Цзяньвень была такой всегда. Она видит искажение правды повсюду, но никогда не скажет, что считает правдой сама. Полагаю, эту привычку Цзяньвень усвоила за время своего пребывания в Америке, когда старалась любыми способами уходить от споров. – А что подумают пользователи «Сострадания»? – спрашиваю я. – Они увидят детей, погибающих под бомбами, и бегущих женщин, которых расстреливают солдаты. – Кто сделал первый выстрел – правительственные войска или повстанцы? – Какое это имеет значение? На Западе всегда будут утверждать, что первый выстрел произвели повстанцы – как будто это все определяет. Решение уже принято, а все остальное – только его поддержка. – Понимаю, – говорю я. – Я вижу, к чему ты стремишься. Ты полагаешь, что проблеме беженцев в Муэртьене уделяется недостаточно внимания, и поэтому используешь «Сострадание», чтобы заявить о ней во всеуслышание. Эмоционально ты на стороне этих людей, потому что они похожи на тебя… – Ты действительно так думаешь? – разочарованно смотрит на меня Цзяньвень. – Ты полагаешь, я поступаю так, потому что это этнические китайцы? Она может смотреть на меня как угодно, однако сила чувств выдает ее. Я помню, как в университете Цзяньвень отчаянно билась над тем, чтобы собрать деньги для жертв землетрясения в Китае, когда мы обе еще стремились найти себя; я помню, как она устраивала ночные бдения в память об уйгурах и китайцах, погибших в Урумчи летом следующего года, когда мы обе остались в студенческом городке, чтобы поработать над замечаниями к учебной программе; помню, как на занятиях она не отступила перед белым мужчиной габаритами вдвое больше нее, который требовал, чтобы она признала, что Китай был неправ, участвуя в войне в Корее. – Если хочешь, ударь меня, – сказала она ему, и голос ее прозвучал твердо. – Но я не собираюсь осквернять память всех тех, кто погиб ради того, чтобы я родилась. Генерал Макартур[40] собирался сбросить атомную бомбу на Пекин. И эту империю ты готов защищать? Кое-кто из наших однокурсников считал Цзяньвень китайской националисткой, однако это не совсем так. Цзяньвень не любит все империи, потому что для нее они являются высшей формой концентрации власти. Она считает, что Америка заслуживает поддержки ничуть не больше, чем Россия или Китай. Говоря ее словами: «Америка является демократией лишь для тех, кому посчастливилось быть американцами. Для всех остальных это только диктатор с самыми мощными бомбами и ракетами». Несовершенной стабильности, обладающей массой изъянов государственных институтов, которую можно усовершенствовать, Цзяньвен предпочитает совершенство полного неуправляемого хаоса. – Ты позволяешь своим чувствам пересилить голос разума, – возражаю я. Я понимаю, что убеждения бесполезны, но все же не могу устоять перед попыткой попробовать. Если я перестану верить в силу разума, у меня ничего не останется. – Сильный Китай, обладающий влиянием в Бирме, станет угрозой мировой стабильности. Американское превосходство должно… – То есть ты считаешь, что совершенно правильно устраивать этнические чистки в Муэртьене ради обеспечения стабильности режима Нейпьидо, для поддержания западного миропорядка, для цементирования цитадели американской империи кровью жертв? Я вздрагиваю. Цзяньвень всегда очень легко бросалась словами. – Не преувеличивай. Этнический конфликт здесь, если его не сдержать, приведет к увеличению влияния Китая, чья политика станет еще более авантюрной. Я говорила в Янгоне со многими. Никто не хочет, чтобы сюда пришли китайцы. – А ты думаешь, все хотят, чтобы сюда пришли американцы и стали учить, как нужно жить? – В ее голосе вспыхивает презрение. – Выбирать приходится между меньшим из двух зол, – соглашаюсь я. – Однако усиление китайского влияния вызовет рост американской озабоченности, а это лишь разожжет геополитический конфликт, что тебе так