Марино залпом выдувает целый бокал своего опасного месива. — Ах да, вспомнил, — говорит он, не обращаясь ни к кому конкретно. — Умру — чтобы она меня не резала. — Будто бы я не стою сейчас рядом. — Уговор? — Наливает еще бокал. Теперь уже все находящиеся на кухне оставили свои занятия. Мы молча глядим на разбушевавшегося компаньона. — Меня уже лет десять как от одной этой мысли трясет. — Очередной глоток. — Ух ты, как в ноги дало. Не хочу на ее железный столик, чтобы она меня разделала как рыбу на ярмарке. Ага. Я уже с девчонками договорился. — Имеет в виду помощниц в Главном полицейском управлении. — И чтобы никаких фотографий. Ни-ни. А то пойдут по кругу... Не думайте, мне сверху все будет видно. Они ведь сравнивают, у кого крендель больше. — Заливает в глотку полбокала и отирает рот ладонью. — Наслышаны мы. Особенно эта Клитторша. — Изобразил из имени Клитты непристойную шуточку. Тянется к кувшину, хочет налить еще, и я упреждающе протягиваю руку. Злость одолевает; не выдержав, обрушиваю на него поток резкостей. — Хватит уже. Что на тебя нашло? Мало того что пьяным заявился, так еще тут свинство устраиваешь. Пойди проспись, Марино. У Анны найдется для тебя свободная кровать. За руль ты не сядешь, а нам тебя терпеть надоело, уволь. Пит вызывающе, даже насмешливо смотрит на меня, снова поднося к губам бокал. — Я хотя бы честен, — парирует он. — А вы тут из кожи вон лезете, лишь бы притвориться, что денек выдался хороший, потому что Рождество. Ну так что с того, а? Люси уволилась, самая умная, да? — Марино, не нарывайся, — предостерегает племяшка. — И другая хороша: бросила работу, тоже, видно, какие-то свои заморочки, — тычет в Тиун большим пальцем, намекая, что к ней применимы те же аргументы. — Анна отсюда вообще съезжает, потому что ты здесь теперь пристроилась, подследственная наша. Мало того что убийство на тебя повесить решили, так еще и дверью хлопнула у босса перед носом. Ничего удивительного, знаешь ли. И мы еще посмотрим, надолго ли ты губернатору нужна. Частный консультант. Ага, конечно. — Язык заплетается, полицейский еле держится на ногах, лицо пошло багровыми пятнами. — Вот такой вот денек. Так что угадайте, кто остался? Я, собственной персоной. Я и еще раз я. — Он хлопает бокалом по стойке и выходит из кухни, натыкается на стену, потом ударяется об раму картины на стене и, запинаясь, бредет в гостиную. — Господи. — Макговерн глубоко вздыхает. — Медведь, — говорит Люси. — Это все папка. — Анна смотрит ему вслед. — Неспроста он завелся. * * * Марино валяется в пьяной коме на кушетке в гостиной. На внешние раздражители не реагирует. Лежит недвижно, лишь гортанный храп служит сигналом того, что бедолага еще жив и не имеет ни малейшего представления о том, что сейчас происходит в доме Анны. Лазанья готова, томится в духовке, пирог с лаймом остывает в холодильнике. Хозяйка, вопреки моим протестам, все-таки пустилась в долгий путь до Хилтон-Хед: восемь часов на машине. Чего я только не делала, чтобы она осталась, но упрямица решила, что ей так будет лучше. Уже за полдень. Мы с Люси и Макговерн битый час сидим в столовой; приборы убраны, к подаркам под елкой так никто и не прикоснулся, перед нами разложена папка с уликами «По инстанции». Бентон работал дотошно, материал подбирал до последней мелочи. Каждый экспонат запечатан в прозрачный пакетик, на некоторых письмах и конвертах — пунцовые пятна: обрабатывал нилгидрином, проявлял скрытые отпечатки пальцев. На конвертах манхэттенские почтовые штемпели и только три первые цифры индекса: 100. Так что определить, из какого именно отделения отправлено письмо, невозможно. Трехзначный номер дает нам лишь город — и убежденность, что почту обрабатывала не франкировальная машина, обслуживающая частные лица и предприятия, и не сельский почтамт. В этих случаях на штемпеле должно было стоять пять цифр. На титульном листе папки дан перечень содержимого, в котором насчитывается в общей сложности шестьдесят