Сперва в гостиную проникла здоровенная, перетянутая крепкой веревкой вязанка дров. По мнению Ильи, которое, несомненно, разделяли все присутствующие в гостиной, за исключением, возможно, участкового, ни один человек физически не смог бы удержать столь большой вес одной рукой, и тем не менее вслед за вязанкой в гостиной появилась эта самая рука, причем, как оказалось, левая, вслед за ней плечо, потом голова и, наконец, все остальные части тела огромного человека, больше напоминающего медведя, одетого в черную телогрейку и такие же по цвету штаны, чем одного из представителей рода Homo sapiens. Последней в гостиной оказалась оттянутая назад правая рука, удерживающая мощными пальцами веревочную петлю, в которой была затянута еще одна не меньших размеров, чем первая, охапка дров. Пройдя к стоящей в углу печке, странный человек с грохотом опустил дрова на пол, затем, присев на корточки, быстро развязал сперва одну веревку, затем другую и спрятал оба мотка в карман телогрейки. — Много дров. Тепло будет. — Выпрямившись во весь рост, мужчина одобрительно покачал головой, после чего взглянул на собравшихся за столом людей. — Мама молодец? В его голосе и без того гулком, заполняющем собой каждый миллиметр пространства, теперь звучали требовательные и, как показалось Лунину, несколько угрожающие интонации. — Молодец, Мама, молодец! — с дружелюбной улыбкой подтвердил участковый. — Спасибо, можешь идти. — Мама ушел, — прогремело из-под потолка. — Это сейчас вообще что было? — прервал затянувшееся молчание Макаров спустя несколько секунд после того, как шаги на веранде затихли. — И вправду, Григорич, ты бы просветил нас, что за чудище тут у вас обитает, — поддержал его любопытство Зубарев. — Я-то раньше, наивный человек, думал, что у нас Лунин тюлень-переросток, а он, оказывается, вполне компактный. — Да там грустная история, не шибко охота на ночь глядя ее ворошить. — Привычным движением рука участкового коснулась пышных усов, но так и не скользнула вниз к подбородку, а застыла в нерешительности. — Рассказывай, — потребовал Вадим, — тут у нас все мальчики взрослые, по ночам уже писаться перестали. — Повезло вам, — иронично отозвался участковый, — не всем такое везение достается. Есть одно село — Монино, вы его должны знать. Оно от Среднегорска всего километрах в тридцати будет. — Ну да, есть такое, — подтвердил Зубарев. — И чего в этом селе приключилось? Вампиры пожрали всех младенцев? — Было это, значит, уже давненько, — не обратил внимания на иронию оперативника Петр Григорьевич, — лет пятнадцать уже прошло, а может, и больше. Когда ж было оно? — Колычев задумался, производя в уме какие-то только одному ему ведомые вычисления. Как видно, давались они ему не очень легко, поскольку лоб его, и без того морщинистый, пересекли еще две дополнительные складки, а губы не переставая шевелились, беззвучно произнося какие-то числа. — Григорич, ты еще лет пятнадцать считать собрался? — ехидно полюбопытствовал Вадим. — Шестнадцать! — в ту же секунду произнес участковый. — Шестнадцать лет назад дело было. — Да чего было-то? — не выдержал Кольт. — Коты пропадать стали, — с мрачной торжественностью отозвался Колычев. — Коты деревенские, они же по селу сами по себе гуляют, домой лишь как проголодаются приходят, а тут вдруг один за другим приходить перестали. Да ладно бы только коты, у кого собаки небольшие были, али щенок какой, те тоже исчезать начали. Вначале просто понять ничего не могли, что за напасть такая, а потом как-то пацаны в лесочке на поляне кострище нашли. А в нем, значит, косточки. Скелетики, уж больно на кошачьи похожие. А чуть позже еще одно кострище обнаружили, а потом еще. Тут и ясно всем стало, кто-то животинку, что сама по себе бегает, ловит да в костре сжигает. Хотя был еще вариант, что не сжигает, а жарит. Мясо ест, а кости выбрасывает. Вот только тогда непонятно было, отчего скелетики целые. В общем, пацаны все — и местные, и те, что с города на лето понаехали, — решили выследить, что ж это за живодер у них такой объявился. Ну и выследили… Мне бы горло промочить. — Я сейчас! Зубарева рассказ явно заинтересовал. Быстро вскочив на ноги, он бросился на кухню и почти сразу же вернулся с полным