не нравится. – Людям здесь нужны китайские деньги для строительства плотин. Без развития инфраструктуры они не смогут решить свои проблемы… – Возможно, эти деньги нужны подрядчикам, – перебиваю ее я, – но не простым людям. – А кто в твоем представлении является «простыми людьми»? – спрашивает Цзяньвень. – Я говорила со многими здесь, в Муэртьене. Все говорят, что бирманцы не хотят строить здесь плотины, но местные жители будут им рады! Вот ради чего сражаются повстанцы – ради того, чтобы сохранить свою автономию и право управлять своей собственной землей. Разве для тебя право на самоопределение ничего не значит? Как то, что солдатам позволяют убивать детей, может привести к лучшему мироустройству? И вот так мы можем продолжать до бесконечности. Цзяньвень не способна видеть правду, потому что насмотрелась боли. – Ты ослеплена болью этих людей, – говорю я. – И сейчас ты хочешь, чтобы вместе с тобой страдал весь мир. С помощью «Сострадания» ты обошла фильтры традиционных средств массовой информации и благотворительных организаций, чтобы обратиться к конкретным людям. Но зрелище женщин и детей, умирающих прямо на глазах, для большинства людей является настолько сильным потрясением, что не позволяет им разобраться в сложных хитросплетениях обстоятельств и событий, которые привели к этим трагедиям. ВР-опыт – это чистой воды пропаганда. – Тебе не хуже меня известно, что сделанная в Муэртьене виртуальная реальность – не подделка. Я знаю, что сказанное Цзяньвень – правда. Я видела, как вокруг умирают люди, и даже если та виртуальная реальность была подправлена или вырвана из контекста, в ней достаточно правды, чтобы остальное не имело значения. Как правило, лучшая пропаганда – это правда. Но есть еще и другая, глобальная правда, которой Цзяньвень упорно не видит. Только из того, что случилось нечто, еще не следует, что это становится решающим фактом; только из того, что кому-то приходится страдать, еще не следует, что существует лучший выбор; только из того, что люди умирают, еще не следует, что нам необходимо отказаться от высших принципов. Мир не всегда можно представить черно-белым. – Сострадать – не всегда хорошо, – говорю я. – Безответственное сострадание делает мир нестабильным. В каждом конфликте многие взывают к состраданию, это приводит к эмоциональному вовлечению посторонних, что расширяет конфликт. Для того чтобы разобраться в этом болоте, необходимо, опираясь на рассудок, прийти к наименее болезненному ответу – правильному. Вот почему на некоторых из нас возложена обязанность изучать и понимать сложные проблемы этого мира – и решать за всех остальных, каким образом разумно проявлять сострадание. – Я просто не могу отключиться от этого, – говорит Цзяньвень. – Просто не могу забыть мертвых. Их боль и ужас… Теперь они являются частью блокчейна моего опыта, которую нельзя стереть, нельзя удалить. Если ответственность означает способность не чувствовать чужую боль, тогда ты служишь не гуманности, а злу. Я смотрю на нее. Я ей сочувствую, честное слово. Это очень печально – смотреть на страдания своей подруги и сознавать, что ты ничем не можешь ей помочь, сознавать, что ты на самом деле должна причинить ей еще большую боль. Иногда боль и признание боли действительно эгоистичны. Я задираю блузку и показываю закрепленный на спине ВР-рекордер. – Запись продолжалась до того самого момента, как началась стрельба на территории лагеря и меня повалили на землю. Цзяньвень смотрит на ВР-рекордер, и у нее на лице последовательно сменяются шок, осознание, ярость, отрицание, ироническая усмешка, а потом – ничего. Как только виртуальная реальность, основанная на том, через что мне пришлось пройти, будет загружена (особого редактирования не потребуется), у нас дома разразится громкий скандал. Беззащитная американка, глава благотворительной