– Наверное, заблудился, – ответил Грёз, – а остальные его искали. Обычно они в бухту не заплывают. Вода остывала, и совсем остыло солнце. Когда от дельфинов остались одни тени, и тех было уже не разглядеть, Сергей с сожалением вернул бинокль. На берегу над их обувью сгорбился какой-то подозрительный силуэт. – Эй! – окликнул его Грёз, скорее, с удивлением, чем с угрозой. Неведомый вор настороженно вскинул голову – и бросился прочь. Выйдя из воды, Сергей подобрал кеды и расхохотался. Он смеялся и никак не мог успокоиться. – Он спёр у нас шнурки! – выдавил он и помахал кедами в подтверждение. – Прикиньте! Шнурки!.. Надеюсь, он обделался, когда увидел нас с Германом. Брат медленно расправил плечи. Серёжа прикусил язык, но было уже поздно. Стало так тихо, что слышно было, как прокричала какая-то ночная птица. – Слышите? – вмешался Грёз и выразительно взглянул на Серёжу. – Сова. Раньше они прилетали вдвоём. Одна кричала, а другая отвечала. И так всю ночь. А прошлым летом вернулась только одна. Кричит, а в ответ ни звука. В ту ночь Сергей долго не мог заснуть. Он лежал и слушал, как кричит сова, а ей никто не отвечает. Впечатления дня накатывали на него, как волны: дельфины, шарф цвета пожара, тень краба на стене… Сергей старательно избегал мыслей об обратной стороне Грёза, его глазах, холодных, как далёкие звёзды. К этим звёздам плыл по Млечному Пути бумажный самолётик – и съёживался в их беспощадном излучении. На самом краю беспамятства, этого колодца без сновидений, куда Серёжа, взвинченный и усталый, медленно сползал, его настигла вспышка. Дурман-трава, шёлково оплетающая его и влекущая в сон, в сон, с укоризненным шелестом втянулась в колодец, и тот схлопнулся без следа. Сергей вспомнил, что видел на заваленных роликами антресолях колесо с ручкой от швейной машинки. 5. Сергей расправил на гладильной доске новую футболку. Она так хорошо ему удалась, что он не мог на неё налюбоваться. Особенно на обработанные оверлоком горловины. Он вспомнил, как лапка с паучьей сноровкой оплетает срез ткани, настраивая на медитативный лад – и с удовольствием вдохнул запахи чистоты и горячей ткани. – Я это не надену, – заявил Герман. – Так что не понимаю, зачем ты их шьёшь одну за другой. Сергей отставил утюг, что скрыть, как задрожали руки. Значит, удобную футболку брат не наденет, а носить фабричные поделки с разрезными, от плеча до плеча горловинами, ему нормально, даром что это девчачья одежда. Соседи сегодня были дома. Ян, обставившись зеркалами, чтобы видеть себя сзади, сбривал щетину со второго лица. Карл куда-то запропастился, Казик читал, а Гена цеплялся к Герману: – А он решил стать модельером. Он будет Донателло, а ты, левый – Версаче. – Донателло – это черепашка-ниндзя, Ген, – ответил Сергей. – А Донателла Версаче – один и тот же человек. – А вы не один и тот же человек? В таком случае, будь добренький, отправь левого в другую комнату. – Слушай, я давно хотел спросить. Почему ты называешь левым Германа? Ведь это я слева, – миролюбиво сказал Серёжа и в доказательство помахал Гене левой рукой. – Это с какой стороны посмотреть, – невозмутимо ответил Гена. – Если с твоей, то ты, конечно, слева от того нароста, который зовёшь братом. А когда на тебя смотрю я, то ты ещё как справа. Вот если я тебе в спину буду кричать, тогда и назову левым, не переживай. Он взглянул на Серёжу. Для этого Гене пришлось запрокинуть голову, потому что зрачки так и норовили закатиться за нижние веки. – Интересно, нашлась бы такая ткань, которая и на мою балду растянулась бы? – вслух подумал он. – Может, тогда ты и мне сшил бы футболку, правый? – У меня есть имя, – напомнил Сергей. – И что ты бы ты ответил, если бы я обратился к тебе по имени? – Что ты вспоминаешь его только когда тебе что-то нужно. Гена пожал плечами и отвернулся. Для этого ему пришлось поворачиваться всем телом – очень осторожно, будто он носил на плечах что-то тяжёлое и хрупкое, что в любой момент могло упасть и разбиться. Смотреть на это было невыносимо. – Ладно, – сказал Сергей неожиданно для себя. – Я сделаю. Сергей сшил для него футболку по типу детской распашонки, с потайными кнопками на плече – голова пройдёт, и вырез не понадобится. А через несколько дней Косоглазый увёз Гену. Близнецы наблюдали за отъездом с подоконника. Яркая аэрография, по-гавайски яркая рубашка Грёза, яркая сумка с вещами. И серое, без кровинки, лицо Гены. Небо было тёмное и тяжёлое, готовое вот-вот уронить самое себя, выдавить стёкла машины, мокротой хлынуть в глотки, но протекло мелким дождичком только после того, как машина отъехала от дома. И стало как-то промозгло на много дней вперёд. Не