стаканом. — Это что ж, вода? — непонимающе уставился на стакан участковый. — Воды мне и жена налить может. Он укоризненно покачал головой. — Ох ты, жучара, — восхитился Вадим, подходя к вешалке, на которой теснилась верхняя одежда всех собравшихся, — хорошо, у меня небольшой запас дорожный имеется. — Достав из внутреннего кармана куртки приличного объема стальную фляжку, он протянул ее Колычеву. — Можешь пить, я не заразный, вчера даже справку дали. Участковый неторопливо открутил винтовую крышку и поднес фляжку к губам. Сделав глоток, он на мгновение зажмурился, смакуя, а затем, одобрительно кивнув, вновь впился губами в горлышко. — Ты давай сильно не налегай, — забеспокоился оперативник, — еще неизвестно, чем там у тебя все закончится. Может, и поить не за что. — Да уж, не дослушаешь, не узнаешь, — усмехнулся Колычев, закрывая флягу и возвращая ее Вадиму. — Так вот, в то лето недалеко от Монино цыганский табор стоял. Цыганам, конечно, всякие грехи приписывают, порой и такое, чего они отродясь не делали, но чтоб они так с живыми тварями обращались, про то никто и не слыхивал никогда. Так что на них по первой особо и не думали. А потом, в один прекрасный день, суббота как раз была, пацаненок один примчался в деревню. Сам он на велике мотался на пруд за селом, садок проверить, а как назад ехал, так и заприметил, что человек какой-то к лесу бежит, а в руках вроде кого-то мелкого держит, и этот кто-то, кажись, даже из рук вырваться пытается. Сам-то он один побоялся вмешиваться, вот и примчался на то место, где всегда пацаны постарше собираются, которым уже лет по четырнадцать-пятнадцать стукнуло. Ну что ж, они ноги в руки, на велики попрыгали и к лесу. В лесу-то, конечно, не так просто кого найти можно, но так их ведь человек десять было. Да и к тому же шерстью паленой завсегда далеко воняет. Петр Григорьевич протянул руку к стоящему на столе стакану с водой и залпом осушил его больше чем наполовину. — Вот, значит, к костерку, они как раз все и подоспели. Щенка, правда, спасти уже не успели. Я точно не знаю, что там за щенок был, кто-то мне даже рассказывал, что породистый, овчарка. Только я думаю, врут. Не станет такой щенок без присмотра по селу бегать, не выпустят его. Наверняка какая-нибудь дворняжка была. Но ведь оно разницы нет особой — овчарка это али дворняга какая, все равно жалко. Его ж, бедного, проволокой обмотали, чтоб вырваться не мог, и живьем в костер бросили. А сам живодер этот у костра сидит да любуется. Вот только не ожидал он, конечно, что ему вдруг компания такая нарисуется. Дай-ка я еще глоток сделаю. Зубарев молча протянул флягу участковому. — Ну что тут вам еще сказать. У вас-то хоть у кого дети свои есть? Не дождавшись ответа, Колычев удивленно взглянул на Лунина. — И ты, что ль, бездетный? Пора бы уже… Так вот, дети иногда бывают жестоки. Мстительны и жестоки. Могут такое сделать, до чего и взрослые не додумаются. Вот и эти сделали. Там же у костра кто сидел? Мальчишка, такой же, как они, лет двенадцать, кажись, ему было. Цыганенок, из табора. Любил он, значит, смотреть, как живое существо мучается. За то и поплатился. Деревенские его все толпой на землю повалили, руки-ноги той же проволокой связали да в костер и бросили. Уж не знаю, как они до такого додумались. Вроде один из них как раз хозяином того щенка был, но это, скажу вам, не точно. Ну так что, в огне-то ведь смерть не быстрая. Цыганенок этот как начал на весь лес голосить от боли, так вся деревенская пацанва и разбежалась. Может, на этом все бы и кончилось, да только август уже был, конец самый. Народ по лесу всякий шастал. Грибы собирал, ягоды. Вот таким грибником Мама Люба и оказался. Он тогда, правда, Мамой еще не был. А был это обычный мужик, Любавин Сергей, как же его по батюшке, — пытаясь вспомнить, Колычев ущипнул себя за переносицу, — Борисович, если не ошибаюсь. — Ничего себе, обычный, — пробормотал Кольт, — такого в лесу встретишь, сам в костер сиганешь. — Крупный, конечно, мужчина, что сказать, — согласился Петр Григорьевич, — ну так что ж, богатырям только в сказках быть? Имелся, правда, у нашего богатыря один недостаток, дефект, можно сказать. Тело у него выросло богатырское, а вот с умом