Сергей распластал на полу синтетическую сумку, в которой приносил с фабрики образцы, если хотел заняться ими дома. Оборвал со стен эскизы и сгрёб в кучу тряпьё и швейные принадлежности, чтобы перебрать, что взять, а что оставить. У Германа в голове дрожали и сшибались беспомощные вопросы. Куда пойдут близнецы? Как обустроят свой быт? Где найти такого парикмахера или стоматолога, чтобы не шарахался от близнецов? Раньше решение этих вопросов брали на себя люди, у которых они с Серёжей жили – сотрудники детдома и «Сна Ктулху», Грёз, Кукольник. Кстати, а с Кукольником что? Но все эти мысли были бледные, какие-то невсамделишные. А вот когда Герман увидел на полу забытый Лерин свитер, то испытал острый, как зубная боль, приступ тоски. Набив сумку и взгромоздив на спину рюкзак, Сергей вывалился из комнаты. Ему было тяжело, и ручки сумки опасно трещали. Форточку в коридоре так никто и не закрыл. Под ней, залитый светом, курил Андрей Грёз. Герману пришлось прищуриться, чтобы его рассмотреть – и убедиться, что это не кажется. Ручки, наконец, оборвались. Сумка шлёпнулась, извергнув содержимое на пол. Герман не знал, что сказать. Он опустился на корточки, чтобы собрать вещи. Андрей щелчком отправил сигарету за окно и начал помогать. «Он догадывался про нашу особенность. Он с самого начала собирался нас использовать, – подумал Герман. Тут же на смену пришла другая мысль – сильнее, яростнее, как будто кто-то заорал на ухо: – Он единственный, кто забрал нас из детдома! Он спас нам жизнь! Он приехал за нами в Кукольный театр! А я его оскорбил и пытался ограбить». Кое-как собрав всё с пола, они поднялись на ноги. Нудно зудела муха, угодившая в липкую ловушку. – Я ужасно скучал, – сказал Грёз. – Поехали домой. 22. Погода стояла прекрасная. На умытых осенними ливнями улицах играли блики. Солнце дотянулось до труднодоступных уголков, просушило их и вызолотило. Герман не сомневался, что это нечаянное потепление продлится до тех пор, пока Грёз не уедет из города. А в кабинете у Елисеева пахло грозой. Он точил карандаш, всем видом показывая, как на этом сосредоточен. Пыль оседала на белых манжетах, а стружка сыпалась прямо в документы. Когда грифель истончился до предела, и карандаш с хрустом переломился в точилке, Шуру прорвало: – Какой может быть отпуск в такой момент? В это время года, я хотел сказать. И где! На нашем юге!.. Да ты смеёшься надо мной, не иначе. Давай возьмём вам путёвку в нормальное место. На Кипр. На две недели. Что скажешь? Серёжа покачал головой. – Кидаешь меня, значит, – отворачиваясь к окну, заключил Елисеев. Его плечи поникли под бременем руководства, под тяжестью фабрики, свалившейся на него по Серёжиной милости. – Не говори глупостей. Коллекция готова. Осталось только пустить её в производство. Подробные инструкции я тоже составил, а если вдруг что – буду на связи. Я ведь не отказываюсь с тобой работать, Шура. – Что значит – не отказываешься?! Не отказывается он! Может, это я отказываюсь. Нужна мне твоя коллекция триста лет. Вот возьму и не буду её шить! – Ты этого не сделаешь, – без тени сомнения ответил Сергей. – И я обязательно приеду на показ. Но сейчас мне нужно ехать. – Да вали ты уже! Можешь не возвращаться! Глаза б мои тебя не видели! Кстати, не рассчитывай, что за этот месяц я тебе заплачу! И вообще знаешь что… Серёга! Я к кому обращаюсь? Оклик настиг Сергея уже на пороге. Брат обернулся. – Ты придумал, что писать на лейблах? Герман физически почувствовал, как брат улыбнулся, называя имя, которое хотел там видеть. Непонятно, как он к этому пришёл, но как только оно прозвучало, Герман понял, что другого варианта просто не могло быть. Это имя было – Грёз. * * * Прощай, город, со всеми твоими лифтами и лофтами, и цокольными этажами, и колодцами дворов, сомнительными саунами, массажными салонами, карточными клубами, калёными кальянными, квестами в реальности, чёрными днями, белыми ночами. Прощай; ты никогда не любил близнецов и давил их более чем трёхвековой тяжестью. Они возвращались домой и не видели, как солнце стекло