три пункта, датированных начиная с весны 1996 года (где-то за полгода до того, как Бентон написал мне «письмо с того света») и кончая осенью 1998 года (когда Кэрри Гризен сбежала из Керби). Первый пункт назван «доказательство номер один», будто бы он предназначен для глаз присяжных в качестве вещественного доказательства. Это письмо без подписи, отправленное пятнадцатого мая из Нью-Йорка, отпечатанное на принтере витиеватым, трудным для восприятия шрифтом WordPerfect (Люси его определяет как Ransom). Дорогой Бентон! Пишет вам президент общества уродов. Вас избрали почетным членом! Ни за что не догадаетесь! У нас уродами становятся бесплатно! Разве не здорово? Подробности в следующем письме. За этим письмом последовало еще пять, которые разделяло по несколько недель, и во всех говорилось об обществе уродов и посвящении Бентона. Бумага обычная, тот же шрифт, без подписи, тот же нью-йоркский индекс, и явно один и тот же автор. Причем человек очень умный и ловкий. До тех пор пока он не допустил одну ошибку в шестом письме. Довольно очевидную оплошность, какую опытный следователь легко заметит. Поэтому мне было особенно странно, что Бентон ее проглядел. На обороте обыкновенного белого конверта пропечатались буквы, хорошо различимые — достаточно только взять конверт в руки и поймать нужное освещение, поворачивая бумагу под разными углами. Достаю из дежурного рюкзачка пару латексных перчаток и, надев их, отправляюсь на кухню в поисках фонарика. Вроде видела у Анны фонарь на столике рядом с тостером. Вернувшись в столовую, вынимаю конверт из полиэтиленового пакетика и, придерживая его за углы, наискось подсвечиваю лист. Угадывается продавленная ручкой надпись «почтмейстеру», и тут мне становится совершенно ясно, что проделал автор письма. — Франклин Д, — различаю надпись. — В Нью-Йорке нет, случайно, почтового отделения Франклина Делано Рузвельта? Тут явно читается Н-Й. — Имеется одно, как раз по соседству, — отвечает Макговерн, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Перебирается к моей части стола, чтобы взглянуть самой. — Бывали на моем веку расследования, когда преступник пытался сфабриковать алиби, — говорю я, подсвечивая конверт фонариком под разными углами. — Простенький трюк, уже оскомину набил: изобразить, будто ты на момент убийства находился где-то далеко, а потому и совершить его не мог. Не составляет труда сделать так, что от твоего имени будет отправлено письмо из некоего отдаленного места приблизительно во время совершения преступления. И потому кажется, что ты не мог быть убийцей, поскольку нельзя находиться в двух местах одновременно. — Третье авеню, — говорит Макговерн. — Отделение имени Франклина Рузвельта как раз там. — Тут, кстати, еще и часть улицы пропечаталась; остальное не так отчетливо из-за клапана. Девять что-то. «Третье авен». Так и есть, Третья авеню. Ничего хитрого: пишешь на письме координаты получателя, запечатываешь его в конверт, адресованный почтмейстеру отделения, из которого отправят твою корреспонденцию. Теперь всю ответственность за письмо несет почтмейстер, и проштамповано оно будет в его же городе. Так что этот человек просто-напросто сунул письмо в еще один конверт, написав адрес на внешнем конверте, который тут у нас и отпечатался. Люси подошла, смотрит из-за плеча. — А ведь где-то рядом жила и Сьюзан Плесс, — говорит. И не только. Это письмо, гнуснейшее из гнусных, датировано пятым декабря девяноста седьмого года, днем ее смерти. Дорогуша Бентон! Привет будущему уродику. Мне просто интересно — здорово, наверное, когда при виде себя в зеркале хочется свести счеты с жизнью? Пока не знаешь? Ну ничего, скоро. О-очень скоро. Разделаю тебя под рождественскую индейку вместе с Грязной Дыркой, которую ты трахаешь в перерывах между попытками вычислить таких людей, как наше с вашим. Ты не представляешь, как мне хочется поскорее вскрыть шовчики этой итальяшке своим бо-ольшущим клинком. Quid pro quo[26], так ведь? Когда