок сигары за борт. – Не самое лучшее место на вид, – говорит он Клоду. – Раньше было, – отвечает Клод. – На следующий год собираюсь во Флориду, – сообщает первый американец. – Сматываем удочки, – говорю я Дэвиду. Оставаться дольше не имеет смысла. Если они поймают хоть одну рыбину, останутся на всю ночь в своем навороченном катере, а если ничего не поймают за пятнадцать минут, то станут беситься и орать на все озеро, распугивая рыбу. Они из тех, кто ловит больше, чем может съесть, и готовы пустить в ход динамит, если знают, что это сойдет им с рук. Когда-то такие люди нам казались безобидными и забавными, криворукими и обаятельными, как президент Эйзенхауэр. Один раз мы встретили двоих американцев по пути к липовому озеру: они плыли в металлическом катере, подняв над водой мотор, собираясь включить его, когда достигнут внутреннего озера. Впервые услышав, как они продираются через подлесок, мы подумали, что это медведи. Потом к нашему костру подошел один американец со спиннингом и подпалил свои новые бутсы; когда он попробовал закинуть удочку, то запулил грузило (настоящего пескаря, запечатанного в полиэтилен) в кусты на другой стороне бухты. Мы смеялись над ним за глаза и спросили, не ловит ли он белок, но он не обиделся и показал нам автоматическую зажигалку для костра и походную кухню со съемными ручками и раскладным стулом. Им нравилось все раскладное. На обратном пути мы движемся вдоль самого берега, сторонясь проточного озера на случай, если американцам вздумается проскочить вплотную к нам – они так делают забавы ради – и потопить нашу лодку. Но, не успев одолеть половину пути, мы слышим, как они, гудя мотором, удаляются в неведомые дали, словно марсиане в недавнем фильме, и я успокаиваюсь. Когда мы вернемся, я подвешу рыбу и смою с рук чешую и соленый пот с подмышек. После этого зажгу лампу и огонь и сварю какао. Впервые я чувствую себя здесь в своей тарелке и знаю: это оттого, что завтра мы уезжаем. Отец получит остров в свое распоряжение; безумие не выставляют напоказ, я уважаю его выбор – как бы он здесь ни жил, это лучше, чем приют. Перед тем как уйти, я сожгу его рисунки – они дают о нем превратное представление. Солнце село, мы скользим по воде в сгущающихся сумерках. Вдалеке кричат гагары; мимо порхают летучие мыши, опускаясь к воде, совершенно недвижной; береговой пейзаж – бело-серые валуны и мертвые деревья – отражается в темном зеркале. Вокруг нас все кажется иллюзией: бесконечное пространство или его отсутствие вместе с нами и размытым берегом, которого мы, кажется, можем коснуться, ведь вода словно исчезла. Под нами плывет отражение лодки, весла двоятся в озере. Мы словно движемся по воздуху, ничто не держит нас снизу; мы висим в пустоте и дрейфуем домой. Глава восьмая Рано утром меня будит Джо; у него, что ни говори, умные руки, они так тщательно меня ощупывают, словно слепой читает шрифт Брайля, со знанием дела, они лепят меня, как вазу, изучают; его руки повторяют знакомые движения, они уже знают, как действовать, и мое тело откликается в ответ, предвосхищая его, такое отлаженное, чуткое, как пишущая машинка. Лучше всего с незнакомками. Эти слова приходят мне на ум, когда-то их говорили в шутку, но теперь они угнетают меня – кто-то сказал в припаркованной машине после школьных танцев: «С бумажным пакетом на голове они все одинаковые». В то время я не поняла, что имелось в виду, но потом думала об этом. Это почти как герб: два человека занимаются любовью с бумажными пакетами на головах, даже без прорезей для глаз. Хорошо бы это было или плохо? Закончив, мы отдыхаем, потом я встаю, одеваюсь и иду готовить рыбу. Она всю ночь висела на ветке дерева, подвешенная за жабры на проволоку, чтобы ее не достали падальщики: еноты, выдры, норки, скунсы. Я выжимаю рыбье дерьмо – как птичье, только темнее – струйкой из ануса. Снимаю рыбу с проволоки и иду с ней к озеру, чистить и потрошить. Я сажусь на колени на плоский валун на берегу, рядом со мной нож и тарелка для рыбного филе. Я никогда не потрошила рыбу; кто-то другой делал это, брат или отец. Я отрезаю голову и хвост, вспарываю живот, и раскрываю рыбье нутро. В желудке полупереваренная пиявка и остатки рака. Я разрезаю рыбу