— Забор? А это еще что значит? — Ну, это когда кажется, что все, во что я привыкла верить, так нетвердо, что эту веру может свалить любой порыв ветра. Как забор столетнего фермера. У вас такого не случается?.. Когда я перестаю понимать, кто я такая. Когда вовсе не уверена, тот ли я человек, которым хочу быть… И действительно ли хочу. Или это другие хотят, чтобы я была таким человеком… и даже… даже не благодарны за это… — Ее голос угасает и в конце концов превращается в шепот. — Шаткий забор… Это когда я не могу избавиться от мысли, что люди, о которых я зачем-то пытаюсь заботиться — случайные встречные, которых просто прибило ко мне течением, которых я вовсе не выбирала… чужаки, которые ничерта обо мне не знают и не хотят знать, и которые мне самой вовсе не нужны, не интересны, не нравятся… Которым нечего мне дать — а я ничего не хочу давать им… А себе самой я тем более не нужна. И тогда во всем этом уж точно нет никакого смысла. Стоит ли вообще такая жизнь того, чтобы… Она проводит рукой по лбу, точно в полусне. Затем встряхивает головой, точно сбрасывая наваждение. — Нет, нет… Не слушайте меня. Все это блажь. Главное — что Гонконг цел, и все живы… — Да уж. Такое только в кино бывает. Мы одержали победу над злом и спасли мир. — Рактер шутливо чокается своей чайной пиалой со стеклянной кружкой с пивом Шей. Она смеется, отхлебывает пиво, затем приподнимает кружку, разглядывая закатные лучи солнца сквозь жидкость и стекло. — Смотрите, как здорово, — говорит она. В ее ЭМ-волнах уже нет ни следа недовольства, гнева или разочарования. Только радость. — Да, красивый свет. Золотой час фотографов. — В мире столько удивительного. Даже такие вот маленькие вещи. Иногда замечу что-нибудь такое — и думаю, что мне никогда не надоест жить. Все-таки в жизни столько радости. Просто ощущать себя живой. Каждый шаг, каждый вздох… Жизнь никогда не утратит смысл. А чертова Цянь Я чуть не отняла всё это. Рактер любуется золотым нимбом, которым окружает Шей уходящее солнце. Ему вдруг открывается еще один маленький кусочек ее тайны: он понимает, что его гипнотизирует в Шей нечто нечеловеческое. Не в том смысле, что она эльфийка. Её кровь лишь отчасти объясняет странное ощущение, остающееся от Шей Сильвермун. На ней сейчас, как всегда, очень много одежды для теплого Гонконга — одна рубашка поверх другой, куртка, накидка с мехом — словно она купила на барахолке целую гору тряпья, не смогла выбрать самое красивое и решила надеть все сразу. Ноги, наоборот, почти голые, в мурашках и каплях воды (снаружи на улице, как почти всегда в Гонконге, льет дождь). Так могло бы одеваться какое-то иное существо, похожее на человека лишь внешне, которое обычно существует в виде, скажем, гиперкуба в шестнадцати измерениях, но зачем-то подчиняется законам физического тела — людям положено носить одежду — со снисходительностью взрослого, который согласился поиграть с детьми в забавную игру. И движения у нее такие же — резкие, порой неожиданные, являющие собой странную смесь грации и неуклюжести. Может быть, именно так двигаются драконы, но Рактер ни разу не видел вживую никого из них, даже Лофвира. Фейри и железо — так она сказала. Слово «фейри» действительно ей подходит: Шей Сильвермун — совершенно точно не королева эльфов из фэнтези-романов, скорее уж он готов поверить, что она из рода тех диких, озорных, жестоких, непредсказуемых и эгоистичных существ, которых в стародавние времена называли Добрым Народцем, чтобы не накликать несчастье, пытались умилостивить молоком и хлебом, винили в краже младенцев и прочих бедах. И правильно, наверное, винили. Рактер не удивился бы, если бы она, как эти фейри в сказках, боялась железа, но именно в