скудновато оказалось. — Ну, это мы уже заметили, — усмехнулся Зубарев, — там не то что скудновато, там все совсем печально. — Нет, дружок, — вздохнул участковый, — раньше-то он совсем другой был. Немного с чудниной, конечно, но все ж не такой, как сейчас. У него даже не то подруга была, не то невеста. — Тоже, поди, прибабахнутая. — Макаров ткнул локтем сидящего рядом Кольта, и оба одновременно захихикали. — Может, и так, — согласился Колычев. — Только что ж, по-твоему, люди, которые с чудниной, любить не могут? Я вот так думаю, у них любовь почище нашей будет. — Это с чего это вдруг? — Всем своим видом Макаров выражал явное несогласие. — А потому, милый мой, что им, кроме любви этой, ничего боле не надобно. Они ни о деньгах не думают, ни о карьере, ни о том, как звание новое получить. Смотрят друг на дружку, радуются и нарадоваться не могут. — Романтика, — пробормотал Макаров, явно несогласный, но не желающий вступать в дискуссию с участковым. — Так вот, — продолжил Колычев, — бродил Сережа Любавин по лесу, собирал грибочки да и услыхал чьи-то крики. А вопил-то цыганенок, сами представляете, дурниной. Бросился Любавин на голос, выбежал на поляну, к тому времени там уж тихо стало. Подбежал он, значит, к костру, ухватил цыганенка за ноги, да из огня и выволок. Вот только пацан уже неживой был. И вот сидит он на земле у костра, цыганенка на руках держит, а из лесу еще грибники выходят. Суббота, понимаешь, была, много народу по лесу шастало. И что ж, выходят эти люди из лесу и видят — сидит наш Любавин, раскачивается из стороны в сторону, а на руках у него не поймешь чего, только с виду страшное и горелым мясом воняет. Все притихли, пытаясь представить описанное участковым ужасающее зрелище. — Ну а дальше все, как положено, милиция понаехала, тогда ж у нас еще милиция была, следователь из Среднегорска прикатил, еще куча народа всякого. Пытались от Любавина объяснений добиться, что произошло, только он в ступор впал. Сидит, слезы льет, а самого его мотает из стороны в сторону. Его потом даже в институт возили психиатрический, на экспертизу. Уж не знаю, что они там с ним делали, но только он оттуда почти нормальный вернулся. Только вспомнить ничего не может, что было. Вот ему по поводу этого беспамятства семнадцать лет и присудили. Два он уже успел в изоляторе отсидеть, а потом его сюда, на пятерку отправили. — Интересненькая история, — задумчиво протянул Зубарев, — я только не пойму, Григорич, — откуда ты все эти подробности знаешь, в приговоре-то, поди, совсем другое написано. А ты рассказываешь ведь, будто сам рядом стоял. — Приговоры, — пренебрежительно махнул рукой Колычев, — что следователь в обвинительном заключении напишет, то потом и в приговор переписывают слово в слово. А следователь что, на него начальство давит, ему дело закрывать надо. Все улики в деле присутствуют, преступника, можно сказать, застали с поличным на месте преступления. Что еще надо? То, что вся деревня знает, как на самом деле вышло, — это мало кого интересует. Деревня, она ведь знает, но молчит. В деревнях, особливо которые от городов подальше, так частенько бывает. Драка какая случится, потом все по углам, а один так и лежит с ножиком в боку. И вроде как все знают, кто убил на самом деле, а в протоколах, как под копирку: «Ножа при себе не имел, кто нанес удар, не видел». Петр Григорьевич укоризненно покачал головой, так, словно вокруг стола как раз и собрались все те, кто покрывал совершенное у них на глазах убийство. — В Монино как такового своего участкового не было, вернее, он был, но один на пять или шесть деревень. Когда вся эта история с цыганенком приключилась, деревенских, считай, и не опрашивал никто, окромя тех грибников, что на Любавина в лесу наткнулись. А участковый, он человек маленький, сам в такое дело никогда не полезет. Спасибо все равно никто не скажет. Так что, может, и он никогда ничего не прознал, но тут такое дело оказалось, у него в Монино родной брат жил, младший. Ну а как у брата не спросить? Только тот не шибко горел желанием что-то рассказывать. Может, так ничего и не сказал, да только уже по зиме как-то собрались они все вместе. И оба брата, и прочая родня вся. Собрались не просто так, по