– Ах, нет, душки, позовите, – вмешалась кроткая Варя, – каково ей одной, бедняжке, разговляться в своей ком-нате. Мы как по команде вскочили и бросились в комнату фрейлейн. Она, действительно грустная, одинокая, готовилась встречать Светлый праздник, и наше предложение было как нельзя более кстати. Она охотно разделила наше скромное пиршество, шутя и болтая, как равная нам. Мне взгрустнулось при воспоминании о Нине, не спавшей, может быть, в эту пасхальную ночь. – Фрейлейн, – робко обратилась я к немке, – могу я сейчас сбегать в лазарет к Джавахе? Ведь она совсем одна! – А если она спит? – Нет, фрейлейн, Нина не будет спать в эту ночь, – убежденно проговорила я. – Она ждет меня, наверное, ждет. – Ну, тогда Бог с тобою, иди, моя девочка, только тихонько, не шуми и, если княжна спит, не буди ее. Слышишь? Я не ошиблась. Княжна лежала с широко открытыми глазами, и, когда я вошла к ней, она нимало не удивилась, сказав: – Я знала, что ты придешь. К моему великому огорчению, она не пожелала попробовать ничего из принесенной мною от нашего розговенья Катриной стряпни и только радостно смотрела на меня своими мерцающими глазами. Я рассказала Нине о моем сне. Ее охватило какое-то странное лихорадочное оживление. – Ты говоришь: я полетела от вас, да? Знаешь ли, что это значит, Люда? – Что, милая? – Да то, что Maman, наверное, отпустит меня до экзаменов и я увижу Кавказ скоро-скоро. Я поднимусь высоко в наши чудные кавказские горы и оттуда, Люда, пошлю тебе мой мысленный горячий поцелуй! Как она хорошо говорила! В ее несколько образной, всегда одушевленной речи сквозила недюжинная, не по летам развитая натура. Я слушала Нину, вдохновившуюся мыслями о далекой родине, и в моем воображении рисовались картины невиданной, увлекательной страны… Мы проболтали часов до пяти. И только возвращение от обедни лазаретного начальства заставило меня уйти от нее и вернуться в дортуар, где я быстро уснула здоровым детским сном. Праздник Пасхи прошел скучнее Рождества. Многие из нас, ввиду близких экзаменов, взялись за книги. Одна Бельская, «неунывающая россиянка», как ее прозвал в шутку Алексей Иванович, и не думала заниматься. – Бельская! – окликивала ее, погрузившуюся в какую-нибудь фантастическую правду-сказку, всегда бдительно следившая за всеми нами фрейлейн, – ты останешься в классе на второй год, если не будешь учиться: у тебя двойка из географии. – Ах, фрейлейн-дуся, – восторженно восклицала Бельская, – как они дерутся! – Кто дерется? – в ужасе спрашивала фрейлейн, прислушиваясь к шуму в коридоре. – Да дикие! – захлебывалась наша Белка, показывая на картинку в своей книге. – Ах, dummes Kind (глупое дитя), вечные шалости! – И фрейлейн укоризненно качала головою. Несколько раз водили нас гулять, показывали Зимний дворец и Эрмитаж. Мы ходили, как маленькие дикарки, по роскошным громадным залам дворца, поминутно испуская возгласы удивления и восторга. Особенно неизгладимое впечатление произвела на меня большая, в человеческий рост, фигура Петра I в одной из обширных зал Эрмитажа. Из окон открывался чудный вид на Неву, еще не освободившуюся от ледяной брони, но уже яростно боровшуюся за свою свободу. В воскресенье вернулись с пасхальных каникул наши подруги. Кое-кто привез нам яйца и домашние яства. Всюду раздавались громкие приветствия, поцелуи, сопровождавшиеся возгласом: «Христос Воскресе!»… А на классной доске наш добродушный толстяк-инспектор писал уже страшное для нас расписание экзаменов… Глава XXI Экзамены. Чудо Сад еще не оделся, но почки лип уже распустились и издавали свой пряный аромат. Весело чирикали птицы в задней аллее. Зеленела нежная бархатистая травка… И в нашей внешности тоже произошла перемена: безобразные желтые клеки и капоры сменились довольно сносными осенними темно-зелеными пальто и белыми полотняными косыночками. Мы готовились к экзамену Закона Божия. Целые дни, свободные от уроков, мы проводили с книгами и программами в саду, сидя в самых укромных уголках его, или лихорадочно быстро шагали по аллеям, твердя в то же время историю многострадального Иова или какой-нибудь канон празднику. Столкнутся две девочки