– Очень полная дама. Толпу тоже не удалось обмануть. Они бросились вперед и принялись дергать занавески. Носильщики пошли быстрее и сильнее сжали ручки носилок, а стража, сопровождавшая их, начала оттеснять толпу. – Не мог же он пройти по переходам, как мы, – тихо сказала я. – Он войдет этим способом, – со спокойной уверенностью ответил Жан де Малеструа. Я сделала шаг назад и посмотрела на епископа. На лице у него я не заметила радости, скорее чувство, близкое к удовлетворению. Он давал этим людям то, что они хотели, иными словами, присутствие Жиля де Ре в самом сердце толпы. Отсюда его беспокойство за стражу, необходимость в которой он, похоже, недооценил. Я взглянула вниз и увидела, что стражникам удается справляться с толпой, но ценой огромных усилий. Я повернулась, намереваясь заговорить с епископом, но он умудрился незаметно исчезнуть. Когда пробил колокол, толпа пришла в неистовство, от нее потекли волны яростной, жгучей ненависти. Оскорбления, проклятия и угрозы неслись со всех сторон, словно простым крестьянам позволено, не опасаясь наказания, поносить своего правителя. Совсем недавно, когда милорд был в фаворе, они расступились бы перед ним, показывая свое почтение, как случилось во время Прощеного воскресенья, когда он пришел на исповедь. Сегодня почтение сменилось злобными насмешками и глумливыми криками. Солдаты Бога, в одеждах священного алого цвета, были вынуждены обнажить свое оружие и наставить на волнующееся море людей мечи и пики. – Они готовы разорвать его на части, прямо там, – прошептала я брату Демьену. – А кое-кто скажет, что такой исход был бы не так уж плох. Только не я. В моей душе жило греховное желание услышать, как он сам рассказывает о том, что сделал. Со стороны двора появился новый отряд стражников, им наконец удалось разделить толпу, носилки снова двинулись вперед и вскоре оказались во дворе. Мы поспешно покинули свой пост на балконе и направились в сторону часовни. Она находилась за круглой ротондой, через которую вели ступени. Когда мы ее обходили, то услышали, что по лестнице кто-то быстро поднимается. Я посмотрела вниз через перила и увидела милорда, окруженного стражниками; все они спешили, словно спасаясь от преследования, хотя толпа осталась позади. Красивый, притягивающий к себе взгляды Жиль де Ре, в роскошном костюме королевского голубого цвета, казался диковинной птицей среди стражников в алых куртках. Услышав, как я вскрикнула, он поднял голову, и наши взгляды встретились. И весь остаток пути по лестнице мы не сводили друг с друга глаз, в которых застыло смущение. Мысленно я повернула время вспять и представила себе, что милорд поднимается по лестнице при совершенно иных обстоятельствах, например, чтобы получить какую-нибудь награду. Я одета в нарядное платье, может быть даже украшенное золотой лентой. Рядом со мной, счастливый и здоровый, стоит Этьен, мой обожаемый муж, который безмерно горд подвигами своего господина и в глубине души понимает, что тоже имеет к ним отношение. Зазвучит труба, и все рядом с нами, многочисленные верные слуги милорда, начнут хлопать в ладоши и выкрикивать приветственные слова. А во взгляде милорда я прочту любовь и уважение, и его глаза расскажут о том, что он чувствует ко мне, женщине, благодаря влиянию которой он заслужил те почести, которых удостоился. Если бы все сложилось иначе. Вместо этого я увидела в его взгляде мимолетную вину и стыд, а потом его лицо снова превратилось в жесткую маску. А в следующее мгновение, словно по мановению волшебной палочки, черты лица моего когда-то любимого молочного сына начали таять, и вскоре он стал для меня безликим. Я услышала его голос; он произнес словно издалека: «Матушка Жильметта…» – но эти звуки показались мне какими-то фальшивыми, они были лишены нежного чувства, которому следовало в них быть… Если бы все сложилось иначе. Я собрала остатки сил и сказала, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и уверенно, но сама услышала в нем мольбу: – Милорд, мне нужно с вами поговорить, я хочу вас кое о чем спросить. Я протянула к нему руку, но он прошел мимо, оставшись вне пределов моей досягаемости. Впрочем, я знала так же верно, как то, что стояла тут: мне никогда не суждено от него освободиться. В этот день, наверное самый важный в жизни Жана де Малеструа, на чью долю выпало исполнение двойных обязанностей, епископ выглядел так величественно в своем темно-красном бархатном одеянии, что у меня захватывало дух. Брат Блуин, сидевший рядом с ним, был одет так же великолепно, хотя впечатление производил совсем не такое потрясающее, как мой епископ, который, исполняя