организации, занимающейся оказанием помощи беженцам, подвергается жестокому обращению со стороны китайских повстанцев, вооруженных оружием, купленным на деньги «Сострадания», – трудно представить себе более действенный способ дискредитации муэртьенского проекта. Как правило, лучшая пропаганда – это правда. – Извини, – говорю я совершенно искренне. Цзяньвень молча смотрит на меня, и я не могу понять, что у нее в глазах – ненависть или отчаяние. * * * Я смотрю на нее с сожалением. – Ты смотрела первый муэртьенский клип? – спрашиваю я. – Тот, который я загрузила? София качает головой. – Я не могла. Я хотела, чтобы мое суждение оставалось непредвзятым. Она всегда была такой рациональной. Как-то раз, в колледже, я попросила ее посмотреть видео, на котором чеченские боевики отрубают голову молодому русскому солдату, еще совсем мальчику. София отказалась. – Почему ты не хочешь посмотреть на то, что творят те, кого вы поддерживаете? – спросила я. – Потому что я не видела все зверства, совершенные русскими против чеченского народа, – сказала София. – Награждать тех, кто вызывает сочувствие, – то же самое, что наказывать тех, кому не позволили это сделать. Я не смогу сохранить объективность, просмотрев это видео. Софии всегда требовался обширный контекст, общая картинка. Однако за годы общения с ней я убедилась в том, что для нее, как и для многих, рациональность является лишь вопросом рационалистического обоснования. Ей нужна как раз такая картинка, какая оправдает действия ее правительства. Она хочет понимать ровно столько, чтобы делать вывод, что все рационально мыслящие люди в мире хотят того же, чего хочет Америка. Мне понятен образ мыслей Софии, но она не понимает, как мыслю я. Я владею ее языком, но она не владеет моим – и не хочет им овладеть. Вот как в нашем мире работает сила. Впервые оказавшись в Америке, я думала, что это самое чудесное место на земле. Студенты страстно занимались всеми гуманитарными проблемами, и я старалась поддержать их. Я собирала деньги для жертв циклонов в Бангладеш и наводнений в Индии, я паковала одеяла, палатки и спальные мешки для пострадавших от землетрясения в Перу, я участвовала в бдениях в память жертв терактов одиннадцатого сентября, всхлипывала перед Мемориальным храмом на осеннем ветру, следя за тем, чтобы не задуло свечки. Затем произошло сильное землетрясение в Китае, число жертв приближалось к ста тысячам, однако в студенческом городке царила странная тишина. Те, кого я считала своими друзьями, отворачивались, и деньги в ящик для пожертвований, который мы поставили в научном центре, опускали только другие студенты из Китая, такие же, как я. Мы не смогли собрать и десятой части той суммы, которую обычно собирали для катастроф со значительно меньшим числом жертв. Все разговоры были сосредоточены на том, как стремление Китая к развитию привело к строительству непрочных зданий, словно перечисление просчетов государственных властей являлось надлежащей реакцией на погибших детей, словно перечисление вслух преимуществ американской демократии оправдывало отказ выделения помощи. В анонимных интернет-сообществах выкладывались шутки про китайцев и собак. «У нас просто не любят Китай», – рассуждал один журналист. «Я бы предпочла, чтобы занимались проблемой сохранения слонов», – заявила по телевидению одна из актрис. «Что с вами творится?» – захотелось кричать мне. Я стояла у стола с ящиком для пожертвований, а мимо в спешке проходили мои однокурсники, старательно избегая встречаться со мной взглядом, и в их глазах сострадания не было. Но София пожертвовала деньги. Больше, чем кто-либо другой. – Почему? – спросила я у нее. – Почему тебе есть дело до пострадавших, в то время как всех остальных они, похоже, нисколько не волнуют? – Я не хочу, чтобы ты возвращалась в Китай с ошибочным представлением о том, будто