Погода испортилась. После нескольких теплых солнечных дней подул сильный северо-западный ветер, шел мелкий, но убористый дождь. Было прохладно и промозгло. Савельев с Ивановым и старшиной Кулешовым, прихватив автоматы, укутавшись в плащ-накидки, отправились на поиски больницы «Шарите». После уцелевших окраин, где кипела жизнь, где воздух был наполнен ароматами цветущих садов, где из открытых окон домов лились звуки музыки, Берлин представлял собой царство разрухи. Развалины источали запах гари. Кое-где саперы в целях безопасности подрывали одиноко стоявшие фасады или стены бывших зданий. Военнопленные и мирные жители разбирали завалы, сортируя их содержание на кирпичи и металлоконструкции, годные к употреблению, на бой, употребляемый сразу же в ходе ремонта дорог, при засыпке воронок и траншей. По очередям на улицах можно было определить места открытых магазинов, где отоваривались продуктовые карточки, выдававшиеся берлинцам. Иногда попадались пункты питания, организованные для горожан, не сумевших предоставить в военные комендатуры и органы гражданской администрации документы, удостоверявшие их личность. Таких особенно много было среди беженцев, бывших гитлерюгендовцев, нагнанных Гитлером из других районов Германии. Правда, повара-красноармейцы кормили здесь всех, кто подходил, наливали гороховый суп и накладывали кашу в любые приносимые населением емкости. Полевые кухни работали беспрерывно, круглые сутки. Довольно долго пропетляв по городу, не один раз останавливаясь и расспрашивая у горожан дорогу, Кулешов припарковал «виллис» у длинного странно раскрашенного здания: разноцветные полосы, шли по стенам под разными углами. — Цветомаскировка, — со знанием произнес старшина Кулешов, адресуя замечание младшему лейтенанту. — Да ну! — воскликнул Иванов. — Я бы и не догадался. Савельев с Ивановым зашли в полуразрушенное здание. Дежурная медсестра в сером форменном платье объяснила, что «Шарите» — это целый бальнеологический комплекс. Клиника отоларингологии, которой руководил профессор фон Айкен, расположена во внутреннем дворе. Она показала, как туда можно проехать. Но она не уверена, там ли профессор. Возможно, он уехал из Берлина. Кулешов въехал во внутренний двор «Шарите», взял автомат и спросил Савельева: — Товарищ подполковник. Может, я с вами? Что-то здесь как-то сумрачно. — Отставить, старшина, — приказал Савельев, — охранять машину. Глядеть в оба. Иванов, пошли. Больница «Шарите», находившаяся в самом центре Берлина, сильно пострадала. В тех же зданиях, которые не были разрушены, но стояли без стекол и с продырявленной крышей, работать было невозможно. Поэтому разместившийся здесь госпиталь для гражданского населения ютился в темных подвальных помещениях. Сотрудницы госпиталя с гордостью рассказали офицерам, что их шеф, профессор фон Айкен, во время штурма Берлина отказался покинуть своих пациентов и отверг все предложения о бегстве из города. Да, он и теперь здесь. Они проводили офицеров по темным лабиринтам коридоров в одну из маленьких и очень узких клетушек, ставшей на время и рабочим кабинетом, и спальней профессора. Их встретил высокий, тощий пожилой человек в идеально белом халате. Он сухо пригласил Савельева и Иванова присесть на узком диване, видимо, служившем профессору в качестве ложа. Сам занял место за письменным столом и принял официальный вид. Доктор извинился, что не может предложить господам офицером кофе. Когда же Савельев достал из полевой сумки пакетики с молотым кофе и сахаром и передал его фон Айкену, тот наотрез отказался принять подарок. Савельев тогда попросил сварить его и выпить вместе. Доктор улыбнулся, позвал медсестру и попросил сварить кофе. Савельев сразу предупредил профессора, у них будет не допрос, а беседа. Поэтому ему не о чем беспокоиться. Советскую военную