поводу, а повод был такой — сыну младшего брата нашего участкового исполнялось шестнадцать лет. Как такую дату не отпраздновать? А в деревне оно ж хорошо празднуется — с сальцом домашним да с самогоночкой, особливо ежели на кедровых орешках настоянной. Такая ведь пьется легко, в организм заходит мягонько. Не пьешь — вкушаешь! Один недостаток — легко можно дозу свою превысить. А когда человек через край спиртного хапнул, он и глупостей понаделать может, а уж наговорить тем более. Вот младшенький и отличился. Вышел со старшим на крыльцо покурить, да и захотелось ему душу облегчить. У него, правда, осталось еще смекалки немного, посему взял он с брата обещание, что тот, что бы ни услышал в этот вечер, все при себе сохранит. Ну а хорошему человеку, особливо брату, как не пообещать? Вот и поклялся наш участковый, что никому ничего не расскажет. — Григорич, — Вадим наклонился к столу, пристально вглядываясь в лицо Колычева, — я правильно понимаю, ты тот самый участковый и есть? — Чудеса, — Петр Григорьевич добродушно усмехнулся, — чудеса дедукции! Чувствуется, что человек не один год на оперативной работе. — А то, — самодовольно усмехнулся Зубарев. — Так что, я прав? — Нет, — отрезал Колычев. В одно мгновение лицо его сделалось угрюмым, и всем стало ясно, что больше Петр Григорьевич ничего интересного не расскажет. — Я так понимаю, это не вся история, — негромко произнес Лунин. Все трое оперативников одновременно уставились сперва на него, затем на продолжавшего молчать участкового. — Петр Григорьевич, я бы дослушал. Ребром ладони он подтолкнул лежащую на столе фляжку к участковому. Рука участкового прикоснулась к тускло поблескивающему металлу и на несколько мгновений застыла в нерешительности. — Хороший у тебя коньяк, Вадик. Ловким движением открутив крышку, Колычев поднес ко рту фляжку и запрокинул голову. Кадык его дважды дернулся. — Был. — Пустая фляга вернулась на стол и осталась лежать с так и не закрученной крышкой, уже никому не нужная и не интересная. — Так на чем я остановился? Что Любавина сюда этапировали? Верно, так и было. Сперва-то ничего интересного в его тутошней жизни не было. Как-то обжился, работать начал, в основном на погрузке. Техника ведь у нас не везде, а с его здоровьем и кран не нужен. Так где-то лет шесть и прошло, с учетом двух, что уже были, считай, к половине срока подобрался. Тут в нем ни с того ни с сего талант прорезался. У нас там, — участковый мотнул головой в сторону, очевидно указывая на находящиеся в нескольких километрах от него ворота колонии, — много таких, кто по деревяшкам работает. Нарды сделать, шахматы али балясину какую выточить — это много ума не надо. Это тебе кто угодно сделать может за пару блоков, а коли сигареты хорошие, «Мальборо», к примеру, или «Парламент», тогда и блока хватит. Только у Любавина такой дар проявился, что его сигаретами-то и не измерить было. У нас как раз в поселке церковь строить затеяли. В зоне-то уже была, в зоне ж там через одного все богобоязненные становятся… пока за ворота не выйдут. А в поселке церкви никогда не было. Его ж в свое время пленные немцы строили, говорят, даже какой-то архитектор известный промеж них был, вот он тут все и спроектировал, навроде как городок ихних бюргеров. — Григорич, ты прям краевед, — восхищенно цокнул языком Вадим, — откуда только все знаешь? — Было б желание, еще не то узнать можно, — хитро прищурился Колычев, — ну так слушайте. На этой церкви все, что есть резное, все руками Любавина сделано, включая иконостас. Ради этого даже к епископу в Среднегорск ездили, консультировались, может ли душегуб для церкви творить. — Епископ, я так понимаю, одобрил, — усмехнулся Зубарев. — Ну а что же, — пригладил усы Петр Григорьевич, — путь к Господу лежит через очищение. Вот Любавин и пошел в указанном направлении. Во всяком случае, так епископ решил. Ну а остальным что, только лучше, если вольнонаемных мастеров на все работы брать, никаких денег не напасешься. В общем, Любавин трудился по полной программе, ну а ему за это, естественно, все условия создали. Отгородили часть цеха, чтоб никто у него под ногами не мешался, вернее, он сам отгораживал, начальство только добро дало. Каптерку