тот момент, когда ему приходит в голову эта мысль, Шей Сильвермун поглаживает Кощея, причем так естественно, как будто это домашний питомец… нет, хуже того — как будто это что-то, что принадлежит ей. “Это как ножом по горлу, вжик — и все, и ты себе не хозяйка”. Отойди, — посылает он импульс своему дрону, но Кощей словно не слышит его, продолжая нежиться под руками Шей. Кажется, именно в этот момент Рактер впервые чувствует то, что обычные люди назвали бы беспокойством. Непривычный и непонятный разлад колет его, словно иголка в сердце. (Большая часть его тела — из стали, но у него все еще есть сердце). Шей, словно почувствовав этот укол, вскидывает на него глаза. — О чем вы думаете? — спрашивает она. Он думает вот о чем: о своем детстве, и о Пятом Мире, кусочек которого успел застать, и о том, что после Пробуждения в глазах людей стало еще больше скуки, чем прежде. Прежде люди мечтали об эльфах, драконах и единорогах, как о видении Рая, как о чем-то невозможном, прекрасном, увиденном во сне и полузабытом — а теперь драконы руководят корпорациями и ведут ток-шоу. Когда человечеству были дарованы чудеса, оно окончательно потеряло способность замечать чудесное. Но Шей словно из тех времен, когда магия была магией. В ней есть нечто особенное, что-то необъяснимое, сродни неопалимой купине или расступившимся перед целым народом водам моря. Что-то, чего он так и не нашел тогда, в детстве, среди дымящихся потрохов той курицы — среди мотков тонких сизых кишок, и костей, и жира, и испачканных в слизи и крови перьев. Нечто сияющее. — О магии, друг мой, — наконец отвечает Рактер. — О магии. Цветы и птицы Правило пятое: не привязываться к тем, кто бесполезен. Сказав Шей, что его не интересуют факты, которые показались бы ей возмутительно личными, Рактер немного покривил душой. Например, он с большим интересом слушает и наблюдает разговор Шей с ее приемным отцом Рэймондом, настоящее имя которого — Эдвард Цанг. Что несложно, так как с камерами в каюте Шей все в порядке. Шей роется в своих вещах. Старый китаец сидит на койке напротив той, на которой спит Шей, и мнет в руках одеяло. Вид у него сконфуженный, как и положено человеку, наломавшему дров такого размера. — Ты уверена… что я тебе тут не помешаю? — спрашивает он. — Все нормально, Рэймонд. Все равно мне пока неохота ночевать в этой каюте. Слишком много кошмаров я тут видела. — Ее смех фальшивый, как брендовая одежда на рынках Монг Кока. — Думаю, ближайшую пару ночей я проведу в каком-нибудь баре или клубе. Может, в Ван Чай… Огни стробоскопов, громкая музыка, какие-нибудь не очень страшненькие незнакомцы, море соджу и крэма — и никаких снов про выпадающие зубы. — “Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя…” — произносит вдруг Рэймонд. Шей удивленно вскидывает голову: — Что?.. — Из “Песни песней”. — Если хочешь назвать меня обторчавшейся шлюхой, можно без экивоков. А цитату я узнала, спасибо, — говорит Шей неприятным голосом. — Ну да, ты же у нас учёная… Я могу подсказать пару таких мест. С громкой музыкой, с крэмом… — говорит Рэймонд с непонятной, какой-то горькой интонацией. — Да тех клубов, в которых ты зависал по молодости, уже небось давным-давно не существует, — смеется Шей. — Они просто носят другие имена. Места, где те, кому больно, стараются забыться, а другие тянут из них силу, как вампиры, никуда не делись. Они пребудут и через сотню лет, и через двести, и даже когда Шестому Миру придет конец и наступит новая эпоха. Шей перестает ходить по комнате, останавливается напротив Рэймонда. — Твои постулаты слишком непоследовательны для отцовских наставлений… В ее насмешливом голосе уже нет злости, но у Рэймонда Блэка становится такое