Прешес издала изможденный, поднявшийся из самой глубины вздох. – Нет. – Она положила пальцы на меню. – София любила свои фотографии. И свои сувениры. Но с другой стороны, она жила замечательной жизнью, которую хочется вспоминать. – Ее глаза встретились с моими. В них появилась настороженность, которой я раньше не замечала. – Мэдди, ты когда-нибудь боялась того, что твое прошлое – самая важная часть твоей жизни? – Ежедневно, – не задумываясь, проговорила я. Я почувствовала взгляд Колина, но не повернулась. – И не могу никак это исправить. Казалось, каждый прожитый год проступал в голосе Прешес, отяжелевшем от времени. – О, милое дитя. Твое прошлое никогда не должно становиться твоим настоящим. Когда ты живешь, оглядываясь назад, думая обо всем том, что ты могла и должна была сделать иначе, о нечеловеческой несправедливости жизни, ты в итоге влетаешь в кирпичную стену старости, не познав ничего, кроме тщетности этих дум. Я замотала головой, не понимая, с чем не соглашаюсь. Может быть, я настолько привыкла говорить людям, что не могу измениться, что это уже превратилось в автоматическую реакцию? – Со мной все иначе. – Да? – Ее улыбка на бледном лице казалась призрачной. – Я потеряла двух человек, которых любила больше всего в жизни. Колин потерял своего брата-близнеца. Единственная разница, которую я вижу, – это то, как мы искупаем то, в чем виним себя. Мне кажется, что пока мы не постигнем этого, нам не дозволено умереть. И я верю, что именно поэтому я еще здесь. Я никого не хочу обидеть, но быть здесь я не хочу. Старость – безжалостный вор. – Она смотрела на меня, не отводя глаз. – Ты знаешь, что такое искупление, Мэдди? Я нахмурилась. – Конечно. Это когда ты заглаживаешь вину за прошлые ошибки. – Нет. Это эгоизм. Это все равно что совершать преступление, потому что знаешь, что тебя простят. Колин сидел, не двигаясь. – Тогда что для тебя искупление, бабушка? Она закрыла глаза. На них не было ни грима, ни накладных ресниц, которые я привыкла на ней видеть, и это придавало ее облику какую-то невинность. – Прожить сто лет. Чтобы каждый день, закрывая глаза, слышать их голоса и видеть их лица. В ее голосе промелькнула странная нотка, от которой почему-то защипало в глазах. – Вы однажды сказали мне, что горе – как призрак. – Рада, что ты слушала, Мэдди. Может, поэтому я и здесь, – чтобы встряхнуть твою печальную жизнь. Я выпрямилась, готовясь возразить, но Колин положил ладонь мне на руку. – Кого ты любила и потеряла, бабушка? Еву и кого еще? Она медленно покачала головой. – Не Еву. Это из-за нее я потеряла двух других. – На ее лице появилась грустная улыбка. – Вы так и не нашли ее? – Нет. Пока нет. Но мы все еще пытаемся. Мягкая улыбка коснулась ее губ. – Когда мне снятся Ева и Грэм, они всегда вместе. – Расправив плечи, она произнесла: – Надеюсь, вы не возражаете, но я бы хотела поехать домой. Я там кое-что забыла. Я старалась сохранить в голосе беззаботность, но меня тревожил цвет ее кожи и то, что впервые с нашего знакомства она выглядела на свои годы. – Я бы с радостью вернулась в Лондон и забрала то, что вам нужно, к тому же Пенелопа и Джеймс надеялись, что вы проведете у них неделю. Она покачала головой. – Я хочу вернуться. Я не вижу здесь снов. Колин взял ее за другую руку. – Тебе приснился кошмар? Она удивила нас, улыбнувшись. – Мои кошмары преследуют меня везде. В Лондоне они ярче и не без причины. – Вы имеете в виду Блиц, Прешес? Вы были в квартире, когда начали бомбить? – Мы все были. – Мы? – переспросил Колин. Она уставилась на свои руки, словно не услышала вопроса. Я тихо спросила: – Вы из-за этого уехали из Лондона во Францию? Она слабым движением махнула на меня рукой. – Я уехала во Францию в надежде умереть. Я хотела сделать что-нибудь для нужд фронта, и тут меня ничто не держало. У Дэвида были связи, он помог мне пересечь Канал. Я не думала, что переживу полгода сражений вместе с Сопротивлением, но у Бога были другие планы, как наказать меня, так что я выжила. И живу до сих пор. – Она обхватила руками подлокотники стула. – Я плохо себя чувствую. Сейчас я бы хотела поехать домой. Наблюдая за тем, как Колин отводит ее к стоящей в дверях Пенелопе, я думала о дюжинах оставшихся у меня