американцы не любят китайцев, – ответила она. – Когда на тебя накатит отчаяние, постарайся вспомнить меня. Вот как я поняла, что мы с ней никогда не были так близки, как мне казалось. София сделала пожертвование, чтобы убедить меня, а не потому, что чувствовала то же, что и я. – Ты обвиняешь меня в манипуляциях, – говорю я. Воздух в палатке влажный и душный, и у меня такое чувство, будто мне пытаются вдавить глаза в черепную коробку. – Но разве ты не тем же самым занимаешься с этой записью? – Тут большая разница, – возражает София. У нее всегда есть ответ на любой вопрос. – Мой клип будет использован для того, чтобы убедить людей делать то, что является правильным – с рациональной точки зрения, в соответствии с продуманным планом. Эмоции – это грубый инструмент, который нужно поставить на службу разуму. – Значит, ты собираешься прекратить оказывать беженцам какую-либо помощь и бесстрастно смотреть, как мьянмарское правительство выдавит их со своих земель в Китай? Или даже хуже? – Тебе удалось собрать деньги для беженцев на волне гнева и сочувствия, – говорит София. – Но как это в действительности помогает им? В конечном счете их судьба всегда будет решаться в геополитическом противостоянии Китая и Соединенных Штатов. Все остальное – лишь пустое сотрясение воздуха. Беженцам нельзя помочь. Поставка им оружия лишь даст правительственным войскам еще один повод прибегнуть к насилию. Нельзя сказать, что София не права. Совсем не права. И все же есть основополагающий принцип, которого она упорно не видит. Мир не всегда движется по пути, предсказанному теориями, выдвинутыми экономистами и специалистами по международным отношениям. Если решения принимаются в соответствии с расчетами Софии, то порядок, стабильность, империя неизменно побеждают. И тогда никогда не будет никаких перемен, никакой независимости, никакой справедливости. Но для нас сердце на первом месте, и так и должно быть. – Величайшее манипулирование – ошибочно убеждать себя в том, что всегда можно рассудком определить, что правильно, – говорю я. – Без рассудка вообще невозможно понять, что правильно, – возражает София. – Эмоции – это не просто инструмент убеждения, они всегда были в сердце того, что означает «поступать правильно». Ты выступаешь против рабства, потому что провела рациональный анализ преимуществ и затрат этой системы? Нет, тебя возмущает сама идея рабства. Ты сочувствуешь жертвам. Ты чувствуешь зло своим сердцем. – Моральные доводы – это не то же самое… – Частенько моральные доводы представляют собой лишь способ, посредством которого ты укрощаешь свое сострадание, запрягая его на службу интересам институтов, развративших тебя. Ты определенно не имеешь ничего против манипулирования, когда это выгодно делу, которое вписывается в твои рамки. – Ты напрасно оскорбляешь меня, называя лицемеркой… – Но ты действительно лицемерка! Ты молчала, когда фотографии с запуском ракет «Томагавк» и кадры с телами утонувших детей, выброшенных на берег, приводили к изменениям в политике по отношению к беженцам. Ты поддерживала работу журналистов, которые пробуждали сострадание к обитателям крупнейшего лагеря беженцев в Кении, рассказывая дурацкие истории в духе Ромео и Джульетты о молодых беженцах, делая упор на том, как сотрудники ООН приобщили их к западным идеалам… – Это совершенно другое дело… – Разумеется, другое. Для тебя сострадание – не фундаментальная человеческая ценность, а лишь еще одно оружие, которым можно размахивать. Одних ты награждаешь своим состраданием, других караешь, отказывая им в нем. А подходящие доводы рассудка можно подобрать всегда. – А чем ты отличаешься от меня? Почему страдание одних воздействуют на тебя сильнее страданий других? Почему судьба жителей Муэртьена беспокоит тебя больше, чем судьба других беженцев? Не потому ли, что они внешне на тебя похожи?