разрешили ему там оборудовать. Он в эту каптерку и переселился, там ему всяко удобнее, чем в жилой зоне. Да и работы у него полно было, оно ж, кроме тех заказов, что официально давали, к нему очередь стояла из желающих икону для себя вырезать или еще какую безделушку. Ну и само собой, весь тамошний блаткомитет, те, само собой, в обход всяких очередей к нему лезли. — Я-то думал, у вас все особо блатные лес валят, — усмехнулся Зубарев, а получается, Аркадий Викторович малость прогнулся, не совладал. — Ну, во-первых, Аркадий Викторович тогда только пришел, шесть лет назад это было, — возразил Колычев, — а во-вторых, поступить по уму и прогнуться — это, милый мой, разные понятия, так что ты их шибко не путай. Зэков, их ведь в руках крепко держать надо. А как ты их держать будешь, когда у тебя ночью на всю жилую зону всего три контролера, и один ДПНК[3] остается? Никак ты их всех не удержишь. А потому, что надо делать? Надо средь них набрать человек десять, от силы двадцать, которые сами за тебя всю работу делать и будут. Только официально ты их назначить никак не можешь, потому как официально назначенным ночью бошки-то поотшибают к чертям, а ты берешь тех, кого зэки сами промеж собой в авторитеты выдвинули, и начинаешь с ними работать. Ну а что, они ж тоже, какие ни есть, а люди. И на волю им, желательно досрочно, выйти хочется не меньше, чем остальным, а может, и поболе, потому как они потолковее, лучше понимают, где оказались. Бывает, конечно, что среди них такое отрицалово попадется, что никак к нему подхода подобрать невозможно, но здесь таких не держат, если вдруг оказывается, сразу на Харпы[4] отправляют или еще куда, где морозы покрепче да пайка поменьше будет. Пущай там отрицают, а у нас производство сложное, здесь воду мутить незачем. — То есть весь местный блаткомитет операм стучит, — с усмешкой одобрил Зубарев, — нормально. — Сотрудничает, — поправил его Колычев, — некоторые наверняка и постукивают, но этого, окромя Сережи Охтина, это который старший опер, да начальника его, Рыжова, никто тебе не скажет. Да и те молчать будут, потому как за прямое стукачество головы их подопечным не то что посшибать, а сгоряча и оторвать могут, а сотрудничество штука такая, взаимовыгодная. Вот, к примеру, в зоне ножи под запретом. То есть не то чтоб их вовсе нет, но упаси бог, ежели один сиделец другого железкой пырнет сгоряча. Мало того что новый срок можно выхватить, так еще и свои же руки поломают, поскольку не по понятиям без особой нужды людей резать. А теперь подумай, кому это выгодно? Правильно, администрации. А она за это тоже свое маленькое спасибо сказать может. Так и выходит, одни обеспечивают, чтобы в зоне поножовщины и прочего беспредела не было, а другие за это глазки свои малость прищуривают и делают вид, что не знают, к примеру, в каком бараке под полом самогонный аппарат спрятан да сорок литров браги рядом закопано. Колычев мечтательно закатил глаза, должно быть, представляя, какое количество первоклассного самогона можно выгнать из сорока литров мутной белесой жидкости. — Так вот, длилась вся эта идиллия года три, а потом Любавин взял да и напортачил. Хотя, он-то, конечно, хотел как лучше, только кому с того легче. Притащился он, стало быть, в один из дней на разгрузку, уж не знаю зачем, его от такой грубой работы давно уж освободили. И тут, надо ж было так приключиться, поддон груженый плохо занайтовали. Трос возьми и сорвись, поддон вниз и полетел. А на нем ящики с крепежом всяким — гвозди, саморезы, еще дребедень всякая. В общем, одно другого тяжелее. Один ящик о борт машины задел, да и отскочил в сторону. Прямо на Любавина. Тот уклониться уже никак не успевал, только руку и вскинул, чтоб лицо защитить. Ящик об эту руку стукнулся, раскрошился да наземь и осыпался вместе с шурупчиками. А Любавин только руку потер да и ушел к себе в каптерку, словно ничего и не случилось. — Печально вздохнув, участковый уставился отчего-то прямо на Лунина и назидательно произнес: — А человек, он ведь не из железа сделан. Ранимое он существо, даже если с виду такой бугай. В общем, поутру у Любавина рука-то вся и распухла, только он не то по дурости своей, не то еще по какой причине в больничку не