Потом мы обнялись с Васей, и я села в вагон. Дорога от Полтавы до Петербурга мне показалась бесконечной. Анна Фоминишна, моя попутчица, старалась всячески рассеять меня, рассказывая мне о Петербурге, об институте, в котором воспитывалась она сама и куда везла меня теперь. Поминутно при этом она угощала меня пастилой, конфетами и яблоками, взятыми из дома. Но кусок не шел мне в горло. Лицо мамы, такое, каким я его видела на станции, не выходило из памяти, и мое сердце больно сжималось. В Петербурге нас встретил невзрачный, серенький день. Серое небо грозило проливным дождем, когда мы сходили на подъезд вокзала. Наемная карета отвезла нас в большую и мрачную гостиницу. Я видела, сквозь стекла ее, шумные улицы, громадные дома и беспрерывно снующую толпу, но мои мысли были далеко-далеко, под синим небом моей родной Украины, в фруктовом садике, подле мамочки, Васи, няни… Глава II Новые лица, новые впечатления Было 12 часов дня, когда мы подъехали с Анной Фоминишной к большому красному зданию в Х-ой улице. – Это вот и есть институт, – сказала мне моя спутница, заставив дрогнуть мое и без того бившееся сердце. Еще больше обомлела я, когда седой и строгий швейцар широко распахнул передо мной двери… Мы вошли в широкую и светлую комнату, называемую приемной. – Новенькую-с привезли, доложить прикажете-с княгине-начальнице? – важно, с достоинством спросил швейцар Анну Фоминишну. – Да, – ответила та, – попросите княгиню принять нас, – и она назвала свою фамилию. Швейцар, неслышно ступая, пошел в следующую комнату, откуда тотчас же вышел, сказав нам: – Княгиня просит, пожалуйте. Небольшая, прекрасно обставленная мягкой мебелью, вся застланная коврами комната поразила меня своей роскошью. Громадные трюмо стояли между окнами, скрытыми до половины тяжелыми драпировками; по стенам висели картины в золоченых рамах; на этажерках и в хрустальных горках стояло множество прелестных и хрупких вещиц. Мне, маленькой провинциалке, чем-то сказочным показалась вся эта обстановка. Навстречу нам поднялась высокая, стройная дама, полная и красивая, с белыми как снег волосами. Она обняла и поцеловала Анну Фоминишну с материнской нежностью. – Добро пожаловать, – прозвучал ее ласковый голос, и она потрепала меня по щечке. – Это – маленькая Людмила Влассовская, дочь убитого в последнюю кампанию Влассовского? – спросила начальница Анну Фоминишну. – Я рада, что она поступает в наш институт… Нам очень желанны дети героев. Будь же, девочка, достойной своего отца. Последнюю фразу она произнесла по-французски и потом прибавила, проводя душистой мягкой рукой по моим непокорным кудрям: – Ее надо остричь, это – не по форме. Аннет, – обратилась она к Анне Фоминишне, – не проводите ли вы ее вместе со мною в класс? Теперь большая перемена, и она успеет ознакомиться с подругами. – С удовольствием, княгиня! – поспешила ответить Анна Фоминишна, и мы все трое вышли из гостиной начальницы, прошли целый ряд коридоров и поднялись по большой, широкой лестнице во второй этаж. На площадке лестницы стояло зеркало, отразившее высокую красивую женщину, ведущую за руку смуглое, кудрявое маленькое существо, с двумя черешнями вместо глаз и целой шапкой смоляных кудрей. «Это – я, Люда, – мелькнуло молнией в моей голове. – Как я не подхожу ко всей этой торжественно-строгой обстановке!» В длинном коридоре, по обе стороны которого шли классы, было шумно и весело. Гул смеха и говора доносился до лестницы, но лишь только мы появились в конце коридора, как тотчас же воцарилась мертвая тишина. – Maman, Maman идет, и с ней новенькая, новенькая, – сдержанно пронеслось по коридорам. Тут я впервые узнала, что институтки называют начальницу «Maman». Девочки, гулявшие попарно и группами, останавливались и низко приседали княгине. Взоры всех обращались на меня, менявшуюся в лице от волнения. Мы вошли в младший класс, где