ты только поймешь, что лезть в чужие дела нехорошо? Представляю, как Бентон получал эти отвратительные послания. Вот он заперся в кабинете, сидит за столом с поднятой крышкой лэптопа, подключившись к модемной линии. «Дипломат» стоит рядом, кофе под рукой. Судя по его записям, он определил шрифт как Ransom и потом заглянул в толковый словарь. «Освобождение за плату. Выкуп. Искупление от греха», — читаю его каракули. Быть может, когда он анализировал письмо и искал значение слова «выкуп», я была рядом в кабинете или на кухне, а он ни разу и словом не обмолвился. Люси высказывает предположение, что Бентон просто не хотел вешать на меня груз забот; мое знание или незнание все равно ничего не решало. «Ты бы ничем не смогла помочь», — добавляет она. — Кактус, лилии, тюльпаны, — просматривает страницы папки Макговерн. — Значит, кто-то посылал ему в Квонтико анонимные букеты. Пролистываю десятки записочек с простенькой надписью «Бросили трубку», с датой и временем. Звонки направлялись на его личную линию в отделе изучения поведения, и ни один звонок проследить не удалось: «Недоступен». А значит, звонили скорее всего с сотового телефона. Единственная характерная черта, которую указал Бентон, «трубку кладет не сразу». Макговерн замечает, что цветы заказывали у флориста на Лексингтон-авеню, и наш Шерлок, судя по всему, это тоже вычислил. Люси набирает номер справочной, чтобы выяснить, существует ли магазин на данный момент. Как выясняется, да. — Тут отметка по поводу оплаты. — Как больно видеть этот мелкий неразборчивый почерк. — Заказы производились по почте. Наличными. У него так написано: «нал». Судя по всему, кто-то посылал наличность вместе с заполненным бланком заказа. — Переворачиваю страницу перечня содержимого. Вещественные доказательства с пятьдесят первого по пятьдесят пятое — фактические бланки заказов, которые получили в цветочном магазине. Нахожу эти страницы. — Отпечатано на принтере, без подписи. Одна небольшая композиция из тюльпанов за двадцать пять долларов с указанием переправить на адрес в Квонтико. Один маленький кактус за двадцать пять долларов... И дальше в том же духе. На конвертах нью-йоркский штемпель. — Вероятно, то же самое, — говорит Люси. — Заказы направляли через почтмейстера в Нью-Йорке. Вопрос в следующем: откуда они приходили изначально? Этого без наружных конвертов не установить. А конверты, я больше чем уверена, как водится, после вскрытия сразу же отправлялись в мусорную корзину. И даже попади они к нам в руки, все равно вряд ли отправитель указывал свой обратный адрес. Большее, на что можно было бы рассчитывать, — штемпель. — Скорее всего флорист подумал, что у человека тяжелый случай. Или он в кредитки не верит, — комментирует Макговерн. — Или какой-нибудь влюбленный. — Или заключенный. — Я, разумеется, тут же подумала про Кэрри Гризен. Представляю, как она посылала свои сообщения из Керби. Запечатывала письмо в два конверта, писала адрес почтмейстера. Больничный персонал не мог увидеть, кому она шлет корреспонденцию — флористу или непосредственно Бентону. И воспользовалась услугами почтового отделения в Нью-Йорке она тоже неспроста. В ее распоряжении был телефонный справочник, и она могла обратиться в любое отделение страны. Хотя, если честно, мне кажется, Кэрри было совершенно наплевать, что кто-нибудь заподозрит, будто почта исходит из того же города, где она находится на принудительном лечении. Еще она не хотела вызвать подозрений со стороны персонала психиатрической клиники, и при том оставалась мастером манипуляции над людьми. Все, что бы эта бестия ни делала, имело свою причину. Она точно так же вычислила Бентона, как и он ее. — Если это Кэрри, — безрадостно замечает Макговерн, — тогда мы не можем не задаться вопросом, уж не была ли она неким образом связана и с деяниями Шандонне. — Ну, она бы от его штучек пришла в полный восторг, — злобно отвечаю я, отталкиваясь от стола. — Мерзавка прекрасно понимала, что