— Стой! — пронзительно закричал он, размахивая плетью. Процессия остановилась. Прохор, повернувшись к «голубым уланам», что-то приказал им, и уланы, поправляя за спинами винтовки, спешились с коней и, взяв их под уздцы, перегородили проспект. — Пожарникам немедленно вернуться в свои части,— продолжал Прохор,— остальным разойтись! — Дальше могут следовать только родственники и близкие... Дроги от гроба освободить!.. — Не вернемся... Никуда не пойдем! — раздались голоса,— Где это видано, чтобы человека похоронить не давали?.. — В дискуссию я вступать не намерен! — приподнялся на стременах штаб-ротмистр.— Через пять минут, если приказ не будет выполнен... Брандмейстер первой части Ананьев, ехавший вместе со своим пожарным обозом, спрыгнул с линейки и подошел к Побирскому. — Ваше благородие! — робко сказал он, прикладывая руку к каске,—Покойный Станислав Вацлавович нашим закадычным другом слыл... Если на то ваша воля, дозвольте отдать последний долг Станиславу Вацлавовичу... — Ты, брандмейстер, в армии, — скривился Прохор, — какой чин имел? — В армии, ваше благородие, я дослужился до фельдфебеля, — пояснил Ананьев. — Дослужился я до фельдфебеля, — усмехнулся штаб-ротмистр. — А требование офицера выполнять не научился... Пошел вон! — и, подозвав к себе четырех улан, скомандовал: — Снимите гроб! Но около коннолинеечного хода образовалась стена: пожарные и горожане стояли вплотную и не подпускали улан. — Вот как, — побелел Прохор. — Ну, хорошо... Эскадрон, слушай мою команду!.. Уланы легко взлетели на седла, заблестели оголенные сабли. — Ваше благородие! — встрепенулся вдруг дядя Коля. — Обождите, ваше благородие!.. Не троньте гроб!.. Пусть его так и везут... Мы исполним приказ, вернемся в части... Все, удивленные неожиданным предложением, смолкли. А Мишке даже показалось, что он ослышался. Парень не мог поверить в капитуляцию дяди Коли перед сыном Александра Гавриловича. Довольный Прохор улыбнулся и, предвкушая, как он доложит начальству, что возникшие было беспорядки им, штаб- ротмистром Побирским, в течение нескольких секунд были ликвидированы, благожелательно произнес: — Разумно, старина, разумно!.. Я согласен. Ты, оказывается, умнее брандмейстера первой части... Но тем, кто провожал Стефановича, предложение дяди Коли пришлось явно не по душе. И пожарные, и горожане смотрели сейчас на него, как на предателя. Однако дядя Коля как ни в чем не бывало обратился к полякам, которые находились близко к гробу: — Забирайте, паны, коннолинеечный ход... Мы вам места, слышь, освобождаем... А кучер наш, Давыд Часов, повезет и вас и останки Станислава Вацлавовича куда надо... — Ты сдурел! — осуждающе шепнул ему Геннадий Сидорович. — Молчи!— делая страшные глаза, также ' шепотом ответил дядя Коля... — И пособляй мне. — Вертай, ребята, обратно! — крикнул Геннадий Сидорович, не понимая однако, что задумал старый пожарный. — Ну, живо-живо, не лениво! Кучера, кроме Давыда Часова, стали заворачивать своих лошадей. Никто из них не посмел ослушаться двух таких уважаемых топорников. Уж если они решили, что не стоит связываться с «голубыми уланами», то, очевидно, был в этом какой-то особый резон. — Струсили, кумы-пожарные! — ехидно заметил из толпы широкоскулый мастеровой в обтрепанном пиджаке и замасленной кепке. — Не твоя забота! — отрезал дядя Коля и, оглядевшись кругом, произнес: — Желающие, садитесь... До костела прокатим... Но желающих не нашлось, и пожарные поехали назад одни. Коннолинеечный же ход второй части тронулся прежней дорогой. Правда, дядя Коля успел что-то приказать Давыду Часову на ухо, и тот обрадованно кивнул. После отъезда пожарных толпа быстро поредела. Удовлетворенный Прохор дал своим уланам команду «в два коня направо, рысью марш!», и эскадрон свернул на Васенцовскую улицу... Люся и Юрий продолжали трястись на Мишкиной бочке. — Получилось нехорошо, Мишка! — огорченно сказал Юрий. — Сдали мы позиции без боя. — Чё смеяться-то! — нахмурился парень. — Рассуждать тут дело не наше... Перед польским костелом Виталий Ермолович по просьбе дяди Коли протрубил сигнал «Стой!». Кучера натянули вожжи, и лошади замерли. — Слышь, ребята! — раздался голос старого пожарного. — Не думайте, что я испугался... План у меня созрел: обхитрить уланов... Едем на кладбище концевыми улицами... Семь бед — один ответ. Как, согласны?.. И все три пожарных обоза понеслись, как по тревоге, с трубными звуками и окриками на прохожих. От такой сумасшедшей езды и от встречного ветра, дух перехватывающего, у