волю герцога, являлся религиозным и одновременно мирским правителем этого судебного королевства. Перед началом слушания обвинитель, назначенный герцогом, Гийом Шапейон, торжественно объявил их имена, а затем взял на себя ведение процесса. Жан де Малеструа казался суровым и невозмутимым, но я слишком хорошо его знала, чтобы верить бесстрастному выражению его лица. Он слегка наклонился вперед, чтобы лучше все слышать, но взгляд его выдавал, что епископ взволнован. Милорд Жиль также держался совершенно спокойно, даже напустил на себя равнодушный, скучающий вид, словно его совсем не волновала буря, которая вот-вот его поглотит. – Понять не могу, почему он держится с таким безразличием, – шепнул мне брат Демьен. – Я тоже, – ответила я. Возможно, адвокат или еще кто-нибудь сказал ему, что благородное поведение будет хорошо выглядеть в суде и поможет завоевать расположение судей. Перед нами был отнюдь не раскаявшийся в грехах человек, которого мы видели во время Прощеного воскресенья, человек, на лице которого заботы проложили глубокие морщины, и не злобное чудовище, разрубившее пополам кота, а нечто промежуточное. Я наблюдала за этим человеком, боясь отвести глаза, словно сама моя жизнь зависела именно от того, удастся ли мне установить с ним связь. Он ни разу не взглянул на меня прямо, лишь молча выслушал обвинения, зачитанные Шапейоном, в том, что он напал на Сент-Этьен и захватил в плен священника. А затем, словно прокурор вспомнил об этом в самый последний момент, в жестоких убийствах огромного количества невинных детей. Писцы старательно выполняли свою работу: В понедельник, после праздника Воздвижения Животворящего Креста, на суде в присутствии его высокопреосвященства, епископа Нанта, выступающего в роли судьи в большом зале Ла Тур-Нёв в Нанте, перед судом появились, с одной стороны, почтенный Гийом Шапейон, прокурор названного суда, который представил вызов на слушания в связи с исполнительным ордером, и названный ранее милорд Жиль, рыцарь и барон, обвиняемый, – с другой. – Вы готовы признаться в грехе ереси? – спросил Шапейон. Я переглянулась с братом Демьеном в надежде, что милорд ответит утвердительно и спасет нас всех от необходимости принять участие в мучительно длинном и сложном процессе. Однако Жиль де Ре не признал своей вины. – Нет, ваша светлость, – ответил он с удивившей всех убежденностью в голосе. – Я не признаю своей вины по этому обвинению. А также по всем остальным, предъявленным мне. Я по собственной воле предстал лично перед вами, ваше преосвященство, перед судьями и следователями, определяющими наличие ереси в поступках того или иного человека, чтобы снять с себя фальшивые обвинения, которые выдвинуты против меня. Перья, как безумные, носились по листам пергамента, а непонятные слова метались под сводами часовни. На что милорд Жиль, рыцарь и барон, после многочисленных обвинений со стороны вышеназванного прокурора против вышеназванного милорда Жиля, требующих признания в ереси, кою вышеназванный прокурор подтвердил, высказал желание предстать лично перед вышеназванным его преосвященством, милордом епископом Нанта, а также перед другими представителями Церкви и перед следователями, выявляющими еретиков, чтобы снять с себя вышеназванные обвинения. Его слова являлись таким же не вызывающим сомнений объявлением войны бретонским и французским судьям, каким когда-то стал поднятый над головой меч, угрожавший англичанам у Орлеана. История может назвать совсем немного сражений, исход которых был бы так же очевиден и предрешен, как то, в которое бросился Жиль де Ре. Но он никогда не отличался трусостью, и нам не следовало удивляться его словам, которые застали нас врасплох. Брошенный им вызов пронесся по залу, и единственным звуком, нарушавшим тишину в течение нескольких секунд, был лишь шорох пергамента с обвинениями, выпавшего из рук удивленного Шапейона. Он тоже оказался не готов к такому повороту событий. Когда заговорил епископ, его голос звучал твердо, хотя и очень тихо: – Как пожелаете, лорд Жиль. Это ваше право, и оно будет вам даровано. Они обменялись обжигающими взглядами, исполненными неприкрытого презрения. В них не было даже намека на учтивость и любезность, которая потом появится на страницах официальных отчетов. Вне всякого сомнения, никому из писцов не захочется запечатлеть на бумаге гневные слова Жана де Малеструа. – Жиль де Ре, барон и рыцарь, – провозгласил епископ, – вам велено явиться в этот суд двадцать восьмого числа настоящего месяца сентября, тысяча четыреста сорокового года, где передо мной и святым отцом Жаном Блуином вы ответите за