– Ребенок… он… умирает прямо у родителей на руках? Без всяких врачей? – спрашиваю я. – Врачи не нужны, чтобы умереть. Я представляю, как мой ребенок не может дышать. Как он синеет и умирает. А я одеваю его, как мне нравится, и пою ему песню. Спит Гавана, спят Афины, спят осенние цветы… В Черном море спят дельфины, в Белом море спят киты… – Но это же страшно, – говорю я зачем-то неонатологу. – Сидеть в палате с мертвым ребенком. – Отдать его сразу в морг, вероятно, еще страшнее. Обычно женщина хочет побыть со своим бейби как можно дольше. На прощанье она спрашивает, когда мы идем к психологу. – Мы не хотим к психологу, – говорю я. – Психолог не поможет его легким раскрыться. – Психолог нужен, чтобы помочь не ребенку, а вам. Я улыбаюсь: – Мне не поможет психолог. Мне никто не поможет. Глава 9 Выбор. Эти странные три дня Мы снимаем туристические апартаменты: кухня, спальня, гостиная – на тихой бюргерской улочке Шпенерштрассе, украшенной рождественскими гирляндами. Хозяин квартиры интересуется, хорошо ли мы проводим время и веселимся в Берлине. Мы вежливо отвечаем, что да, хорошо. Вообще-то я предпочла бы все эти дни провести в постели, неподвижно, лицом к стене. Но мне не дают. Каждое утро Саша поднимает меня с постели и заставляет что-нибудь съесть. Каждый день заходит Наташа и ведет нас гулять по городу. Гирлянды, фонарики, пряники, елочки и глинтвейн повсюду. Мы бродим по заледеневшим улицам, мы заходим в кафе и бары. Я пью глинтвейн, потому что уже не важно. Потому что такие дети не выживают. И еще потому, что я чувствую – глинтвейн ему нравится. Когда я пью глинтвейн, он весело шевелится внутри. Пусть в его жизни – там, в безвоздушной темноте моей матки, из которой ему никогда не выбраться к свету и воздуху, у него будет хоть что-то приятное. Иногда я плачу. Но в целом этот чужой предрождественский город создает ощущение нереальности происходящего. Как будто я – героиня низкобюджетной артхаусной мелодрамы. Как будто все это – не со мной; все это просто кино. По ночам, когда Наташа уезжает к себе домой, а муж ложится спать, кино заканчивается и я вываливаюсь из него в бордельный уют берлинской гостиной. Тогда я плачу по-настоящему. И читаю форумы про прерывание беременности. И про то, что после прерывания на позднем сроке не всегда удается забеременеть снова, а если даже и удается, пороки развития имеют обыкновение повторяться. А еще про то, что после такого люди очень часто разводятся… И еще все эти три дня неожиданно для себя я все-таки думаю. Выбираю – прервать беременность или донашивать. Я хочу доносить. Потому что мне не хочется убивать этого несчастного Барсучка Наименьшего. Потому что мне хочется подарить ему лишние двадцать недель жизни. Потому что я не хочу в больницу. Потому что доносить – естественней и правильней с точки зрения физиологии. Потому что я боюсь осложнений. Потому что аборт может пройти неудачно. Потому что я рискую потерять много крови, потерять здоровье, потерять матку, потерять способность иметь детей. Я хочу прервать. Потому что не знаю, хорошо ли ему там, внутри, или он страдает. Разве может быть хорошо, когда почки в пять раз больше нормы? Я хочу прервать, потому что боюсь, что сойду с ума, если эта ситуация будет длиться еще несколько месяцев. Если мне придется родить его и смотреть, как он умирает. А потом одевать его, обнимать его, хоронить его. Покупать вместо люльки гробик. Я хочу прервать, потому что в России, в женском учреждении, куда нельзя заходить мужчинам, продолжение этой беременности станет адом, а остаться в Германии еще на двадцать недель мы никак не можем. Я хочу прервать, чтобы все это, наконец, кончилось. Я пытаюсь привлечь к этому выбору Сашу, и он послушно ходит вместе со мной по кругу, раз за разом проговаривая и выслушивая все “за” и “против”. Он старается на меня не давить, говорит, что примет любое мое решение, но когда мы обсуждаем вариант “доносить”, он отводит глаза, чтобы я не видела, что в них появляется паника. Утром третьего дня, вместе с пепельным декабрьским светом, сочащимся из щелей жалюзи, почему-то приходит ясность. Я понимаю, что эту агонию следует прекратить. Я прерву беременность. Мы за этим сюда приехали. Я говорю это Саше – и он явно испытывает облегчение. Я прошу Наташу связаться с “Шарите” и сказать, что решение принято. Она звонит. Говорит, что они обещали назначить дату прерывания в течение ближайших нескольких дней. Со своей стороны они просят нас с мужем все-таки посетить за это время психолога. Я думаю, что психолог пригодился бы мне в тот день, когда я не могла найти выход из Центра