кружилась пыль в пятнах света под окнами. Не искрили на искусственном свету, как шампанское в хрустале, украшения Елены Георгиевны. Будто за тенью, которая тянулась за пропахшими дорожной пылью мокасинами, увязались все тени дома и играли с солнцем там, где был Косоглазый теперь. Пал режим. Вспоминая, ли он вообще, Серёжа приходил к выводу, что течение времени было подчинено темпу, который играючи задавал Косоглазый. Пока он был дома, все собирались вместе за столом. Уехал – стали обедать в разное время. Карл ел в спальне, и после его трапез близнецы находили в кровати куриные и вишнёвые косточки. Они сочли хорошим знаком, что карлик стал прятаться у них под кроватью, как будто близнецы стали совсем свои. А косточки просто перекладывали Карлу под подушку. Все теперь спали, сколько влезет, и торчали на пляже до глубокой ночи. Карл нырял и собирал мидий с выдающихся в море железных свай. Мидий бросали в костёр и ели их, когда те раскрывались. Герман забыл, что парни ему не компания. Однажды вечером он даже пошёл с ними пугать людей, хотя и без особого восторга. Они долго крались по парку, окрашенному в багровые тона заходящим солнцем, а потом Герман по сигналу Карла вышел из-за-дерева и хмуро сказал: – Бу. Сергей почти не удивился, увидев перед собой «грёбаных андроидов» с пляжа. Видимо, у Карла было к ним что-то личное. Кто-то завизжал. Кто-то вскочил, облившись пивом. Очевидно, что ими руководила неожиданность, а не страх, так что неизвестно чем бы кончилось дело, если бы в компанию не затесался парень, который приезжал к Марине из города и иногда оставался до утра. – Совсем заняться нечем? – укоризненно спросил он и отвёл близнецов домой. Кому как, а Сергею было, чем заняться, с тех пор, как в спальне водворилась швейная машина. За работой у него в солнечном сплетении возникало странное приятное чувство, которое будто бы переливалось в ткань через руки. Наверное, именно так ощущали себя шаманы Вуду, мастеря своих кукол. Наверное, поэтому эти куклы имели недобрую силу. И Герман тоже это чувствовал, и ему жгло ладони. Однажды со штырька сорвалась катушка и, подпрыгивая, укатилась под Генину кровать. Герман полез следом, стукнулся лбом о картонную коробку без крышки, подняв пыль, и чихнул. Серёжа сжал катушку в ладони. А когда брат выбрался из-под кровати, оказалось, что коробку он вытащил тоже. – Ты же не будешь рыться в чужие вещах, правда? – спросил Серёжа. – Да ладно! Неужели тебе не интересно? В коробке оказался всякий сентиментальный хлам. Выполненный от руки вопросник для друзей. Старые фотографии. Серёжа узнал на них Гену и Альбину, запечатлённых в каком-то казённом интерьере. Лица других – мальчика с синяками под глазами, девочки с волосами, заплетёнными в «колосок» – ни о чём ему не говорили. На дне коробки были сложенные из цветной бумаги самолётики. Герман поднял один из них за крыло и посмотрел на свет. – Там что-то написано! – азартно воскликнул брат. Сергей глазом не успел моргнуть, как Герман развернул самолётик. – Что ты делаешь? Прекрати! Читать чужие письма – это уже слишком. Вот Гена вернётся… – Если Гена вернётся, ему будет не до этого, – перебил Герман. – Он будет целыми днями валяться, как проколотый мячик. Ты же слышал, что сказал Карл. Карл утверждал, что прятался в посудном шкафу, когда Андрей и Свечин накануне отъезда заперлись на кухне и долго обсуждали, что Гене потребуется операция. – Всё равно, это некрасиво. Даже если никто не узнает. – Да тут даже не всё Гениным почерком написано. Сам посмотри. Брат подсунул ему под нос развёртку самолётика. «Рассыплются в прах города, Истлеют горы, распадутся созвездия – Я не умру никогда», – прочёл Сергей. Подстрочные элементы срывались и пикировали к низу страницы. Следующие строчки были написаны прямо поверх них. Чуть ниже в ответ выстроились буковки Гены – нанизанные на строку маленькие бусины, одутловатые, как он сам. Серёжа отвернулся, впервые радуясь, что плохо видит. – Понимаешь, что это значит? – спросил Герман. – Конечно. Они дружили. Гена и… как там Карл говорил, его звали – Глеб? Писали друг другу записки. Складывали вот так… – Серёжа завернул углы к середине, надеясь, что из мятого листа вновь выйдет самолётик, но ничего не получилось. – Наверное, это даже не здесь началось. А там, где они жили раньше. Воображение вдруг нарисовало картину: два ряда уходящих в темноту кроватей, и два мальчика в разных концах длинной комнаты – Гена и другой, чьё лицо скрывала ночь. И связывающий их самолётик-оригами – оранжевый стоп-кадр под потолком. – Да нет же! – Голос брата задрожал от нетерпения. – Этот стих… Если это стих. Что он означает?