ребят поплыло перед глазами. Люся даже хотела попросить Мишку ссадить ее, но в этот момент за железнодорожной линией показалось католическое кладбище, в раскрытые ворота которого въезжал коннолинеечный ход с гробом Стефановича. Проводить в последний путь своего погибшего друга пожарные не опоздали... Конечно, шила в мешке не утаишь. И о том, как пожарные обманули Прохора Побирского, в тот же день стало известно всему городу. Но в тот же день с фронта в штаб Сибирской армии пришли тревожные телеграммы: Красная Армия начала наступление, ее полки неожиданно для колчаковцев переправились через реку Вятку и двинулись к Каме. «Голубых улан» экстренно без всяких торжественных проводов погрузили по приказу свыше в эшелон и отправили на запад, надеясь, наверное, с их помощью остановить красных. Поднимать шум из-за похорон Стефановича, жертвы английского капрала, и портить отношения с союзниками военная комендатура не рискнула. Поэтому разбирать «самовольство» пожарных никто не стал. XXVI. НЕ ХОТИМ В СИБИРЬ! Огрызаясь, как раненые волки, стараясь подольше задержаться на водных и горных рубежах, отходили к Уралу белые дивизии. Развернув над походными колоннами алые знамена, шли за ними по пятам красные полки. Беспорядочно выпускала снаряды драпавшая колчаковская артиллерия, взрывали мосты саперы генерала Гайды, порой с диким гиканьем переходили в контратаки казачьи сотни... Но ничего не могло остановить красных воинов. Уральские заводы и села радостно встречали освободителей... А город жил в это время какой-то новой, безалаберной жизнью. День и ночь через него проходили войска: и на запад, и на восток. В скверах и прямо на улицах дымились походные кухни, стояли зеленые военные двуколки, орудия, зарядные ящики, валялись тюки с сеном. Солдаты, приезжавшие с фронта, были обросшие и обтрепанные, с помятыми погонами. Мостовые никем не подметались, и ветер поднимал залежавшийся мусор, тучами разнося по городу. На вокзал все прибывали и прибывали эшелоны с ранеными и беженцами. Одни беженцы удирали от Красной Армии по собственному почину, других гнали с насиженных мест насильно. Более состоятельных из них, а также легкораненых офицеров расквартировывали по обывательским домам. С начала лета этот поток увеличился втрое, и по распоряжению комендатуры под жилье и госпитали стали забираться учебные заведения и торговые помещения. Цены на продукты ежедневно подскакивали, многие товары совсем исчезли из магазинов, базар пустовал. А в открывшемся Разгуляевском театре ставились глупые пьески. За ресторанными столиками велась откровенная торговля награбленными вещами, привезенными с фронта: американскими и английскими консервами, кокосовым маслом и сгущенным молоком. «Доблестные союзники», офицеры Гемпширского полка не отставали в этой «купле-продаже» от своих русских коллег’ У стен же Константиновского кладбища продолжались расстрелы... Новые отношения между брандмейстером и командой установились и во второй пожарной части. Когда обоз после похорон Стефановича возвратился в депо, дежурные сразу же рассказали, что это Стяжкин вызвал по телефону «голубых улан». Правда, сначала он по совету Галины Ксенофонтовны приказал каланчовому Киприяну бить тревогу и вместе с шарами поднять флаг, который означал немедленный сбор всех частей. Стяжкин и его супруга были уверены, что, услышав набат, пожарные, повинуясь долгу, забудут про парикмахера. Но тут произошло чудо: Киприян, больше других боявшийся брандмейстера отказался выполнять такое распоряжение. — Да я тебя, паразита, опешил Стяжкин, — в остроге сгною! Да я... — Нe могу, господин брандмейстер, — отвечал с каланчи дрожащий Киприян, — не могу против совести идти... Набатом нельзя шутить... — Я вот залезу к тебе! — продолжал бесноваться Стяжкин — Я вот тебе покажу!.. — Не пущу, господин брандмейстер! — чуть не плача, крикнул Киприян. — Люк сверху захлопну! — Захлопнешь?.. Ах ты, прорва! — взревел брандмейстер, но Галина Ксенофонтовна схватила мужа за воротник. — После накажешь дурака, — сказала она спокойным тоном. А сейчас делай, как велю я... По телефону звони... До приезда пожарных Киприян так и не покинул свой пост. С каланчи он наблюдал и встречу похоронной процессии с уланами, и все дальнейшие события. Стяжкин же, считая, что наступил «праздник на нашей улице», «подбодрился» несколькими рюмками русской «горькой» и с нетерпением ожидал, когда Киприян спустится вниз и когда придут вести о наказании «строптивых подчиненных». Поэтому можно представить