в водосточные канавы, и его смыло в реку, и пала тень облаков, которые не разойдутся уже до самого лета. * * * – Обязательно ехать к Свечину? Я в порядке, честное слово. – Ты в порядке. А Серёга? Герман заглянул в экран смартфона. Брат слушал музыку, и его лицо было абсолютно расслаблено. – А Серёга плохо видит, – пробормотал Герман. – Пусть Свечин как-то решит этот вопрос, вместо того, чтобы… изучать нас. – Так скажи ему сам, – предложил Андрей. – И скажу. Его интерес неуместный и противоестественный, меня до сих пор передёргивает, когда вспоминаю… – Скажи, скажи. И за рецептами для Гены будешь ходить сам – в государственную поликлинику, кстати. И если ему снова понадобится операция, за неё заплатишь тоже ты. Надеюсь, ты уже достаточно наворовал. – Останови машину, – ровным голосом произнёс Герман. Грёз съехал к обочине. Свет фар окутывал дорогу красноватым облаком. Раздражение Германа понемногу остывало. – Я не должен был так разговаривать, – сказал Грёз. – Все время забываю, что ты уже взрослый. – Прекрати. Ты всё правильно сказал. Я воровал и… Да чего я только не натворил, пока мы не виделись! А когда ты меня жалеешь, я чувствую себя дерьмом. Я и есть дерьмо. Ты даже не представляешь, какое. Ты многого обо мне не знаешь. – Как и ты обо мне, – мягко напомнил мужчина. Серёжа вытащил наушник и, держа его на отлёте, сказал: – Надеюсь, вы успели друг другу во всём признаться, так что поцелуи и объятия предлагаю отложить на потом. Серьёзно, ну сколько можно? Поехали уже. Герману не нравилось, что они приехали в клинику после закрытия. Не нравилось, что в окнах не горел свет, что Грёз накрыл близнецов курткой, чтобы провести под видеокамерой, как будто они совершали что-то постыдное. И снова видеть Свечина тоже не нравилось. – Вы тут сторожем подрабатываете, что ли? – буркнул Герман вместо приветствия. Ветер бросил мелкую морось Свечину в лицо, и оно стало как оплёванное. Быстро-быстро замелькали ресницы. – Андрей! Ты почему не сказал, что их привезёшь? – укоризненно бросил доктор в пустоту за спиной у близнецов. – Я уже думал, что-то с Геной, тьфу-тьфу, конечно. Никто не отозвался. Высадив близнецов, Грёз отошёл, чтобы перепарковать машину. Герман нагло рассматривал Свечина, всей душой желая, чтобы ему стало так же неуютно в присутствии близнецов, как им – в его присутствии. Свечин жестом пригласил следовать за ним в смотровую. – Наделали вы дел, парни, – говорил он. – Мы все очень беспокоились, когда узнали, что вы у Гастролёра. Надеюсь, оно того стоило. Не вписавшись в дверь, Герман чувствительно ушиб плечо и поморщился. – Я хочу сказать – навряд ли Гастролёр обеспечил вам надлежащее медицинское сопровождение, не так ли? – Вы так говорите, будто мы больные и неполноценные. А мы не такие. – Вы не такие, – то ли согласился, то ли передразнил Свечин. – Садитесь, мне надо взять у вас анализ крови… Когда пришёл Грёз, близнецы были до пояса перемазаны липким гелем. В волосах у Германа тоже высыхал гель. Увидев насквозь их сердце и всё внутренние органы, теперь Свечин делал Серёже УЗИ головы. – Андрей, да ты всю грязь с улицы притащил! Это всё-таки медицинское заведение. Ты хочешь, чтобы уборщица пожаловалась, и у меня были проблемы? Пойди и купи бахилы, – сказал доктор. Стоило Грёзу выйти, он обратился к близнецам: – Я обнаружил у вас обоих следы кровоизлияния в мозг. Понимаете, что это значит? Его голос звучал, как опадающая мёртвая листва. Свечину было плевать, сдохнут близнецы или останутся жить. И хотя плевать на это было многим, почему-то именно сейчас Германа пробрало до костей. Доктор подтолкнул к краю стола упаковку бумажных полотенец, чтобы близнецы вытерлись, и буднично продолжил: – В последнее время у вас усилились головные боли. Рвота, шум в ушах. Нарушение координации, особенно по утрам… Я прав? – Ну допустим, – ответил Герман оборонительно. – И дальше что? – Если за время побега с вами произошло что-то, что вы хотели бы скрыть… особенно если хотели бы скрыть, – подчеркнул Свечин, – сейчас самое время об этом рассказать.