вопросов. За сегодняшний день я практически ничего не узнала, кроме того, что не знаю, что такое искупление, и что Прешес не хочет дожить до ста. Я медленно принялась собирать вещи и засовывать их в рюкзак. – Мне жаль, – сказал Колин. – Родители так ждали твоего приезда. – Мне тоже жаль, – сказала я. – С Прешес все будет хорошо? – У нее бывают такие периоды время от времени. Мама позвонила Лауре, чтобы та ждала Прешес. Она сообщит нам, если что-то не в порядке. – Он наклонил голову, рассматривая меня так, словно я какая-то проблема, которую необходимо решить. – Ты в порядке? – Думаю, да. Я просто… – Мой взгляд упал на меню. – Ты кое-что сказал про «Савой». Что он во время войны был рассадником интриг. – Я встретилась с ним взглядом, и мне пришлось сосредоточиться на его глазах, чтобы не думать о нашем поцелуе. И о том, почему сведения о человеке могли пропасть. Он сложил руки на груди. Когда он пришел к тому же выводу, что и я, его глаза расширились. – Думаешь, Грэм мог заниматься шпионажем? Я кивнула. – Ведь нельзя же исключить такую возможность. – Нет, наверное, нельзя. Просто я расстроился, что сам не подумал об этом. А ведь это имеет смысл, так ведь? И, в принципе, это хорошая новость. Недавно – думаю, в две тысячи семнадцатом – Национальный архив раскрыл секретные файлы агентов МИ-5 и МИ-6 во время войны. – Серьезно? Значит, Гиацинт могла бы рассказать нам больше? – Если в тех записях есть что-нибудь про Грэма, она нароет это. Я расскажу маме, чтобы она позвонила. На это может уйти несколько дней, если Гиацинт помогает дочери нянчиться с малышом. Хотя не удивлюсь, если Гиацинт взяла с собой в родильное отделение ноутбук и телефон. В мультизадачности она спец. – Звучит ужасно, но я надеюсь, что ты прав. Если наше предположение верно, то это отвечает на множество вопросов. – И ставит столько же новых, – сказал Колин. – Хотя это может означать, что тебе придется задержаться. – Это проблема? Мы прошли через двери террасы. – Нет. Может, это даст тебе возможность избавиться от своего акцента. Я взглянула на него с осуждением. В моей голове крутились вопросы без ответов – я гадала, какие призраки преследовали мысли старой женщины. И что за голоса разговаривали с ней во снах. Глава 23 Лондон 3 сентября 1939 года Тяжело дыша, Ева распахнула дверь в кафе «Хорват». Сейчас она всей душой жаждала услышать голос разума. Она держала свой страх и предчувствие на замке, демонстрируя невозмутимость и дома, и во время показов в Доме Луштак. Она не посмела ни единой залетной мысли проникнуть в ее голову, иначе страх и беспокойство за Грэма раздавили бы ее. Его отправили для подготовки на базу Королевских ВВС в Глостершир. Он написал ей дважды, объясняя в письмах, что его предыдущий опыт пилотирования позволил ему пропустить часть подготовки, которую проходили другие ребята. Он просил ее не беспокоиться, так как он хороший пилот. И напоминал ей, что любит ее. И все, что он писал, она передавала Алексу. Она говорила себе, что поступит так всего один раз, чтобы Алекс увидел, насколько это бессмысленно, и перестал ее просить. Но он не перестал, и она снова отдала ему письмо. Он настоял на том, чтобы оба письма остались у него, ничего не объясняя, лишь сказав ей, чтобы она не задавала вопросов. Поэтому она и не задавала – постоянная угроза разоблачения сковала ее язык. Но не ее мысли. Она, может, и помешала Алексу, отказавшись от предложения руки и сердца Грэма, но этого было недостаточно. Из-за этого она и не спала по ночам, ворочаясь, пытаясь придумать способ выбраться из жуткой ситуации, и мелочная мысль, что она сама во всем виновата, не переставая, тяжким грузом давила на нее. У тебя есть тяга к красивым вещам. Конечно, мистер Данек был прав. Если бы она знала, как стать другой или научиться прятать свои мысли. Но это было все равно что приказать леопарду спрятать свои пятна. Этим утром в Доме Луштак вместо обычных разговоров о лучшей помаде и туши для ресниц или о том, чей кавалер чаще посещал показы, все обсуждали, как Германия вторглась в Польшу. Как Англия и Франция поклялись встать на сторону Польши, а премьер-министр Невилл Чемберлен предъявил Германии ультиматум: вывод войск либо объявление войны.