у маленьких воспитанниц царило оживление. Несколько девочек рассматривали большую куклу в нарядном платье, другие рисовали что-то у доски, третьи, окружив пожилую даму в синем платье, отвечали ей урок на следующий день. Лишь только Maman вошла в класс, все они моментально смолкли, отвесили начальнице условный реверанс и уставились на меня любопытными глазами. – Дети, – прозвучал голос княгини, – я привела вам новую подругу, Людмилу Влассовскую, примите ее в свой круг и будьте добрыми друзьями. – Mademoiselle, – обратилась Maman к даме в синем платье, – вы займитесь новенькой. Затем, обращаясь к Анне Фоминишне, она сказала: – Пойдемте, Аннет, пусть девочка познакомится с товарками. Анна Фоминишна послушно простилась со мною. Мое сердце ёкнуло. С нею уходила последняя связь с домом. – Поцелуйте маму, – шепнула я ей, силясь сдержать слезы. Она еще раз обняла меня и вышла вслед за начальницей. Лишь только большая стеклянная дверь закрылась за ними, я почувствовала полное одиночество. Я стояла, окруженная толпою девочек – черненьких, белокурых и русых, больших и маленьких, худеньких и полных, но безусловно чужих и далеких. – Как твоя фамилия? Я недослышала, – спрашивала одна. – А зовут? – кричала другая. – Сколько тебе лет? – приставала третья. – А ты любишь пирожные? – раздался голос со стороны. Я не успевала ответить ни на один из этих вопросов. – Влассовская, – раздался надо мною строгий голос классной дамы, – пойдемте, я покажу вам ваше место. Я вздрогнула. Меня в первый раз называли по фамилии, и это неприятно подействовало на меня. Классная дама взяла меня за руку и отвела на одну из ближайших скамеек. На соседнем со мною месте сидела бледная, худенькая девочка, с двумя длинными блестящими черными косами. – Княжна Джаваха, – обратилась классная дама к бледной девочке, – вы покажете Влассовской заданные уроки и расскажете ей правила. Бледная девочка встала при первых словах классной дамы и подняла на нее большие черные и недетские серьезные глаза. – Хорошо, мадемуазель, я все сделаю, – произнес несколько гортанный, с незнакомым мне акцентом голос, и она опять села. Я последовала ее примеру. Классная дама отошла, и толпа девочек нахлынула снова. – Ты откуда? – звонко спросила веселая толстенькая блондинка с вздернутым носиком. – Из-под Полтавы. – Ты – хохлушка! Ха-ха-ха!.. Она, mesdames, хохлушка! – разразилась она веселым раскатистым смехом. – Нет, – немного обиженным тоном ответила я, – у мамы там хутор, но мы сами петербургские… Только я там родилась и выросла. – Неправда, неправда, ты – хохлушка, – не унималась шалунья. – Видишь, у тебя и глаза хохлацкие и волосы… Да ты постой… ты не цыганка ли? Ха-ха-ха!.. Правда, она – цыганка, mesdames? Мне, уставшей с дороги и смены впечатлений, было крайне неприятно слышать весь этот шум и гам. Голова моя кружилась. – Оставьте ее, – раздался несколько властный голос моей соседки, той самой бледной девочки, которую классная дама назвала княжной Джавахой. – Хохлушка она или цыганка, не все ли равно… Ты – глупая хохотунья, Бельская, и больше ничего, – прибавила она сердито, обращаясь к толстенькой блондинке. – Марш по местам! Новенькой надо заниматься. – Джаваха, Ниночка Джаваха желает изображать покровительницу новенькой… – зашумели девочки. – Бельская, слышишь? Попробуй-ка «нападать», – поддразнили они Бельскую. – Куда уж нам с сиятельными! – с досадой ответила та, отходя от нас. Когда девочки разошлись по своим местам, я благодарно взглянула на мою избавительницу. – Ты не обращай на них внимания; знаешь, – сказала она тихо, – эта Бельская всегда «задирает» новеньких. – Как вас зовут? – спросила я мою покровительницу, невольно преклоняясь перед ее положительным, недетским тоном. – Я – княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата, но ты меня попросту зови Ниной. Хочешь, мы будем подругами?