– Хотя бы минимальный? – спросил Дворецкий. – Да разве это сложно? – спросил Челл. Дворецкий окаменел. – Ну, в смысле, вы отбиваете, – сказал Челл, – а вы же… – Как вы намерены охарактеризовать меня? – спросил Дворецкий. – Пожилой? – Не совсем. – Дородный? – А что значит это слово? – спросил Челл. – Оно значит «жизнелюб». В колонну, джентльмены, – сказал Дворецкий и кинул крикетные мячи всем нам. Челл отбивал очень даже неплохо. Два мяча пропустил, но они не попали в столбики. Затем Кребс подал седьмой мяч, и, наверное, мяч чуть-чуть подпрыгнул, метя во внутренний столбик. Может, угодил в какую-то крохотную кочку. А может, Кребс запулил гугли. Как знать, что проделал Кребс, – но мяч скакнул вверх, а Челл не посторонился вовремя, и мяч ударился в его живот в районе пупка. Челл закашлялся, обернулся лицом к питчу. Начал сгибаться пополам. И в эту самую минуту Сингх – его черед был сразу после Кребса – подал свой мяч, и его мяч тоже срикошетил прямо в Челла, и тоже попал Челлу в живот, только чуть ниже. Наверно, вы догадываетесь, что случилось дальше. И когда все остальные игроки крикетной команды восьмого класса побежали к Майклу Челлу, а потом, когда он начал давиться, попятились, а потом, когда его вырвало, – а тошнило его долго, потому что позавтракал он плотно, – разбежались кто куда, я подумал: «Вот и у меня теперь все время такое ощущение». Такое, будто мне в живот ударились со всей дури два крикетных мяча. Вот только Челлу вскоре полегчало. Дома мы в основном избегали разговоров об отце – мы как бы подавали гугли так, чтобы они пролетали как можно дальше от калитки. Мы с мамой не стали ничего говорить девочкам. Ведь… что тут скажешь? «Послушайте-ка, Эмили, Шарли и Энни, у нас для вас новость. Папа не вернется домой, потому что теперь он хочет жить в Германии с кем-то еще, а не с нами». Не та новость, которой ты будешь рад делиться с сестрами. В первые дни после имейла мама стала готовить сама, вместо Дворецкого, – так она решила. Подолгу гремела на кухне кастрюлями – готовила все наши любимые блюда. Для Эмили – макароны с сыром и беконом, для Шарли – десерт из жареных бананов, для Энни – спагетти с итальянскими колбасками средней пикантности. Девочки очень радовались – ведь они-то не знали, почему мама готовит макароны с сыром, жареные бананы, спагетти с жареными итальянскими колбасками и все остальное. Но я знал. А знаете, какой вкус у макарон с сыром, жареных бананов и спагетти с итальянскими колбасками средней пикантности, когда твой отец не возвращается домой из командировки, потому что не хочет? Никакой. Никакого вкуса. Как будто ешь ливерную колбасу. Нет, ливерная колбаса – еще ничего. Вареный окорок с зеленой фасолью. Все эти блюда были на вкус как вареный окорок с зеленой фасолью. Не знаю, каковы они были на вкус для мамы, потому что она вообще почти ничего не ела. Сидела за столом и улыбалась, пока Эмили, Шарли и Энни без умолку болтали о своих школьных делах. Когда мы доедали ужин, с кухни приходил Дворецкий и уносил посуду, а мама разбиралась с нашими домашними заданиями и давала указания, а сама усаживалась в гостиной и читала какую-нибудь книжку, не переворачивая страниц. Девочки, сделав домашку, спускались на первый этаж и включали телик, и тогда с кухни приходил Дворецкий и переключал его на «Пи-би-эс»[20]. Через час Дворецкий трубил отбой. Эмили, Шарли и Энни уходили наверх, и Энни жаловалась, что мне разрешают ложиться позже нее, а Дворецкий кивал и объяснял, что в шестом классе домашних заданий больше, чем в пятом. «Возможно, мисс Энни предпочтет лечь на час позже, но посвятить этот час решению арифметических задач мистера Баркеса – причем в письменной форме и с обоснованием способа решения?» И, наконец, мама откладывала книгу, шла на кухню, говорила Дворецкому: «Спасибо за все, что вы для нас сделали» – и тоже уходила наверх. А спустя некоторое время Дворецкий подходил ко мне и говорил: «Доброй ночи», и напоминал, что мне остается десять минут до отбоя и что собрать рюкзак на завтра было бы нелишне, и желал полета