все преступления и злодеяния, перечисленные в заявлении Гийома Шапейона, которому мы поручаем и впредь исполнять роль прокурора, с коей он справляется весьма успешно. Именем Господа нашего и закона вы ответите за все свои прегрешения. – Он помолчал немного, а потом добавил: – И да смилуется над вами Бог, если на то будет Его воля. Я сидела на каменной скамье, стоящей перед комнатой, в которой прежде встречали гостей аббатства. И хотя в здании нашлось бы множество замечательных мест, где можно было оставаться незаметной для посторонних глаз, это я любила больше остальных. Отсюда я могла наблюдать за посетителями и просителями, коробейниками, кредиторами – за всеми, у кого имелись здесь дела, включая представителей аристократии. Впрочем, сейчас я погрузилась в свой собственный крошечный мирок и не заметила бы даже самого Папу, если бы он здесь появился. Когда стало ясно, что зрителей не пустят на заседание, толпа, собравшаяся на площади утром, разошлась, оставив кучи мусора, чтобы уборщикам было чем заняться. С самым искренним возмущением я пыталась понять, зачем нужно устраивать на площади помойку, когда за стенами и без того столько грязи. Погода была на удивление чудесной, и, будь у меня другое настроение, я бы до слез обрадовалась летнему дню перед наступлением холодов. Около меня стояла корзинка с побитыми яблоками, а на коленях я держала большую миску. Маленьким ножом из слоновой кости я чистила яблоки, чтобы потом из них сварили варенье: его нежный вкус будет испорчен, если в него случайно попадут кусочки кожи или подпорченная мякоть. Я орудовала ножом, шкурки падали… снова и снова. Затем я выбросила обрезки, потому что их ни для чего нельзя было использовать. Пепел к пеплу, прах к праху; все, что вышло из земли, в конце концов уйдет в нее. Как мой сын, который вышел из нее и вернулся слишком рано – так я считала. Снова и снова я вымещала на невинных фруктах боль, которая раздирала меня изнутри. Если бы мои чувства попали в наше варенье, оно обрело бы горький, несъедобный вкус. Истины, которые я считала неопровержимыми, рассыпались одна за другой. Я всегда пыталась верить в то, что я лишилась сына по воле Бога, но Жиль де Ре был с ним в тот день – по правде говоря, он видел его последним. Так же как его слуги были последними, с кем видели пропавших детей. В тот страшный день я находилась в высокой башне в Шантосе, проветривая белье, когда снаружи поднялся шум. Я бросилась к окну и увидела, что смотритель замка поспешно отдает своим людям приказ поднять решетки. Когда такое происходит, в голове, естественно, рождаются мысли о нападении, а мой сын был где-то в лесу Шантосе с милордом, может быть, на пути врага. Но когда я увидела, что юный Жиль промчался в ворота один, мое беспокойство превратилось в панику. Я уронила аккуратно сложенное белье и, задрав юбки, помчалась вниз по лестнице. Милорд, который стоял тогда на пороге взросления, был угловат и неловок. Он замер на месте, упираясь руками в колени и опустив голову. Он тяжело дышал, видимо, после долгого бега. Вокруг него собрались слуги, готовые броситься выполнять его приказы, и я видела, что они удивлены и пытаются выяснить, что случилось. Я знала, что со мной он будет говорить: я ведь заменила ему мать, он будет говорить. – Милорд, где Мишель? – крикнула я. Он сделал глубокий вдох, еще один. А потом у него на лице появилось выражение неприкрытого ужаса. – Мадам, кабан… Мы случайно на него наткнулись… Я помчался изо всех сил, я думал, Мишель бежит за мной, но, когда обернулся, его нигде не было… Я вскрикнула и покачнулась, и смотритель замка меня подхватил. – Где вы его видели в последний раз? – спросил у него Марсель. – Не знаю… – задыхаясь, выдавил из себя он. Смотритель встряхнул его за плечи. – Вспоминайте… Где вы видели его в последний раз? Жиль испуганно пролепетал: – К западу от дубовой рощи, примерно в пятидесяти шагах, в ущелье, которое ведет к реке. – Мишель пострадал? – Я… не знаю. Смотритель знаком показал, чтобы ему привели лошадь, и я в отчаянии схватила его за руку. – Повитуха… Если Мишель ранен, она поможет. Он взглянул на одного из слуг и осторожно высвободился из моих рук. – Найди мадам Катрин и приведи ее сюда, – приказал он. Я повернулась и зашагала в сторону конюшни. Теперь он схватил меня за руку. – Нет, вы не должны, – сказал он. – Он мой сын! – взмолилась я. – Нет, – повторил он тверже. К этому времени вокруг нас собрались уже все его люди, так что недостатка в тех, кому он отдавал приказы, не было. – Держите мадам ла Драпье, пусть остается здесь, – велел он, и один из парней тут же вышел вперед.