контрразведку интересуют люди, занимавшиеся лечением и протезированием зубов Гитлера. Фон Айкен, закрыв глаза, с удовольствием пил горячий ароматный напиток. Натурального кофе он не пробовал больше года. — Я хорошо знал врачей, лечивших господина Гитлера. Он слыл очень недоверчивым пациентом. Поэтому круг придворных врачей всегда оставался узким. К нему относились доктора Морелль, Блашке, Штумпфеггер, Хаазе и ваш покорный слуга. С моей точки зрения, Теодор Морелль — большой авантюрист. Но это, знаете ли, наши врачебные, внутрицеховые проблемы. Профессор Блашке, безусловно, является одним из лучших в Германии, если не в Европе, стоматологом. Он создал целую школу прекрасно подготовленных в теоретическом и практическом плане врачей. Помимо университетской практики и работы в стоматологии рейхсканцелярии у Блашке имелся частный кабинет где-то в центре Берлина. Но я, уважаемые господа, затрудняюсь ответить, в Берлине ли он сейчас. Блашке всегда был осторожным человеком. Савельев поблагодарил профессора за информацию и спросил, не знает ли он кого, кто мог бы помочь найти Блашке или его сотрудников. Фон Айкен дал указание пригласить к нему студента-практиканта, обучавшегося у Блашке. Молодой человек высокого роста с приятными чертами лица дал согласие сопроводить русских офицеров. Кабинет Блашке действительно находился в самом престижном месте Берлина, на Курфюрстендам. Рядом правительственный квартал с комплексом зданий рейхсканцелярии, здание Министерства иностранных дел, недалеко Министерство внутренних дел. Савельев узнал от студента-практиканта, что многие крупные чиновники рейха не имели доступа в рейхсканцелярию и не пользовались привилегией бесплатно лечить зубы в располагавшейся там стоматологии. Поэтому Блашке и создал элитный кабинет для частной практики. Кстати, туда же, по словам практиканта, для серьезных операций и протезирования приходили Гитлер, Ева Браун, Геббельс с супругой, Геринг, Борман и многие другие высшие лица рейха. Курфюстстендам, как и весь правительственный квартал, лежала в руинах. Поэтому Савельев не мог скрыть радости, когда увидел, что та часть дома, где располагался частный кабинет Блашке, самым счастливым образом уцелела. Быстро поднявшись на второй этаж, офицеры и студент-практикант обнаружили дверь в кабинет открытой. Студент, видимо, испугался, попросил разрешения откланяться и, получив его, тут же исчез. Савельев расстегнул кобуру, но пистолет доставать не стал. Младший лейтенант повторил то же и в напряжении ждал указаний командира. Савельев прижал указательный палец к губам, дав понять, что они заходят тихо, отворил дверь и, как кошка, молниеносно проскочил в кабинет. Там он обнаружил немолодого мужчину невысокого роста, с крючковатым носом, небритого, в черном сильно потертом демисезонном пальто. Он стоял посреди кабинета и листал какую-то книгу. Заметив русских офицеров, незнакомец испугался и уронил книгу. Придя в себя и видя, что военные ведут себя миролюбиво, он заговорил достаточно сносно по-русски: — Я — доктор Брук. Зашел в кабинет профессора Блашке кое-что почитать из специальной литературы. — Вы не знаете, где профессор Блашке? — спросил его Савельев. — Мы офицеры военной контрразведки. — Еще бы я не знал, где Блашке. Конечно, знаю, господа офицеры. Он в конце апреля вместе со старшим адъютантом Гитлера обергруппенфюрером СС Шаубом бежал на самолете в Баварию, в Берхтесгаден. — Скажите, а кто-либо из его сотрудников остался в Берлине? — Конечно, остались. Я так понимаю, вам нужна фрейлейн Кети Хойзерман? Савельев от волнения сглотнул слюну. — Вы правы, господин Брук, нас интересует фрейлейн Хойзерман. — Так нет ничего проще, — весело воскликнул Брук, — она тут, совсем рядом живет. Паризерштрассе, 39–40, квартира 1. Хотите, я схожу за ней? Савельев поднял