– Даже с воспоминаниями о Земле ты доказала, насколько полезна. Она выпрямляется и достает ког. – Ждём не дождёмся, чтобы взглянуть, на что ты способна без переживаний о своём драгоценном прошлом. Поместив ког в инсталлятор, она нажимает на активатор. Ког мерцает тёмно-фиолетовым. – А теперь, Петра Пенья, ты проживешь очень долгую беззаботную жизнь в Коллективе. Я съёживаюсь, вспоминая покалывание, как муравьиные укусы, и украдкой смотрю на бочку со стазисным гелем, стоящую рядом. Нила ловит мой взгляд. – Нет, сегодня гель не понадобится. Это быстро. Я пытаюсь повернуть голову и найти Хавьера, но могу только водить глазами и едва вижу его силуэт. Я должна ему сказать в последний раз, пока ещё не изменилась. – Я тебя люблю, – кричу я. Но даже если он здесь, то себя не выдаёт. Не говорит, не двигается. Я рвусь из ремней, пока Нила укладывает ког в ложбинку у основания черепа. На этот раз он тает на шее, мягко, словно кусок масла. И тут наваливается усталость… Я ещё раз смотрю в сторону Хавьера, прежде чем заснуть. И вижу только размытое пятно, но он так напоминает папу. Глава двадцать седьмая Лита, Торопыжка и я сидим под сосной. Лита убирает с моего лба прядь волос. Горячий ветерок гоняет сухие сосновые иголки по пустыне, словно стаю птиц. Босые ноги и низ белого платья Литы запылились, словно она прошла долгий путь, чтобы со мной увидеться. «Ты слышишь зов ветра, mija?» Тёплый ветер свистит. «Слышу, Лита». Перед нами сидит кролик и принюхивается ко мне. Я ищу луну. Её темный диск ещё не появился. Кролик, прощаясь, шевелит ухом и прыгает к красным горам. Раньше я бы за ним побежала. Но сейчас… Если это моё последнее настоящее воспоминание, мне хочется остаться. С Литой. Я прижимаюсь к её груди. «Мне не хочется уходить. Что, если я больше тебя не увижу?» Она отстраняется и гладит меня по щекам. «Я как-то говорила, меня ты не потеряешь». Она, улыбаясь, сжимает кулон, и в уголках её глаз собираются морщинки. Лита показывает на кролика, который, удаляясь, становится всё меньше и меньше. «Иди, Петра. Вслед за кроликом». Гора слегка мерцает. «Лита, меня перепрограммируют». Я тянусь к её руке, но Лита исчезла. Я в панике ищу её за деревом. Торопыжка медленно прячется в норку в корнях сосны. На фоне гор виднеется точка – кролик. На этот раз я бегу. Когда кролик вдруг скрывается в дыру у основания красной горы, я едва не валюсь с ног. Ветер свистит, но слов в его дыхании не слышно, и я не знаю, куда идти дальше. Если это конец, то лучше остаться под сосной, с Торопыжкой в норке где-то неподалёку. Я почти вернулась – в двух шагах оттуда, откуда пришла, и вдруг, как и раньше, вдалеке зазвучали, словно фиеста, гитары и скрипки. Я медленно поворачиваю назад к горам. И слышу мексиканскую мелодию: En una jaula de oro pendiente del balcón se hallaba una calandria cantando su dolor[33]. Даже в этом мире сновидений я больше доверяю ушам, а не глазам. Прикрыв веки, я слушаю слова баллады: историю воробья, освободившего из клетки самочку жаворонка, которая его предала и улетела. Воробей остался и поёт печальную песню о потерянной любви. Hasta que un gorrioncillo a su jaula llegó: “Si usted puede sacarme, con usted yo me voy”[34]. Звуки гитары всё громче, эхо всё тише. Музыка настолько громкая, что от неё содрогается тело. Когда я открываю глаза, музыка и пение исчезают. Зато появляется цветущий кактус, которого минуту назад не было и в помине, и показывает тропу в ущелье, как в какой-то знакомой cuento. О стариках? Или о Бланкафлор? Попоке и Итсе? Почему я не могу вспомнить? Ярко-розовые цветы блестят, как рождественские огни. Я иду, и песок пустыни сменяется булыжной мостовой с видавшим виды обшарпанным красным камнем, словно до меня по нему проходили миллионы людей. Если дорога хожена-перехожена, чего ж бояться? Мои каблуки стучат по мостовой: тук-тук, дорога кончается перед трёхметровой деревянной дверью. По центру двери, как ветви глицинии, тянутся вверх железные свитки. Одна лоза уходит в сторону и заканчивается ручкой. Я протягиваю руку. На пальцы оседает пыль. Тяжёлая дверь со скрипом открывается ровно настолько, чтобы впустить меня, и я, втянув живот, протискиваюсь внутрь. Дверь за мной закрывается, оставляя лишь полоску света у косяка. Дорога впереди погружена во мрак. Вытянув руки в стороны, я нащупываю каменные стены. Делаю шаг вперёд и чуть не падаю с крутого уклона. Резко отшатнувшись, удерживаю равновесие. По мере спуска скупой наружный свет исчезает, и я погружаюсь в абсолютный мрак. Ни музыки. Ни ветра. Не так ли ощущается смерть? Никто меня не направляет и не держит за руку. Коллектив добился своего. Я останавливаюсь. Зачем идти дальше? Словно услышав мой вопрос, вдали появляется свет. Я продолжаю идти, стремясь к нему, пока не дохожу до конца туннеля. Над каменной аркой, словно закатное солнце над горами Сангре-де-Кристо, золотистым светом горит фонарь со свечой. Я заглядываю в арку. В центре комнаты топится чиминея, круглая индейская печь, из которой лениво идёт дым, погружая комнату в волшебное марево. Я принюхиваюсь: сосна. Подойдя ближе к мерцающему голубому пламени, осматриваюсь. Вокруг меня, как спицы в колесе, ряды деревянных стеллажей от пола до потолка. Полки заполнены. Я прищуриваюсь, чтобы понять, почему кролик привёл меня сюда. И сердце прыгает от радости, когда я понимаю, что на них лежит – либрексы, невероятно много либрексов. Я ахаю и пробегаю руками по ближайшей полке. В комнате стоит гул, призрачный шёпот тысяч рассказчиков в книжных шкафах поглощает меня. Лита правильно советовала идти за кроликом. Если я и не проснусь от этого сна, всё равно буду счастлива. Я нашла истории Земли! Но что-то здесь не так. Упаковка одного либрекса перекосилась, как у птицы со сломанным крылом. Многие разбросаны по полу. Будто спектакли с привидениями, в комнате проигрывают сцены из разных книг. Голоса исполнителей едва слышны. В следующем ряду лежат ещё либрексы, треснутые или разбитые на мелкие кусочки. Из какого-то появляется нервная голографическая сцена: старик в тюрбане разговаривает с мальчиком в рваной одежде. «Скажи своему сердцу, что страх страдания хуже самого страдания»[35]. Я просматриваю все ряды. Из тысяч либрексов примерно треть – лишь остатки того, чем они когда-то были. Даже здесь у меня сжимается сердце. Образ человека в тюрбане подёргивается, и я едва слышу последние слова, когда он похлопывает мальчика по плечу. «И ни одно сердце не страдает, когда отправляется на поиски своих мечтаний»[36].