вдоль хребта, а затем поперек: четыре куска, сизо-белых, просвечивающих. Внутренности надо закопать в огороде, для удобрения. Когда я мою филе, к мосткам подруливает Дэвид с зубной щеткой. – Ух ты! – восхищается он. – Это моя рыба? – он с интересом рассматривает кишки в тарелке. – Ну-ка, – говорит он. – Это «случайная сцена». Дэвид зовет Джо с камерой, и они вдвоем сосредоточенно снимают рыбью требуху, лопнувший мочевой пузырь и артерии с жилами, перекладывая их между дублями для большей выразительности. Дэвиду не приходит на ум, чтобы кто-то снял его «Кодаком», как он держит свою рыбу за хвост, ухмыляясь, или сделать из нее чучело и повесить на стену; но все равно ему хочется обессмертить ее на свой лад. Фотоальбом, я там тоже где-то есть, последовательные воплощения меня, сохраненные и разглаженные, как цветы, вложенные в словарь; у мамы был такой альбом, кожаный, вроде полевого дневника. Я ненавидела стоять, не шевелясь, в ожидании щелчка. Я валяю филе в муке и жарю, и мы едим его с полосками бекона. – Добрая пища, доброе мясо, Бог добр к нам, просто и ясно, – говорит Дэвид; а потом добавляет, смакуя: – В городе такого не достанешь. – Конечно, достанешь, – возражает Анна, – замороженное. Теперь там все можно достать. После завтрака я иду в свою комнату и начинаю собирать вещи. Мне слышно сквозь фанерную стену, как расхаживает Анна, наливает еще кофе, как скрипит кровать, когда ложится Дэвид. Пожалуй, мне следует свернуть все постельное белье, и полотенца, и оставленную одежду, связать их в узлы и увезти с собой. Теперь никто здесь не будет жить, и все это съест моль и мыши. Если отец решил никогда не возвращаться сюда, полагаю, это принадлежит мне, или половина мне и половина брату; но мой брат ничего не будет делать с вещами – с тех пор, как уехал отсюда, он почти не общался с родителями, как и я. Но он устроился лучше меня, просто забрался так далеко, как только смог: если взять вязальную спицу и проткнуть ей землю, конец выйдет там, где мой брат, на задворках цивилизации, вне досягаемости; вероятно, он еще даже не получил мое письмо. Права на разработку недр – вот что он исследует, работая для одной крупной международной компании, он разведчик недр; но мне в это не верится – ничто из того, что он сделал с тех пор, как мы выросли, не кажется мне настоящим. – Мне здесь нравится, – говорит Дэвид. Остальные молчат. – Давайте здесь останемся, скажем, на неделю, будет здорово. – А как же твой семинар? – спрашивает Анна неуверенно. – «Человек и его электрическое окружение» или как там? – Электрифицированное. Это только в августе. – Думаю, нам не стоит, – говорит Анна. – Почему ты никогда не хочешь для нас того, чего хочу я? – задает вопрос Дэвид, и повисает тишина, а затем он спрашивает: – А ты что думаешь? И Джо отвечает: – Я не против. – Отлично, – говорит Дэвид, – наловим еще рыбы. Я сажусь на кровать. Они могли бы спросить меня для начала, ведь это мой дом. Хотя, возможно, они ждут, пока я выйду к ним, и тогда спросят. Если я скажу, что не хочу, они не смогут, по-хорошему, остаться; но как я объясню свое нежелание? Я не могу рассказать им об отце, предав его; и в любом случае они могут решить, что я это выдумываю. Есть еще моя работа, но они знают, что у меня все с собой. Я могла бы уехать одна с Эвансом, но тогда я не выберусь из деревни: машина – Дэвида, мне бы пришлось украсть ключи, а кроме того, не надо забывать, что я никогда не училась водить. Анна предпринимает последнюю слабую попытку: – У меня кончатся сигареты. – Тем лучше, – говорит Дэвид ободряюще, – гнусная привычка. Ты вернешься в форму. Он старше нас, ему уже за тридцать, он начинает переживать о своей форме; то и дело хлопает себя по животу и говорит: «Жировой депозит». – Я стану психовать, – обещает Анна. Но Дэвид только смеется: – Попробуй. Я могла бы сказать им, что у нас мало пищи. Но они поймут, что это неправда, ведь тут есть огород и полно консервов на полках: солонина, тушенка, тушеная фасоль, курица, сухое молоко – все, что надо. Я подхожу к двери в комнату и открываю ее. – Все равно тебе придется заплатить пятерку Эвансу, – говорю я. На миг они застывают, понимая, что я все слышала. Затем Дэвид произносит: