Фёдор неторопливо подъехал к нему, помахивая той самой плетью, коей его огрели ночью, во время стампиды. — Печален удел скотокрада, — сказал он с усмешкой. — А ты не воруй! — У меня есть тысяча долларов, — быстро, задыхаясь, проговорил Харт. — Они твои! Только отпусти! — Отпускаю, — бросил Федор и стегнул бурку плетью. Лошадь отбежала на пару шагов. Пуча глаза, Карибу соскользнул — и повис, дёргаясь в петле, туго натягивая верёвку. — Этого я пропустил, — деловито сказал Полужид, залезая в карманы повешенного. — Молодцы, таки компенсировали урон! Итого — тысяча триста двадцать долларов. Ставки сделаны, господа! Ставок больше нет! — Ты подгоняй с той стороны, — обернулся помор к Исаеву, — а я с этой буду. — Хоу, хоу! И стадо, привыкшее подчиняться, покорно двинулось, куда ему было велено идти. Перед самым последним переходом прерия начала меняться — показались огороженные и засеянные участки, по сторонам паслись стада, крупные и мелкие, дожидаясь своей очереди грузиться в вагоны и отправляться на Восток. Завиднелись далеко разбросанные фермы — домишки из сырцового кирпича, амбары с односкатной крышей, обширные загоны. Кое-где мелькавшие всадники не приближались к стаду Чуги — коровы тут были не в новинку. А на следующий день, ближе к обеду, нарисовался и сам Абилин — городишко небольшой, но с претензиями. На его пыльных улицах высились большие дома, выглядевшие несуразно — посреди-то прерии, ровной как стол. Главную улицу Абилина пыталось украсить собою двухэтажное кирпичное здание «Метрополитен-отеля» и такой же величины станция дилижансов компании «Барлоу и Сандерсон», а ближе к железнодорожным путям поднимался уж и вовсе трёхэтажный «Дроверс-коттедж» — «Дом погонщика» — с номерами и кафе на веранде. Но основную массу домов составляли обычные для Запада каркасные постройки с фасадами из некрашеных досок. Впрочем, на отдельных участках были заметны следы и краски, и ухода, кое-кто из жителей даже клумбы разбивал перед крыльцом. Ну и, конечно, хватало салунов — «Микадо», «Бычья голова», «Аламо», «Серебряный доллар», «Довни», «У Бреттона»… Пей — не хочу! Оглядевшись, Чуга направился к огромному скотопригонному двору, сооружённому в прошлом году Джозефом «Ковбоем» Маккоем, смекалистым ранчеро. Туда можно было загнать три тысячи коров. По сути, «Ковбой» Маккой основал Абилин, превратил маленькую, занюханную станцию на железной дороге в самый первый ковбойский городок Америки. Выспрашивать дорогу не приходилось — весь Абилин можно было пройти от окраины до окраины минут за десять. Гуляючи. Фёдор нашёл искомое у самой железной дороги. Скотопригонный двор окружала добротная ограда из жердей на прочно вкопанных столбах, а широкие ворота открывались к пологой насыпи, где проходили рельсы. На путях стояли пустые вагоны для скота с уже опущенными сходнями. Паровоз пыхтел далече, у водокачки. Скотопригонный двор был покрыт чёрной вонючей грязью, истоптанной тысячами копыт. Кое-где лежали кучи прелого сена, а вот коров не было, хотя тяжкий дух их недавнего присутствия так и витал вокруг. Облокотившись на ограду, во двор задумчиво глядел плотный, коренастый мужчина лет под сорок. Судя по «стетсону» да по изгвазданным в навозе сапогам — скотовод, но полосатые брюки и коричневый сюртук выдавали в коренастом птицу более высокого полёта. Подойдя ближе, Чуга обратился к нему: — Не подскажете ли, где я могу увидеть мистера Маккоя? Мужчина повернулся к нему всем телом, оглядел помора и коротко сказал: — Это я. — Меня зовут Теодор Чуга, — представился помор. — Со мной стадо в тысячу голов. — Откуда гнали? — поинтересовался Маккой. — Из Техаса. — Скот упитан? — Жирненький, — усмехнулся Фёдор, — отъелся по дороге. — А молод ли? — Больше всего двухлеток, пятилеток сотни две. Джозеф «Ковбой» достал из нагрудного кармана сигару. Откусив кончик, он чиркнул спичкой и раскурил произведение гаванских табачников. — Теодор Чуга… — проговорил Маккой, щурясь. — Не ты ли прикончил Ньютона Монагана? — Было дело, — сдержанно ответил помор. Ранчеро кивнул, затянулся как следует и сказал: — Партию скота я отправил на днях, так что двор пуст. Можешь загонять стадо. Много за него не дам — мяса нынче хватает. Двадцать пять долларов за голову. Идёт? — Тридцать пять. Маккой пальцем поднял шляпу надо лбом, почесал его, будто в раздумье, и назвал свою цену: — Тридцать. — Согласен, — кивнул Чуга, не надеявшийся и на двадцатку. — По рукам? — По рукам! Остаток дня был заполнен прогоном стада, устройством его на новом месте, передачей шустрым ковбоям Маккоя. Фёдор вернулся в город усталым, но в то же время испытывая невероятное облегчение. Тяжкие недели перегона, полные каждодневных угроз и тревог, — всё это осталось позади. Им сопутствовала удача, они поставили на кон что имели — и выиграли у судьбы. Федор улыбнулся: теперь можно и выспаться по-человечески! А для начала — поесть. Или так — выпить и закусить! Занятый приятными раздумьями, помор направил чалого к платной конюшне. За её широкими воротами пахло навозом, кожаной сбруей и свежескошенным сеном. В денниках возились