руку и с максимальной деликатностью произнес: — Нет, нет, что вы! Лейтенант сходит за ней. Он подошел к Иванову и прошептал: — Бери старшину Кулешова и бегом. Брук рассказал подполковнику, что он тоже дантист. Долгие годы практиковал в Веймаре. Еще до прихода Гитлера к власти Кети Хойзерман проходила у него практику, потом осталась работать ассистенткой. Однажды на конгрессе стоматологов Брук как-то похвастался коллегам о его талантливой помощнице. Это была его ошибка. Вскоре Хойзерман пригласили в Берлин на работу к профессору Блашке. — Но я бесконечно обязан фрёйлейн Хойзерман. Я ведь еврей, господин офицер. Она и ее сестра долгие годы прятали меня, а потом сделали мне документы на чужое имя и устроили на работу. Отворилась дверь. Иванов с Кулешовым ввели ассистентку профессора Блашке. Воспоминания счастливого человека Шестого апреля мы летели из Берлина в Вюрцбург. У Гитлера были запланированы собрания также в Фюрте и Нюрнберге. В этот раз с погодой не повезло. Над всей средней и южной Германией бушевал ураган. Шквальные ветры со снегом и градом перекрыли пути к Западу. Я вел машину на малой высоте ниже облачности на юго-запад. Западнее Нейштадта, когда я попытался пересечь горный массив Франконская Юра, самолет подвергся жестокой бомбардировке градом. Казалось, градины величиной с куриное яйцо вот-вот продырявят корпус машины, в дребезги разнесут лопасти пропеллеров и лобовое стекло. В салоне стоял ужасный грохот. Не на шутку перепуганные пассажиры в полулежащем положении сверху накрылись кто пальто, кто плащом. Им казалось, что град начнет бить по ним. Я понял, что мне не удастся прорваться к Вюрцбургу западным курсом. Тогда я повернул на север и полетел вдоль Франконской Юры, обогнул ее с северной оконечности и подлетел к Вюрцбургу со стороны Швейнфурта. После посадки я в первую очередь стал всех расспрашивать о самочувствии. Выяснилось, кроме испуга от градовой бомбардировки, иных неудобств пассажиры не испытали. Никого не стошнило от сильной болтанки. Гитлер, выйдя из самолета, вместе со мной и бортинженером осмотрел снаружи машину. Ему не верилось, что такой сильный град не нанес ей вреда. Но все оказалось в порядке. Через час, после выступления Гитлера на собрании, мы отправились в Фюрт. Этот полет был ничем не лучше прежнего. Перед вылетом мне передали метеосводку и предупредили, по всей Западной Германии полеты отменены. Гитлер прочитал сводку и спросил: — Сможем лететь? Все пассажиры глядели на меня с надеждой, что я отвечу «нет». Я сказал «да». Гитлер обрадовался. В Фюрте и Нюрнберге его ждали тысячные аудитории. При подходе к Фюрту ветер усилился до ураганного, и я с трудом удерживал машину, готовую в любой момент перевернуться. При нулевой видимости, в кромешной тьме идти приходилось вслепую, только по приборам. На аэродроме в Фюрте нам пришлось тросами закрепить самолет, чтобы его не опрокинул штормовой ветер. После выступления в Фюрте Гитлер с коллегами отправился в Нюрнберг на машинах. Благо, что Фюрт считался пригородом Нюрнберга. Поздно вечером меня позвали к телефону дежурного диспетчера аэропорта. Звонил Шауб. Он сказал, что вся компания остается ночевать в Нюрнберге. Завтрашний вылет в Мангейм запланирован на полдень. Я отпустил бортинженера в Нюрнберг, где у него были родственники, а сам поужинал в небольшой уютной пивной, хорошо мне знакомой еще по службе здесь в двадцатом году, а потом направился в отель. Надо сказать, что в дальнейшем схему наших полетов изменили. Для еще большей оперативности у Люфтганзы зафрахтовали небольшой, но очень надежный одномоторный самолет «Пфальц Д-13», переделанный из старого истребителя Ф-13 в четырехместную почтово-пассажирскую машину. На ней летчик, Зеп Дитрих, с одним-двумя эсэсовцами, а зачастую и с журналистами, заранее вылетали в намеченный