Не опознали. Уже хорошо. – Заблудились мы, дозвольте погреться. – Ну и где мы теперь вороного коня возьмем? – сурово спросили у костра. «Во дают, – подумал Хорт, – либо совсем одичали, либо допились тут до белой горячки». Самым догадливым оказался кашевар. – Оборотень? – напрямик спросил он. – Не… – Лесовик? – Ты, дядя, совсем того! – разозлился Обр. – А ну, перекрестись! По виду зашевелившихся мужиков Хорт понял, что, если сейчас не перекрестится, в ход пойдут топоры. Торопливо попытался вспомнить, как это делается. Маркушка, помнится, умел креститься, но делал это всегда второпях, будто украдкой. Обр поднял руку ко лбу, мучительно соображая, что делать дальше. Может, просто нырнуть в темноту, угнать у них плот, как хотел с самого начала, и пусть выбираются как знают. Таких дуботолков учить надо. Только вот беда: плот-то больно велик. Одному никак не справиться. – Мир вам, добрые люди! – раздалось за спиной. Ну, конечно, дурочка. Выскользнула из-за плеча, перекрестилась как положено и легкой походкой двинулась к костру, к новым «добрым» людям. – Дозвольте обогреться, дяденьки. Жить она боится! А мужиков с топорами в темном лесу не боится, значит?! – Ух ты, – умилился кашевар, – откуда к нам такая чуда-юда? Мамка-то тебе позволяет с парнями по лесу шляться? Хорт быстренько повторил ее движения и шагнул следом. – Брат и сестра мы, – решительно сказал он, чтоб сразу пресечь глупые разговоры, – шли в столицу, у развилки, где старая дорога на север уходит, решили срезать. – У Крестового камня? Обр кивнул. Кто его знает, как тот камень называется. Дорогу и развилку он видел только глазами леса. – И, ясное дело, заблудились, – посочувствовал кашевар. – Уже две недели в лесу, а то и поболе, – соврал Хорт. На самом деле с тех пор, как они покинули Городище, прошло больше месяца. – Охотник я хороший, так что с голоду не померли. С этими словами он выволок к костру двух свежепойманных глухарей. Тут уж мужики обрадовались ему как родному. На всех двух птиц, конечно, не хватит, но суп может получиться знатный. От каши и горького сала всех уже воротило. По этой причине Обра окончательно было решено признать человеком, пустить к костру и позволить подчистить остатки каши. Дали бы и хлебца, но последние сухари приели еще вчера. Хорт ел с осторожностью, понемногу и дурочку толкнул в бок, чтоб сразу не наваливалась. * * * Широкая Молога плавно несла неуклюжий плот. Тяжелая холодная вода слепо ощупывала песчаные косы, подтопляла заросли бурой после морозов крапивы, над которой торчали сухие зонтики дудника[33]. Еловый лес стоял над низкими берегами темной глухой стеной. Плот был длинный, рук не хватало, так что Обр ворочал шестом наравне со всеми. Когда же нужды в шесте не было, лежал, уткнувшись лицом в сырые бревна, с головой укрывшись изодранным плащом, и мучился. «Не уходи, – слышалось ему в плеске воды, в шелесте сухих трав, в колючем шорохе елей, – ты наш, не уходи, останься». «Я ваш, – шептал последыш Свена в щель между бревнами, когда делалось уж совсем невмоготу, – я ваш, я вернусь, верьте мне». Кожа горела оттого, что день за днем рвались тонкие, тоньше волоса, легче паутинки, невидимые нити, связавшие его с лесом. Болело так, что, казалось, вот-вот покажется кровь. В довершение беды он чувствовал себя предателем. Поглядел поутру на обширную вырубку с корявыми пнями, закиданную мертвыми сучьями, на содранный до рыжей глины скат, по которому громадные мачтовые бревна спихивали в воду, на скукожившийся, засохший мох и кусты черники, лишившиеся привычной тени, и возненавидел повенецких плотогонов и лесорубов лютой ненавистью, хотя ничего худого им с Нюськой эти немногословные, заросшие до самых глаз мужики не сделали. Глупых вопросов больше не задавали. Накормили, обогрели, взяли на плот. Дурочка в отплату взялась готовить и мыть котлы. Обр не возражал. Готовить – значит крутиться у костра, горевшего прямо на плоту на широкой глиняной площадке. Все-таки в тепле будет. В последние ночи в лесу она сильно кашляла. Мать-то у нее, небось, от чахотки померла. Как бы худо не было. Ну вот, размяк, опять о девке думает, о лесе мечтает. Не о дурочке надо заботиться, а рассудить хорошенько, что и как будет в Повенце, кем прикинуться да как добраться до князя. * * * Пять или шесть дней уплыло мимо плота в густом осеннем тумане, в сыром холоде, под шорканье ледяной шуги[34]. Лес отступил к горизонту, река растекалась все шире, проталкивалась к морю большими и малыми протоками сквозь целые поля высохшего камыша. Берега украсились растрепанными кустами козьей ивы с остатками скрюченной ржавой листвы. К закату седьмого дня морем запахло так ясно, что Обр все всматривался вперед, ждал, когда откроется серая туманная ширь. Зачем ждал, непонятно. Тоже мне радость – распроклятое Злое море. Но вольный ветер и соленый запах тревожили, не отпускали. И вдруг он увидел корабль. Громадные светлые паруса плыли над