лицо, будто она дала ему пощечину. — Шей, — говорит он глухим голосом, — мы с тобой всегда обтекали все острые углы, как вода, но сейчас давай поговорим начистоту. Зачем я тебе? Эдвард Цанг мёртв. У меня теперь нет ни денег, ни власти, ни имени. Я просто бесполезный старик. — Эдвард Цанг, может, и мертв, зато Рэймонд Блэк еще жив. — Даже зная, что я сделал, ты спасла меня от Цянь Я… — Я не спасала тебя, — прерывает его Шей. — Я просто… спасла всех. — …Даже зная, что заставило меня заботиться о тебе и твоем брате, — упрямо продолжает Рэймонд, — ты не плюнула мне в лицо, а позвала к себе на этот корабль, на эту свою… “Калошу”… Почему? Шей скрещивает руки на груди и обхватывает ладонями плечи, будто ей холодно. — Рэймонд… Я же не Дункан. Это он верит, что любовь и забота просто сваливаются с неба, как подарок. Я всегда догадывалась, что ты заботишься о нас… даже не знаю, можно ли тут сказать «не бескорыстно»? — Полагаю, лучше всего сказать как есть: заботой о вас я просто пытался заглушить вой своих демонов, — говорит Рэймонд, не отводя глаза. — Так или иначе, даже не зная о Коулуне, Цянь Я и машине удачи, я догадывалась, что у тебя свои причины. Но, знаешь, это неважно. Что бы тобой ни двигало, ты был хорошим отцом. Если бы не ты, я бы давно уже лежала мертвая в канаве, или спилась и сторчалась, или воровала грошовые часы и торговала пиздой. — Я просто научил тебя, что мозги можно продать дороже, чем пизду, — говорит Рэймонд с какой-то горечью. — Думаю, и в том и в другом случае все зависит сугубо от покупателя, — говорит Шей с мрачной усмешкой. Рэймонд Блэк хмыкает и кивает: — По крайней мере, ты научилась не продешевлять. — Вот видишь? Мы с тобой всегда говорили на одном языке. Даже странно, что я не твоя родная дочь, — ухмыляется Шей. Ее смех снова напоминает поддельные туфли с ошибкой в названии бренда. — Нет, Шей, это неправда… Знаешь, — говорит Рэймонд и словно сам удивляется своим словам, — ты непохожа на меня хотя бы потому, что я никогда не отважился бы бросить вызов Царице Тысячи Зубов. И я бы был горд, если бы ты действительно была моей дочерью. — Да хватит уже. Ни к чему эта лирика. Если ты пытаешься извиниться за то, что ты меня не любил, не нужно. Я никогда и не просила твоей любви. Тем не менее, я тебе задолжала, и теперь возвращаю долг. Рэймонд Блэк молчит, и вид у него еще более прибитый, чем в начале разговора. — Я все же… не хотел бы… стеснять тебя, — наконец говорит он, глядя в сторону. — Думаю, мне было бы лучше жить… в каюте Дункана. Может быть, ты поговоришь с ним? Меня он не хочет видеть. Он, кажется, очень зол. — Нет, Рэймонд, — говорит Шей с каким-то веселым отчаянием. — С Дунканом я говорить не буду. Если ты хочешь с ним помириться, сделай это сам, будь добр. Будет непросто. Он очень любил тебя, и для него узнать, что твоя забота была неискренней, было настоящим предательством. Но если ты постараешься, он простит. Ты же знаешь его. Рэймонд улыбается с глубокой затаенной нежностью. — Да. Дункан отходит так же быстро, как вспыхивает. Он добрый. — И тебе не придется извиняться перед ним за фальшивую любовь, — как-то отстраненно говорит она, — потому что к нему ты действительно привязался, хоть вы и постоянно цапались. Не возражай, не надо. Ты любил Дункана, потому что он был не таким, как мы с тобой: добрым, и храбрым, и честным, и пылким… и не обходил острые углы. Поэтому помирись с ним, пожалуйста, вам обоим это нужно. Тебе необязательно делать это прямо сейчас. Как я уже сказала, я собираюсь в клуб, так что этой ночью каюта в твоем распоряжении… Шей на прощание машет рукой и выходит, оставляя Рэймонда в одиночестве. Тот сидит на койке ссутулившись и выглядит очень старым.