планом-графиком город. Там они выясняли обстановку, решали какие-то организационные вопросы с местным гауляйтером, ожидали нашего прибытия и после доклада Гитлеру вылетали в очередной пункт назначения. Это было очень удобно и потому, что позволило расширить список населенных пунктов, куда было невозможно долететь на большом пассажирском лайнере, но для маленькой машины всегда находилась небольшая посадочная площадка. В таких случаях Гитлер бесцеремонно велел мне садиться за штурвал крохотного самолета, забирался сам и брал с собой Зепа Дитриха и Шауба. Погода улучшилась. Мы вылетели из Фюрта в Мангейм, а после него в Дюссельдорф, Эссен и Дортмунд. Я вел машину над восхитительной по красоте долиной Некара между покрытыми лесами отрогами Оденвальда и северной оконечностью Шварцвальда. В районе Майнца, где Майн впадал в Рейн, раскинулась сказочная равнина с садами, полями и старыми виноградниками. Красные крыши домиков, лежавших внизу деревень и городков, сверкали, словно гроздья рябины. Дальше на север мы летели над Рейном, делившим на юго-западную и северо-восточную части Рейнские Сланцевые горы. Гитлер и пассажиры были в восторге от открывавшихся видов. Все оживленно переговаривались, показывали друг другу через иллюминаторы на какие-то особенно понравившиеся места, перемещались с борта на борт. Гофман с моего разрешения уселся в кресло бортинженера и снимал фотокамерой через лобовое стекло красоты Западной Германии. Когда мы спустя сутки летели из Дюссельдорфа обратно на юг, к Штутгарту, Гитлер сел возле меня. У него было хорошее настроение. Ему явно хотелось поговорить. Но не со своими коллегами, которые ему порядком надоели, не о политике, а просто так поболтать. Он меня спросил: — Баур, вы не ностальгируете по истребительной авиации? Хотели бы вновь стать военным летчиком? Подумав, я ответил в том плане, что я, собственно, никогда и не был летчиком-истребителем, скорее, выражаясь современным языком, я был летчиком-разведчиком, корректировщиком артиллерийского огня. Поэтому я летал на более тихоходных, но зато и на более надежных машинах. А мои воздушные бои и победы — результат обстоятельств, в которых я оказывался в воздухе. — Хотя, должен заметить, мой фюрер, скорость нашего «рорбаха» почти вдвое превосходит скорость истребителей времен минувшей войны. Более того, он гораздо маневреннее. Я уж не говорю о надежности, комфорте и всем прочем. — А какая скорость, по-вашему, должна быть у современных истребителей? — продолжал Гитлер. — Думаю, километров пятьсот-шестьсот в час. Кроме того, они должны быть очень маневренными, надежными, простыми в управлении и хорошо вооруженными. — А как вы думаете, Баур, — продолжал допытываться Гитлер, — какой вид авиации в возможных будущих войнах станет определяющим? Я вновь подумал и стал уверенно говорить, будто докладывать своему военному руководству: — Все виды, мой фюрер. Потребуются особые самолеты-разведчики с большим радиусом действия и очень высоким потолком, недоступным самолетам-перехватчикам противника. Будут необходимы соединения дальней бомбардировочной авиации с радиусом действия в три и более тысяч километров, мобильной фронтовой авиации. Придется конструировать и строить машины, представляющие собой некий симбиоз истребителя и легкого фронтового бомбардировщика. Американцы и англичане называют их штурмовиками. То есть те машины, которые будут штурмовать с воздуха непосредственные порядки пехоты, артиллерии и механизированных частей противника. Будущие войны, мой фюрер, это войны скоростей, моторов и колоссальной огневой мощи. Гитлер заглянул мне в глаза, потом отвернулся, уселся поудобнее в кресло и стал глядеть вперед. — Баур, это говорите вы или Геринг, Мильх, фон Грейм, Удет? Я слышу от них то же самое. Я, смеясь, ответил: — Это говорю я, мой