или две группы, и сейчас же зазвучат вопросы: «Который билет учите?» – «А вы?» – «Ты Ветхий прошла?» – «А ты?» – «Начала молитвы!» Более сильные ученицы взяли на свое попечение слабых и, окруженные целыми группами, внятно и толково рассказывали священную историю или поясняли молитвы. На мою долю выпало заниматься с Ренн. Но после первых же опытов я признала себя бессильной просветить ее глубоко заплесневший ум. Я прочла и пояснила ей некоторые истории и, велев их выучить поскорее, сама углубилась в книгу. Мы сидели на скамейке под кустом уже распустившейся бузины. Вокруг нас весело чирикали пташки. Воздух потянул ветерком, теплым и освежающим. Я оглянулась на Ренн. Губы ее что-то шептали. Глаза без признака мысли были устремлены в пространство. – Ренн, – окликнула я ее, – Ренн, учись! Она неторопливо повернула голову и перевела на меня те же бессмысленные глаза. – А что? – Как что? – возмутилась я и даже вся покраснела. – Ведь ты провалишься на экзамене. – Провалюсь, – певуче и равнодушно согласилась она. – Останешься в классе, – продолжала я. – Останусь, – спокойно ответила она. Я начинала серьезно раздражаться и крикнула ей с сердцем: – И тебя исключат! – Исключат, – как эхо отозвалась Ренн. – Да что ж тут хорошего? – Не стоит учиться, – брякнула она и так же равнодушно отвернула от меня голову. – Что же ты будешь делать недоучкой-то? – осведомилась я, перестав даже сердиться от неожиданности. – Дома жить буду, огород разведу в именье, цветы; булки буду печь, варенье варить, – я очень хорошо все это умею, – а потом… – А потом? – перебила я. – Замуж выйду! – закончила она простодушно и стала следить за какой-то ползущей в траве золотистой букашкой. Я засмеялась. Рассуждения 14-летней девочки, «бабушки класса», как мы ее называли (она была старше нас всех), несказанно рассмешили меня. Однако оставить ее на произвол судьбы я не решилась, и с грехом пополам мы прошли с Ренн историю Нового, Ветхого Завета и необходимые молитвы. А время не шло, а бежало… Наступил день первого и потому особенно страшного для нас экзамена. Хотя батюшка был очень добр и снисходителен, но кроме него присутствовали и другие ассистенты-экзаменаторы, в том числе чужой священник, с академическим знаком и поразительно розовым лицом, пугавший нас своим строгим, несколько насмешливым видом. – Все билеты успела пройти? – спросила меня Даша Муравьева, взглядывая на меня усталыми от долбежки глазами. – Все… Меня вот только Ренн беспокоит. Ведь она провалится… – Конечно провалится! – убежденно подтвердила Додо. В девять часов утра в класс вошли начальство и экзаменаторы-ассистенты. После прочитанной молитвы «пред учением» все разместились за длинным зеленым столом, и отец Филимон, смешав билеты, начал вызывать воспитанниц. Он был в новой темно-синей рясе и улыбался ласково и ободряюще. «Сильные» вызывались в конце, «слабых» же экзаменовали раньше. – Мария Запольская, Катерина Ренн, Раиса Бельская, – немного певучими носовыми звуками произнес о. Филимон. Все вызванные девочки считались самыми плохими ученицами. – Выучила все? – шепотом спросила я проходившую мимо меня Краснушку. В ответ она только лихо тряхнула красной маковкой. Экзаменаторы, ввиду крайней тупости Ренн, предлагали ей самые легкие и доступные вопросы, на которые она едва-едва отвечала. Я мучительно волновалась за свою невозможную ученицу. Maman, видевшая на своем веку не один десяток поколений институток, не утерпела; с едва заметной улыбкой презрения она заметила, что такой лентяйки, как Ренн, ей не встречалось до сих пор. Батюшка, добрый и сердечный, никогда ни на что не сердившийся, неодобрительно покачал головою, когда Ренн объявила экзаменующим, что Ной был сын Моисея и провел три дня и три ночи во чреве кита. Отец Дмитрий, чужой священник с академическим знаком, насмешливо усмехался себе в бороду. – Довольно, пощадите нас! – вырвалось у Maman раздраженное восклицание, и она отпустила Ренн на место. Последняя без всякого смущения села на свою лавку. Ничем ненарушимое спокойствие сияло на ее довольном, сытом и тупом лице. Ренн провалилась, в этом не могло быть сомнения.