пошел, а лишь от ушибов мазью натер да бинтом замотал. Так и ходил несколько дней, покуда терпение у него совсем не кончилось. Ну а как в санчасть он наконец притащился, тут уж сразу ясно стало — одними ушибами он никак не отделался. Пальцы-то на руке попереломанные, да еще порвал он себе что-то, мышцы или сухожилия, не скажу точно. В общем, кости ему кой-как на месте вправили, а вот с сухожилиями незадача вышла. По уму, так надо было его в район везти, в нормальную больницу, может, там чего и смогли сделать. Но где такое видано, чтобы зэка из-за такой ерунды, как пальцы на руке, из зоны выдергивали? Может, был бы Кноль на месте, он распорядился, а тут как раз он в отпуск уехал, ну а без него никто и не стал суетиться. Так что спустя месяц, когда рука у Любавина зажила окончательно, выяснилось, что работать, как прежде, он не может. Пальцы не то гибкость какую потеряли, не то чуткость, а только больше ничего путного из-под них не выходило больше. Так, поделки простенькие мог мастерить, но таких умельцев и без него десятка два наберется. Что тут началось! Директор промки и в больничку бегал, на врача орал, который Любавину пальцы на место ставил, а уж самого Любавина он так чихвостил, что говорят, аж снег с крыши заготовительного цеха сошел. А там крыша плоская, абы с чего с нее снег сходить не станет. В общем, сгоряча припугнул он его тем, что никакого досрочного освобождения Любавину не видать, будет до самого звонка лес валить. Вот с этих самых слов у нас про Маму Любу сказ и начинается. — А вот полчаса до этого ты нам про кого рассказывал? — удивился Зубарев. — Про Сережку, — хитро прищурился Колычев, — про Сережку Любавина. Ты ж пойми, милый мой, тот Сережка, какой бы ни был умом плохонькой, да только он и Мама Люба — это два разных человека будут. Я ж вам говорил уже, у него, еще в то время, как он вольным был, подруга имелась. Так вот любил он ту девицу до беспамятства. Считай, все время только о ней и думал. Портрет ее огроменный во всю стену масляными красками намалевал, у себя в каптерке повесил. Я сам-то портрет не видел, фотографию только. Красивая, скажу вам, девица. Такую, да, можно долго помнить. Только вот она, похоже, самого Любавина быстро забыла. Ни разу здесь за все время не появлялась, да и писать она ему тоже не писала. Одно только письмо у него было, еще из изолятора с собой привез. Вот он его каждый божий день перечитывал. И сам себе читал, а если кто к нему за поделкой какой придет, так он еще и ему вслух зачитает. Про то, как милая его ждет не дождется, когда же Сереженька ненаглядный к ней вернется. Вот от этой любви он чуть было без головы и не остался. Тут, чтоб вам понятнее было, объясню малость. В жилой зоне это только кажется, что народу тьма и суета полная. На самом деле все, считай, на виду. Там же нет ничего. Шконки, шленки да баулы со сменными труселями. Укромных мест не шибко много, и администрация про все из них прекрасно знает. А вот промзона — это другой коленкор. Цеха, оборудование всякое, каптерки. Лесовозы из тайги прут, кругляк везут, тут же машины с готовой продукцией отгружаются. Вот где суета! Там, даже если штат вдвое больше нынешнего сделать, никак все не проконтролируешь. Вот этим людишки и пользуются. Не только зэки, им-то сам бог велел думать, как режим обойти можно, но ведь и вольнонаемным порой легких денег срубить охота, да и аттестованным, погонникам, значит, среди них тоже всякие умники попадаются. Кто водкой приторговывает, кто телефоны проносит, ну а есть такие, что и наркотой барыжат. Само собой, их вылавливают по мере сил, но некоторые ухитряются долго продержаться. Вот Сережа Любавин один такой канал и сдал с потрохами. Мало того что двух сотрудников прихватили, так еще из блатных кое-кто на новый срок раскрутился. Оно ведь как вышло, после того как Нефедов, директор промзоны, пригрозил Любавину, что тот до конца срока вкалывать будет, Сережа совсем умом тронулся. Кто видел, говорят, чудная картина была — ходит по промзоне огроменный мужик, немытый, нечесаный и ревет белугой. А тут как на зону новый опер пришел, молоденький еще совсем. Вы его видели уже — Женька Ревенко. — Так он вроде как безопасник, — перебил участкового Кольт.