фюрер. А то, что мы говорим об одном и том же, так ведь мы летчики. Я обратил внимание на то, что Гитлер в полетах никогда не читал никаких текстов, ничего не записывал в блокнот. С собой у него не было ни портфеля, ни сумки. Думаю, что он не держал при себе даже авторучку или карандаш, так как их ему всегда в нужную минуту передавал Ганфштенгль. Белье и санитарно-гигиенические принадлежности, костюмы и обувь фюрера всегда возил Шауб. Гитлер не любил ни с кем делиться своими мыслями накануне выступлений. После же он интересовался отзывами в прессе, но никогда мнениями коллег. Когда мы пролетели над Бонном, долина Рейна входила в массив Рейнских Сланцевых гор, словно в туннель. Гитлер был в восторге от этого вида. Он попросил меня лететь пониже. Я предупредил об опасности столкнуться с сильным ветром, дувшим по долине меж гор, как в трубе. Но он все же уговорил меня. Я снизился до 800 м, и в этот самый момент машина ощутила сильный лобовой удар ветра, который, пройдя мощной волной по днищу корпуса, стал выжимать нас все выше и выше, задирая нос машины вверх. Если бы я, повинуясь силе ветра, стал набирать высоту, ветер бы нас легко опрокинул. Гитлер это понял и стал внимательно наблюдать за моими манипуляциями. Я снизился еще больше и на высоте 500 м развернул машину на обратный курс. Немного не долетев до Бонна, я вновь развернулся на 1800, набрал высоту 4300 м и повел самолет на юг над долиной Рейна. Горы лежали далеко внизу. Здесь же было полное безветрие и сияло весеннее солнце. Гитлер извинился и ушел в салон. В аэропорту Штутгарта Гитлер крепко пожал мою руку и так, чтобы никто не слышал, сказал: — Баур, простите меня за глупое ребячество. Я получил хороший урок в том, что, во-первых, силы природы сильнее нас, а, во-вторых, что вы — прекрасный пилот. Я был счастлив такой оценкой моего труда. В очередной раз я убедился в особом ко мне расположении фюрера. Ганфштенгль был, видимо, прав. Я не политик, и никогда им не буду. Я летчик. Гитлер ценил меня именно за это. А больше мне и ничего не было нужно. После выступления Гитлера в Штутгарте мы вернулись в Мюнхен. В воздухе нас встречала шестерка спортивных «фламинго» со свастикой на крыльях и хвостовом оперении. Ею командовал Гесс. В аэропорту меня ждала Доррис, бледная, с заплаканным лицом. Прижавшись ко мне, она шептала: — Я думала, сойду с ума. По всей Германии запретили полеты. Я ведь знала, что ты полетишь в любых условиях. Мне было страшно. Подошли Гитлер, Гесс в летной форме, Ганфщтенгль, Гофман. Гитлер вручил Доррит колоссальных размеров букет роз и большую коробку шоколадных конфет. Гесс раскланялся, а Гофман предложил устроить завтра вечеринку у него дома. Я заметил, что Ганфштенгль, попрощавшись с Гитлером и другими членами штаба, ни с кем в машину не сел. Я предложил подвезти его, и он с удовольствием согласился. Когда мы высадили его у дома, Ганфштенгль пригласил нас с Доррит и дочерью на завтрашний дружеский обед. Доррит неопределенно поблагодарила, а я спросил: — Простите за бестактность, а кто будет? — Наши семьи, — улыбаясь, ответил он и на прощание помахал рукой. Берлин. 10 мая 1945 года Кети Хойзерман была очень привлекательной молодой женщиной, высокой, стройной. Ухоженное лицо, красивые руки, модное синее пальто, дорогие туфли на невысоком каблуке, — все говорило о ее достатке. Выглядела она испуганной. Увидев доктора Брука, бросилась к нему, обняла и заплакала. Старый доктор, гладил ее по голове, успокаивал: — Кетхен, русские офицеры ничего дурного тебе не сделают. Им нужна твоя помощь. Савельев поблагодарил Брука и приказал старшине Кулешову проводить доктора. Хойзерман отошла к дальнему окну и затравленно наблюдала за офицерами. — Фрейлейн Хойзерман, — через переводчика обратился к ней Савельев, — вы работали у профессора Блашке?