его удивление при виде целого и невредимого обоза, остановившегося у депо. Как только лошади были распряжены, взбудораженный Стяжкин приказал всему личному составу выстроиться у казармы. Ермолович нехотя затрубил «сбор». — Господин брандмейстер, — шепнул кузнец Шевич, пробегая мимо Стяжкина, — если нам и Киприяну нагадите, берегитесь... На плахе голову сложу, но сперва вас изуродую... Стяжкин растерявшись от неожиданной угрозы Шевича, занервничал. Что-то надо было предпринимать, но что? Вот этого-то «что» брандмейстер и не мог придумать: Галины Ксенофонтовны его верной советчицы, поблизости не оказалось и бешеный от злобы и страха, он крикнул необычным, визгливым голосом: — Разойдись!.. Однако через пять минут личный кучер Кузьмич повез брандмейстера в военную комендатуру. Но именно в это время там получили телеграммы о катастрофе на фронте, и Стяжкин отправился назад не солоно хлебавши. И как ни зудила его потом целыми днями супруга, как ни призывала «быть настоящим мужчиной» и взять «олухов-пожарных» в ежовые рукавицы, брандмейстер сник и предпочитал отсиживаться на кухне и глушить в одиночестве водку. Распорядком в части стал ведать Фалеев... Из города постепенно эвакуировались штабы воинских частей, исчез и штаб Сибирской армии. Вся власть перешла в руки казачьего атамана Дулепы. Его «удальцы» «шалили» в городе: грабили богатые дома, не считаясь с тем, что их хозяева сочувствовали Колчаку, громили магазины, поджигали склады и хвалились смять любые силы, которые сунутся за Уральский хребет. Мишка сам однажды видел, как два пьяных дулеповских казака разбили витрину шляпного магазина и со смехом нацепили на свои пики фуражки, цилиндры, котелки, чепчики и детские панамки... «Положение на Уральском фронте — вполне нормальное, — успокаивали читателей газеты.— Наши неудачи имеют лишь местное значение. Весь вопрос сводится к выигрышу времени и упорной обороне. И будет, несомненно, правильным сделать вывод: в самый непродолжительный срок произойдет перелом в военных действиях, конечно, в нашу пользу. Большевики начнут не отход, а бег...» Однако бег начали не большевики, а колчаковцы. Вместе с ними, не понюхав даже пороха, удирал и батальон Гемпширского полка. На Покровском проспекте как-то утром опять появились железнодорожные вагоны, и английские солдаты лихорадочно грузили свое имущество и своих мулов. Все понимали, что белогвардейская власть в городе доживала последнюю неделю. Признаки агонии были налицо. И в эти дни Мишка снова увидел Прохора Побирского, уже в чине ротмистра, с тусклыми золотыми погонами и с черной повязкой на левом глазу. Прохор вместе с атаманом Дулепой ехал в открытом автомобиле, который раньше принадлежал начальнику штаба Сибирской армии. По бокам и позади скакали казаки из личного атамановского конвоя. А Мишку в тот день Фалеев поставил часовым около главных ворот. Парень по-настоящему был горд оказанным доверием и важно разгуливал перед депо. Но, заметив Прохора и решив про себя, что тот специально вернулся в город, чтобы расправиться с пожарными, Мишка растерялся и юркнул в полосатую караульную будку. К счастью, его подозрения не оправдались: автомобиль и казаки пронеслись мимо. — Так, баешь, твой Побирский здесь? — переспросил дядя Коля, когда парень рассказал старшим друзьям о неожиданной встрече. — Какого лешего ему еще надобно? — Леший Побирскому не требуется, — ответил за Мишку Геннадий Сидорович. — Другие дела, поди, привели... ...Утром Мишку вызвала к главным воротам Катерина. Александр Гаврилович вместе со своими лошадьми и экипажами собирался удирать в Сибирь и звал кухарку с собой. — Я и пришла, Михаил, золотко, к тебе, — жалобно говорила Катерина. — Извозчики, знаешь, кто куда... Дедушка Битюков в деревне Палкино у внука хоронится... А Прошка казаков к нам прислал. Они хозяину помогают добро грузить, коней впрягают. — Чё смеяться-то! — строго сказал Мишка и, сам того не замечая, повторил слова дяди Коли. — Разве русские пожарные людей в беде оставляют?.. Идем, тетка Катерина, к Похлебаевым. Схоронишься пока у них! Но только он успел познакомить Катерину с Лидией Ивановной и Люсей, как на каланче загудел тревожный набат. Мишка, забыв обо всем на свете, побежал в конюшню, и вскоре линейки и бочки с неистово скачущими под прямым углом к коренникам пристяжными помчались в сторону Разгуляевского сада. А когда через полтора часа усталые и перемазанные в саже пожарные вернулись, их ожидал сюрприз. Около депо обоз встретили казаки-дулеповцы.