если Бентон получит письмо, датированное днем убийства Сьюзан, он тут же все просечет, и вот тогда-то с ним начнется такое... — А еще она выбрала почтовое отделение, которое находится в местах, где жила Сьюзан, — добавляет Люси. Мы рассуждаем, прикидываем и всячески разглагольствуем до самого вечера, пока наконец не приходим к общему мнению, что настало время рождественского торжества. Разбудив Марино, рассказываем ему о своих находках и продолжаем разговор, закусывая зеленью с луком и помидорами, вымоченными в сладком красном уксусе с оливковым маслом холодного отжима. Наш отоспавшийся приятель так уплетает лазанью, будто несколько дней ничего не ел. Мы тем временем дискутируем и размышляем, разрабатывая вопрос: если Кэрри Гризен была автором угроз и каким-то образом связана с семейством Шандонне, считать ли убийство Бентона чем-то большим, чем поступком обезумевшего психопата? Не было ли его убийство организованным деянием, завуалированным так, чтобы казалось, будто спятивший негодяй совершил бессмысленное убийство, сводя личные счеты? А план с радостью привела в действие оказавшаяся под рукой Кэрри... — Иными словами, — говорит с набитым ртом Марино, — была ли его смерть сродни тому, в чем обвиняют тебя? За столом воцарилось молчание. Никто толком не понял, что Пит имеет в виду, и тут до меня доходит. — Ты хочешь сказать, у убийства были серьезные мотивы, однако обставлено все было как деяние рук серийного убийцы? Он пожимает плечами. — В чем тебя и обвиняют. Якобы ты убила Брэй, а выставила так, будто это Волчара сделал. — Так может, поэтому и интерполовцы зашевелились, — размышляет Люси. Марино наливает себе превосходного французского вина и залпом осушает бокал, точно витаминный коктейль для спортсменов. — Ах да, Интерпол. Что, если Бентон каким-то образом спутался с картелем и... — Это Шандонне, — перебиваю я; у меня вдруг обострилось восприятие, словно я напала на след, уловила важную мысль, которая приведет меня к истине. Хайме Бергер стала нашим непрошеным гостем. Заезжая прокурорша весь день отбрасывает тень на мои рассуждения. Никак не выкину из головы тот первый вопрос, который она задала мне в конференц-зале. Ей было интересно, делал ли кто-нибудь профильный анализ ричмондских убийств Шандонне. Она ведь сразу об этом спросила — Бергер убеждена в необходимости работы судебного эксперта-психолога. Эта хитрюга наверняка кому-то заказывала профиль убийства Сьюзан Плесс, и мне все больше кажется, что Бентон имеет к нему самое непосредственное отношение. Поднимаюсь из-за стола. — Пожалуйста, будь дома, — вслух молю Бергер и с нарастающим отчаянием копаюсь в рюкзачке в поисках ее визитки, на которой есть и домашний телефон. Звоню из кухни Анны, где никто меня не услышит. Отчасти мне неловко. А еще страшно. Если я ошибусь, то выставлю себя полной дурой. А если я права, тогда, черт побери, она могла бы быть со мной и пооткровеннее. — Алло? — отвечает женский голос. — Миссис Бергер? — спрашиваю. — Минутку. — Зовут: — Мам! Тебя! Едва Бергер берет трубку, я говорю: — Что еще я о вас не знаю? Чем больше мы общаемся, тем меньше я вас понимаю. — А, это Джил. — Видимо, она говорит о той девушке, которая взяла трубку. — Вообще-то это дети Грега от первого брака. Двое подростков. Сегодня они довели меня так, что я готова их продать первому желающему. Черт, я бы еще и приплатила. — Нетушки! — слышится голос Джил и ее веселый смех. — Секундочку, найду местечко поспокойнее. — Бергер говорит, передвигаясь в какую-то другую зону дома, где она живет с мужем и двумя детьми. За те долгие часы, что мы провели вместе, она даже не обмолвилась о семье. Во мне закипает негодование. — Итак, что стряслось? — Вы с Бентоном знали друг друга? — рублю сплеча. Молчание. — Алло, вы меня слышите? — заговорила я. — Я слышу, слышу, — говорит она тихим серьезным голосом. — Думаю, как лучше ответить... — Почему бы не ответить как есть. Для разнообразия. — Я всегда с вами откровенна.