— Что я должен сделать? — Возглавить небольшой отряд и выполнять мои приказы во славу своей Родины. У вас будет лучшее оружие, продовольствие, техника. — Мы будем воевать под флагом Берлессии? Вы берёте нас к себе? — С ума сошёл? Вы военные преступники, Котов. Кижи объявили всех ополченцев террористами. — Но, тем не менее, вы согласны спонсировать террористов? — А что нам остаётся? До проведения референдума Берлессия не может воевать в Северо-Боровинске в полную силу, как и Фрогия, Бриминия, Бургедония. Но ты видел их всех своими глазами, как и меня сейчас. Мне было известно, что именно так вербуют тех, кто будет выполнять самую отвратную и грязную работёнку. В конце их тупо сливают, чтобы концов не найти. — Я должен посоветоваться со своими. Я не вправе принимать такие решения. — Твои солдаты больше ничего не решают, ты же знаешь? К чему разводить сопли? Ты их командир. Решай! — Я... Товарищ генерал, я не лучший командир, понимаете? Может быть... Кто-то другой... — Нет, Котов! — резко оборвал меня Кудряшов. — Нет никого другого! Если бы был другой, он бы сидел здесь, а не ты. Но его нет. — А если мы откажемся? — Мы вывезем вас из лагеря и закопаем в канаве. Вас тут нет и не было никогда. Или пойдёте в расход вместе с северянами. Нам неплохо платят за четырёхсотых. Как думаешь, что будет, если посадить вас с северянами на одной зоне? Их больше, они сильнее, они же нелюди! Они разгромили твой дом, убили твою семью, надругались над сестрой, уничтожили сослуживцев. Разве этого недостаточно, чтобы ты ещё раз восстал против них? — Генерал точно знал, что сказать и на что надавить в этой беседе. На то он и генерал. — Это твоя Родина, Серёжа, не моя. Мы тут незваные гости. Выполним приказ и уедем. А ты останешься. Тебе бежать некуда, как и твоим салагам. Вам во все страны мира въезд заказан. Можешь, конечно, вздёрнуться или в кустах отсидеться, а можешь ещё парочку сестриных обидчиков наказать. — Что? — Их было трое, капитан. Вот тут всё есть, — он хлопнул ладонью по видеокамере, лежащей перед ним. — Ушли они в город. Ты ликвидировал только одного. Я помогу тебе найти этих мразей! Помогу, Серёжа! Генералу мастерски удалось поднять во мне новую волну гнева и ненависти. А что мне ещё оставалось, кроме как согласиться? — Я согласен! Но при условии, что у меня будет один командир, и никакой другой! — О, как? А если меня северяне убьют? В этом случае, тот, кому непосредственно подчинялся генерал, предпочтёт подтереть за ним говно, либо спустит на его имя всех собак. В любом случае, это наш окончательный приговор. — Берегите себя, товарищ генерал! Кудряшов отдал видеокамеру мне. Кроме издевательств над Олэськой там ещё много чего было. Пытки и казнь пленных берлессов, бахвальство северян надрать зад сепаратистам и всей Берлессии. Владелец видеокамеры вёл какой-то канал, куда выкладывал всю эту мерзость. Война только началась, а он уже столько наснимал, что охуеть можно. Я не смог просмотреть все ролики, потому что был ещё более или менее в себе, а нормальному человеку такое смотреть нет никакого удовольствия, только бесконечные рвотные позывы и ночные кошмары в подарок. Главное, я запомнил лица, имена и звания ещё двоих насильников сестры. Эти твари даже лица не прятали, уверенные в своей безнаказанности. Если бы не эта видеокамера, кто знает, нашлась бы моя сестра? В тот же день нам вернули телефоны, документы и другие личные вещи, а затем выпустили из-под стражи. После того, как наши погибшие, и даже Мирошниченко, были похоронены с воинскими почестями, нас отправили в тренировочный лагерь берлессов рядом с границей. Там нас ждали ещё девять наших. Как выяснилось, наш отряд не был единственным. Были и другие кижанские дезертиры, которых точно так же переманили на свою сторону берлессы. В этом лагере впервые с начала войны я почувствовал себя в безопасности. Несмотря на изматывающие тренировки, жёсткий режим и косые взгляды берлессов, мне тут понравилось. Берлессы относились к кижанам, как ко второму сорту, но дедовщины или другого проявления неприязни, кроме словесного, мы не испытывали. Олэську, как и обещал мне Кудряшов, переправили вместе с другими беженцами в Берлессию. Мне даже разрешили проводить её на поезд. Было больно смотреть на сестру. Она выглядела испуганной, взгляд потухший, больной. Олэська не хотела уезжать из Кижей, плакала и просила меня поехать с ней, разрывая мне и без того изодранное в лоскуты сердце. — Я скоро приеду, Лэсь, — пообещал я ей, зная, что этого никогда не будет. — Поклянись, Серёжа! Поклянись памятью мамы и папы! — требовала она, как капризный ребёнок. — Клянусь! — заставил я себя произнести это неподъёмное слово. — Отомщу твоим насильникам и приеду! — Мне этого не надо! Я не хочу больше никаких смертей! Это мне было нужно, не ей. Я больше не был патриотом, не хотел воевать за независимость Северо-Боровинской области, потеряв веру в то, что её отделение когда-либо случится на самом деле. А мне так нужна была хоть какая-то причина, чтобы остаться, и прежде всего, в живых. — А ты, Олэська, поклянись меня ждать! Что бы ни случилось, дождись меня! — Хорошо, Серёжа! Обещаю! Я боялся, что она покончит с собой, после всего, что с ней случилось, равно как и она боялась, что единственный родной ей человек в моём лице погибнет, вот и врал ей без зазрения совести. Мне оставалось только надеяться, что в чужой стране, не имея денег, документов и знакомых, ей удастся начать новую жизнь. У неё тоже была задачка не из простых. Хотел попросить у Олэськи прощения за то, что не смог защитить её дома, а теперь отдаю её во власть Берлессии, но не смог найти нужные слова. Их всегда не хватает, когда они так нужны, а потом они оседают недосказанным мёртвым грузом в тебе самом. Ты проговариваешь эти слова позже, уже про себя, но тот человек, которому они были предназначены, этих слов никогда уже не услышит.