акушерства и гинекологии на улице Опарина. Или на следующий день. Или даже через неделю. Теперь же в этом нет никакого смысла. Но мы соглашаемся. В конце концов, это вежливо. И даже по-своему любопытно. Глава 10 Психолог из дальнего космоса Психолог – сорокалетняя голландка, переехавшая в Берлин еще в юности, – практически сразу подтверждает мою правоту: – Я вижу, что самую острую стадию, на которой мое участие было бы максимально полезно, вы уже пережили. Вам помогал психолог в России? Я начинаю хихикать. – Что я не так спросила? Я вспоминаю профессора Демидова, его пятнадцать студентов и себя без трусов. Я вспоминаю совет идти в женскую консультацию. Я вспоминаю охранника в мышином свитере. И тетушку в консультации, которая предлагает мне “родить нового”, обещает, что в одну воронку два раза не попадет, и требует, чтобы я срочно, срочно, немедленно бежала в районную поликлинику с обходным листом. Окулист, стоматолог и лор. – Нет, мне не помогал психолог в России. – Вы отказались от его услуг?! – Мне не предлагали его услуги. – Очень странно, – голландка разглядывает меня недоверчиво. – I am really surprised. Это же стандартная практика! – У нас так не принято, – говорит муж. Она кивает с понимающим видом. На Марсе так не принято, что тут можно возразить. У инопланетян свои традиции. – Сейчас я расскажу вам, как будет проходить процедура прерывания, – сообщает она. – Важно, чтобы о некоторых подробностях вы знали заранее и были к ним готовы. Так вам будет проще. Вероятно, перед началом схваток вам сделают специальный укол через брюшную стенку и стенку матки под контролем УЗИ. – Зачем? – Для ребенка. Из гуманных соображений. Я вдруг понимаю, что она имеет в виду, и цепенею. “Ледяной ужас” – это дурацкий штамп, но в данном случае более подходящего словосочетания не найти. Я испытываю ледяной ужас. А ребенок начинает нервно вертеться там, в глубине, за брюшной стенкой и стенкой матки. – Что это будет за инъекция? – Яд, – спокойно отвечает она. – Мгновенного действия. В ваш организм он не попадет. Зато ребенок совсем не будет страдать в родах. И кроме того… на вашем сроке есть небольшая, но все-таки вероятность, что без укола он родится живым. Я вижу, что вам тяжело это слышать. Но эта инъекция избавит малыша от мучений. И есть еще несколько вещей, о которых вам лучше знать заранее. Она говорит, что мне будет предложено на выбор забрать тело ребенка без вскрытия, забрать его после вскрытия или не забирать вообще. Она советует в любом случае согласиться на вскрытие, потому что это поможет подтвердить или уточнить диагноз и определиться с тактикой ведения моих беременностей в дальнейшем. На этом этапе нашей беседы другая, спокойная и уравновешенная я уже, по счастью, полностью замещает меня, потерявшую дар речи от ужаса, поэтому я совершенно спокойно соглашаюсь с психологом: да, вскрытие, безусловно, имеет смысл провести. – Подумайте, хотите ли вы забрать тело – или вы оставите его в больнице. Я представляю макабрическую картину. Вот мы везем это маленькое тельце из Берлина в Москву, через границу. Мы аккуратно его упаковали. Что это у вас такое там, в чемодане, а, женщина?.. Похожее на маленького ребенка?.. По нашим правилам, младенцев нельзя возить в чемодане… – Мы вряд ли сможем его забрать, – говорит муж. – Что с ним будут делать, если мы оставим его в больнице? – Его похоронят, – отвечает психолог. – Платить за это не надо, деньги выделяются из бюджета. Но… есть одна деталь. Это будет братская могила. Таких малышей хоронят раз в несколько месяцев, вместе, в одном гробу. Там будет священник. Вам важно присутствие священника? – Нет. – Ну, он в любом случае будет. За две недели до похорон вас предупредят о точной дате и времени. Вы сможете приехать и присутствовать на церемонии, если захотите. – В одном гробу, – механически повторяю я. Она кивает: – Когда я впервые об этом узнала, сама пришла в ужас. Но потом я подумала: а что, если им так лучше, этим детям? Не так страшно? Они хотя бы там не одни… Я агностик и не знаю, есть ли жизнь после смерти и какая она. Но я подумала: если там все же что-нибудь есть, возможно, эти дети держатся вместе. Может быть, они там, ну, знаете… вместе играют? Не знаю, искренне она говорила или это была профессиональная заготовка, но ее слова, сколь бы бредовыми они ни казались, я вспоминала потом множество раз, и они всегда меня утешали. Они и сейчас меня утешают. Может быть, они там вместе играют. Они там не одни. – У вас есть еще дети? – спрашивает психолог. – Да, дочь. – Сколько ей лет? – Восемь. – Она знает, что происходит? – Да.