фантазии в сновидениях. И уезжал к себе домой – то есть в дом Кребсов. Мне было довольно одиноко. Все равно как оказаться в Голубых горах совсем одному и прислушиваться к шорохам в низкой траве. Плюс то самое ощущение, словно в меня только что ударились, отскочив от земли, два крикетных мяча, и все оттого, что капитан Джексон Джонатан Джонс не вернется домой. А поговорить об этом было не с кем. В смысле, мама не хотела. А девчонки ничего не знали. А Билли Кольту разве скажешь – в тот же день вся школа узнает. Наверное, я ничего не рассказал бы даже отцу Джаррету, хотя он бы не слил информацию – ему это вроде бы запрещено законом. В общем, поговорить было не с кем. И знаете что? Это был просто кошмар. А знаете, какой еще кошмар есть на свете? Балет. Балет – кошмар и жуть. И кто бы мог знать, что в Мэрисвилле, штат Нью-Йорк, от балета продохнуть негде? И когда Дворецкий попросил меня присутствовать на представлении сцен из «Лебединого озера»: у нас есть этот шанс благодаря средствам, которые дед завещал на эстетическое воспитание, и, видите ли, Эмили и Шарли очень-очень-очень хотят пойти, а любовь к искусству всегда заслуживает поощрения, а, хотя он купил три билета, в тот вечер ему придется отвлечься на другие дела, но он отвезет нас туда и обратно, и не буду ли я так любезен сопровождать сестер… Короче, что я мог на это ответить? Ведь, пока Дворецкий излагал свою просьбу, Эмили и Шарли не сводили с меня глаз, дожидаясь ответа. Что мне оставалось делать? В тот вечер артисты бегали толпами по сцене на цыпочках – никак не пойму зачем, нормальные люди так не бегают: спросите любого! А еще они то и дело вертелись волчком – нормальные люди так не вертятся, а девушки то и дело принимали грациозные позы на руках у парней, поднимавших их высоко-высоко, – нормальные такое выделывать не станут. Кто вздумает принимать грациозные позы, когда его или ее поднимают высоко-высоко? Балет – полный отстой. Но Эмили пришла в восторг, и Шарли тоже, и, когда все наконец закончилось, они полезли ко мне обниматься. Потом Дворецкий спросил, как мне понравилось «Лебединое озеро». – Отстой, – сказал я. – Возможно, молодой господин Картер, вы поясните свою оценку более развернуто. – Полный отстой, – сказал я. – Должен ли я заключить, что искусство балета не находит отклика в вашем сердце? – Полнейший отстой, – сказал я. – Ни в уме, ни в сердце, – сказал он. В последнюю пятницу сентября подул прохладный и сухой ветер – верная примета, что лето, пожалуй, все-таки закончилось. В такие дни замечаешь, что некоторые деревья перекрасились в желтое и красное, и ветер кое-где уже срывает листья, и на верандах появляются горшки с желтыми и оранжевыми хризантемами, и кажется, что от прошлого лета тебя отделяет уже миллиард веков, а до следующих летних каникул ждать еще миллиард веков – потому что так все и есть, самый настоящий миллиард. Вот в такой день перед началом уроков меня отыскал Кребс и попросил задержаться на пару слов. Он и вся команда восьмого класса по кроссу шли в раздевалку, потому что перенесли пробежки на утро, чтобы освободить дневное время для крикета. – Давай после тренировки останемся на стадионе и еще немного поработаем над отбиванием, идет? – спросил он. Вы же помните, Карсон Кребс – восьмиклассник. С обыкновенными шестиклассниками он никогда не разговаривает. И даже с шестиклассником, которого взяли в команду восьмого класса по специальному приглашению, разговаривает очень редко. – Конечно, – сказал я. – Поставим за калиткой сетку[21] и будем отбивать по очереди. – Хорошая идея, – сказал я. – Совсем немножко позанимаемся, – сказал он. – Идет, – сказал я. – И на последнем школьном автобусе вернемся домой, – сказал он. – Идет. Позанимались что надо. Задержались после тренировки, и сначала я подавал, а Кребс отбивал мяч за мячом, мяч за мячом, мяч за мячом. Пару раз мои мячи пролетали близко от калитки, а один раз я вроде бы даже задел столбик – но перекладины не свалились. А один раз… – Это был гугли? – спросил Кребс. Я кивнул. – Неплохо. А ну-ка повтори.