бестолковыми кустами, над осенней тоской, над волглым[35]речным туманом, прекрасные, как чужая счастливая жизнь, которой он сроду не видал и никогда не увидит. Нет, не может быть. Хорт вгляделся пристальней – и наваждение исчезло. Корабль обернулся стоящей на холме деревенской церковью. Плот поворачивал, и церковь медленно плыла над рекой. Было видно, как в узких окнах колеблется теплый золотистый свет. Красной точкой теплилась лампадка над входом. – Ну вот, слава Богу, и прибыли, – заговорили плотогоны. Кое-кто, сняв шапки, перекрестился. – Вот он, столичный город Повенец. Обр быстренько все сообразил, встряхнулся, освобождаясь от сонного равнодушия, мигнул Нюське, чтоб держалась рядом. Тут его, обругав, пихнули в спину. Пришлось снова взяться за шест. Пора было приставать к берегу, сплошь покрытому штабелями дров, длинных досок, корабельных бревен. Мужики торопились, спешили избавиться от плота до темноты. Улучив момент, когда плот стал наконец на место и, дрогнув, завяз в густом, в три слоя покрытом опилками иле, Хорт подхватил девчонку под локоть, заставил спрыгнуть на берег и сразу потянул в темную щель между штабелями. Никто их не хватился. Вслед не орали и удерживать не пытались. Глава 5 Деревянный лабиринт тянулся далеко во все стороны. Обр уже начал думать, что придется тут ночевать. Но все же, проплутав с полчаса, выбрались, наконец, на дорогу. Или на улицу, кто ее разберет. С одной стороны глухие заборы, длинные сараи, все те же бесконечные груды бревен. С другой – обычные деревенские дома с крылечками, ставенками, щегольскими наличниками. В заборах калиточки, у калиток – лавочки. Повенец расширялся, рос, поглощал ближайшие деревеньки. От этой только и осталось что одна улица да церковь на пригорке. Хорт поправил на плече почти пустую торбу, соображая, куда податься, и тут Нюська тронула его за рукав. – Пойдем? Обр поглядел на церковь, куда тянула его несчастная дурочка. – Еще чего! У нас денег на ночлег в обрез, а ты – свечки ставить. – Да я не за этим. – А зачем? Там ведь жрать не дадут и ночевать не позволят. – Антоша позволил бы. – Что, соскучилась? Антоша тебе родной был, а здесь все чужие. Они тебя привечать не обязаны. Нюська опустила глаза, подышала на замерзшие руки, поплотнее закуталась в плащ. – Ладно, – покладисто пообещал Хорт, – завтра-послезавтра деньжат раздобуду, тогда и зайдем. А пока надо ночлег искать. Сказал и бодро двинулся вниз, туда, где чинная деревенская улица упиралась в скопище каких-то сараев и кособоких, явно сляпанных на скорую руку домишек. Вдали, на повороте, словно со дна пруда, наполненного темным, нечистым туманом, подмигивал большой фонарь на длинной жерди. Нюська покорно засеменила следом, оскальзываясь на комьях замерзшей грязи. Дешевая обувь – лапти, только век у нее недолгий. За пару месяцев совсем истрепались. Жжет и царапает мерзлая земля сквозь дырявые подошвы. Обр приостановился, подставил девчонке локоть, почувствовал, как цепляются за куртку дрожащие пальчики. Боится. Еще бы! В чужом-то городе, да на ночь глядя. Портовая окраина – место не самое спокойное, Хорт и сам опасался, но виду, конечно, не подавал. Вблизи стало ясно, что им повезло. Неверный свет падал на встопорщенную сухую елку, прибитую под крышей, – знак кабака. Это была большая удача. Где кабак, там, небось, и еда, и на ночлег принимают. Повезло, да не очень. Цена, которую тощая белобрысая девица в обтерханном, но господском платье, украшенном роскошными оборками, заломила за угол в общей спальне на чердаке, оказалась до того солидной, что стало ясно: придется выбирать между ужином и ночлегом. Усталый Обр, у которого в глазах до сих пор плыла серая речная вода, решил, что поесть можно и завтра, после прогулки по базару или людным столичным улицам. Город богатый, ротозеев, не умеющих уследить за своими кошельками, много, и, если прогуляться только один раз и не наглеть, местная братва против не будет. Так что он кинул в облюбованный угол торбу, бросил на солому, покрывавшую пол, сырой плащ и уж собрался улечься, растолковав своему желудку, что нынче им ничего не светит. Но тут Нюська, о чем-то шушукавшаяся с кабатчицей, снова потянула его за рукав. – Пошли! – Куда еще? – Ужинать. У них судомойка рожать надумала. Я посуду нынче помою, а нас за это покормят. Обр только хмыкнул. Дурочка-дурочка, а везде устроится. И в Малых Солях жила – не тужила, и в Кривых Угорах обжилась как родная. Вот только связалась с Хортом, которому нигде места нет. Однако в переполненном общем зале место для них все-таки нашлось. Нюська притулилась на краешке длинной лавки. Для Обра белобрысая девица приволокла, грохнув об пол, кривую засаленную табуретку. Похлебав наскоро жидкой пшенки, девчонка убежала на кухню. Хорт свой хлеб есть не торопился, ложкой водил медленно. Надо было подольше остаться в зале, поближе к глупой девчонке. Мало ли что. Сидел, жевал неспешно, глядел по сторонам.