лошади, фыркая и переступая копытами. Наверху располагался сеновал, занимая весь чердак. Туда вели две лестницы. По одной из них как раз спускался конюх — пожилой мексиканец с редкой проседью в чёрных как смоль волосах. — Оставите на ночь, сеньор? — спросил он, отряхивая с себя солому. — Да, — кивнул Чуга, — ему надо отдохнуть. — Ночёвка стоит пятьдесят центов, сеньор. Порция корма — ещё двадцать пять. Федор сунул конюху доллар и велел: — Задай ему овса или кукурузы. Да, и протри хорошенько! — Си, сеньор! — откликнулся повеселевший мексиканец. Благодушествуя, предвкушая завтрашние покупки и обновки, Чуга неторопливо прошествовал к железнодорожным путям. Даже просто пройтись пешком, прогуляться по гулким доскам, не чувствуя под собою седла, было маленьким удовольствием. Абилин жил своею обычной жизнью. Где-то скрипел насос, и тугая струя била в оцинкованное ведро. У магазина напротив загружалась пара фургонов. Двое ковбоев сидели на краю дощатого тротуара, смоля цигарки. Лохматая собака лежала в горячей пыли, искоса поглядывая на ощипанного петуха, клевавшего лошадиные «яблоки». Из салуна «Хоум-стейк» доносились взрывы грубого хохота, а в окне номера на втором этаже «Дроверс-коттедж» мелькал женский силуэт. Нежный голос выпевал «Красотку Бетси». Классика! Фёдор направился было к веранде «Дома погонщика», словно завлечённый неведомой сиреной, но передумал. В измаранных джинсах и выгоревшей рубашке, в грязных сапогах, пропахший пылью и потом… «Не та ты публика», — усмехнулся Чуга. Пообещав себе заглянуть в «Дроверс-коттедж» завтра, он направил стопы к «Сейвори-салуну», вывеска которого извещала о том, что «Сью Джордан предлагает стейки, яйца и пироги». Толстые стены салуна из глины хранили приятную прохладу — хоть лето ещё и не началось, а солнышко уже припекало. Внутри было малолюдно. Растрёпанный фермер с хлюпаньем и чавканьем поглощал порцию похлёбки, пачкая скатерть-шотландку. Старик в вислой шляпе, из-под которой выглядывали моржовые усы, опущенные на грудь, мирно дремал у стенки, нежно обняв старенькую винтовку. Федор умял бобы с мясом бизона и слопал половину яблочного пирога, когда в салун ввалилась шумная компания ковбоев. Радуясь жизни и законченной работе, они столпились у стойки, требуя виски. Шустрый бармен мигом их обслужил. До Чуги доносились обрывки разговора: — В Огаллалу он махнул, вот куда. — Ха! Если Берт надеется, что там не знают, какой он брехун, то зря! — Что да, то да… Фёдор без охоты вышел из-за стола и сунул доллар румяной пышечке, вероятно той самой Сью Джордан. Покинув заведение, он остановился близ входа, прислонясь к столбу, поддерживавшему навес. Сощурившись, огляделся. В Абилине всё текло по-прежнему. Дальше по улице, возле аккуратного домика с верандой, остановилась пролётка, из неё вышел щеголевато одетый мужчина с чёрным саквояжем. Надо полагать, местный врач. Воз с трясущейся горой сена проследовал к конюшне. Фермер-немец сложил в фургон инструменты — лопату, лом, кирку — и занял место на козлах. Из проулка, на усталых конях, выехали трое парней в насквозь пропыленной одежде и спешились у «Сейвори-салуна». С другой стороны подошли ещё двое здоровых мужиков — один с наголо обритой головой, так что шляпа сидела на ней как на болванке, а другой был затянут в кожу — всё на нём: и штаны, и рубаха — было сшито из оленьей замши, изрядно потёртой и засмальцованной до черноты. Но пара предметов, находящихся при «кожаном», отличалась чистотой и ухоженностью — это были револьверы «шоук-и-мокланахан», низко висевшие в кобурах ручной работы, подвязанные над коленями сыромятными ремешками. Мордатый, губастый, своим широким, словно расплющенным, носом здоровяк смахивал на негра, тем более что и кожа его, белая при рождении, никогда после, похоже, не соприкасалась с водой и мылом, имея неприятный серый оттенок. Быстро осмотревшись, «кожаный» остановил свой взгляд на Чуге, и тут же пухлые губы его разошлись в подобии улыбки. Уткнув руки в боки, совсем близко от револьверных рукояток, он громогласно объявил, не сводя глаз с Фёдора: — Ты убил Карибу Харта! Так. Он мой брат! Я — Пегготи Харт! Так! Помор выпрямился и холодно сказал: — Твой брат — паршивый скотокрад. Он увёл наших коров, за что мы его и повесили. Трое «запылённых», до этого лениво отряхивавших штаны, шагнули к Фёдору почти одновременно, в ногу. Он мельком глянул на них, вычисляя самого опасного. Ближе всего стоял высокий юнец с двумя «кольтами» в кобурах, но он-то как раз Чугу не беспокоил — это был один из тех неразумных вьюношей, которые спешили доказать свою крутизну, походя на покуривающих мальцов, — те тоже играют во взрослых, не разумея, что папироса только подчёркивает их нежный возраст. Прямая и явная угроза исходила от невзрачного мужчинки в мятых штанах с пузырями на коленях. У него имелся всего один револьвер, но мужчинка явно умел им пользоваться — тусклый, пустой взгляд убийцы подтверждал это. — Что, не ожидал нас встретить? — глумливо усмехнулся Пегготи. — Твоё счастье, что Карибу отослал половину своих людей на ранчо. А щас будет несчастье!