– Может, припугнем мальца? – зевал кабан. – Что-то он совсем разленился, наглее пуделя стал. – Говори прямо или не трать мое время. Виктор добавил что-то еще, но Рони не разобрал. А вот свинорылого не разобрать трудно: – Поколотить кого в назидание. Скажем, вихрастого, зубы скалит каждое утро. У меня давно руки чешутся… Глаза распахнулись в удивленной ярости. Рони вспыхнул так, что вся кровь хлынула к рукам и плечам. Хоть бы успели проклятые жандармы устроить судилище, всем коршунам раздать по заслугам. Хоть бы восторжествовала справедливость в Гэтшире, отправилась в круиз по площади Исвиль. И плевать, что она до того в эти края не захаживала… Голос Виктора прозвучал грубо: – Голова бы твоя хоть раз зачесалась подумать. Позлить мальчишку, чтобы он мне пулю в спину пустил? – Этот рохля и ударить не сдюжит, а еще… – кабан явно произнес какую-то страшную гадость – иначе зачем так приглушать голос? Рони продрог, но слушал в оба. С углами в своей каморке он хорошо подружился – знал, какой лучше речь передает. Виктор перевел тему, как ножом отрезал: осведомился о новой поставке. Только ответа не получил, будто свинорылый растерял былой страх. Кабан упорствовал, доводя Рони до исступления. Важная свинья этот Хорас – подговаривал, убеждал, призвал к здравомыслию. Речь вскоре зашла о ценах. Как работорговец запыхтел кабан, поровнял Рьяных к годовому жалованию, каким-то расходам Йельса… Рони скрипел зубами и тоже считал: сколько патронов из квинса успеет скормить свинорылому – и коршуну, если тот спасует. Но на доводе о ценах Виктор и заскучал. – Отпустить на волю стайку воробьев из трущоб? Малая цена за Джеки. Сопение кабана пробивалось не хуже голоса. А в том – самоочевидный, неприкрытый гнев: – Как поймаем, там Конрад и решит, как поступать. – Если слов не держать, с тобой и крыса дел иметь не станет. Подумай над этим. Рони чуть не воскликнул дерзкое «Ха!», обрадовавшись горю свинорылого. Кажется, тому сильно не понравилось держать язык за зубами. Только шаги Виктора стихли в коридоре, кабан выпалил: – Не станет, не станет… Ты же стал. V. Гэтшир, свинцовые крылья Все тоскливее смотрелись окна в теснинах штаба. Обклеены от стужи и сквозняков, местами вовсе заколочены – и без решеток напоминали они про неволю. Этой ночью виделось, как клеймо на руке заживает. Вскакивал Рони трижды, тер кожу по ту сторону запястья, приглядывался в темноте: не появился ли знак с тремя полосами да одним звеном цепи? Потому, проснувшись, морду состроил кислую не ради мести, а от всего естества. Аж самому перед зеркалом стоять страшно, и зубной порошок казался горше, чем в прежние дни. Отзавтракал тоже без удовольствия. Забился в угол – хоть коршуны не лезли на этот раз, помиловали. Кроме Виктора, разумеется. У него-то утро явно удалось: – Вижу, не помер еще, хоть выглядишь схоже, – это, выходит, шутки Виктора при хорошеньком настроении. Бывает так, что не нравится человек при хандре, тоске и злобе. Рони примирился с тем, что Виктор ему не по нраву в любой ипостаси. – С вами выжить – уже подвиг. Отвоевал, а потом снова покорился, как их убогий штатец три декады назад. Боролся Рони для вида, из привычки или для гордости своей истоптанной – не поймешь. А Виктор снова погнал его на задний двор – уничтожать мешковину, порохом греметь. Надевая единственный китель, что впору был, Рони заворчал. Неубедительно так, без старого запала. – Один честный человек на все логово, и то руки квинсом запачкали. – Не вали все на железо, – в голосе Виктора мерещилось веселье, а морда серьезнее, чем у иного пристава. – Куда важней, кто им орудует и с какой целью. Подумай минуту. Нож кухонный – или стилет: как в руки возьмешь, сразу кухаркой станешь – или душегубом? Рони фыркнул. Отец его частенько поучал, да только на трезвую голову ни одной мудрости своей припомнить не мог. – Не заболтаешь, я правду знаю: портит людей металл. Когда мира под небом не стало? – Рони шагнул вперед, как нахохлился. – С порохом в барабане. Как завезли вашу дрянь шестизарядную в город, обмельчали надежды. Отчаянней просить стали воробьи. – Совсем ты желторотый, Рони. Поди, до сих пор теней да призраков в углу боишься? Посмотрели друг на друга: ясно стало, не отступится один, пока другой не проиграет. Виктор снова включил менторский тон: – Людей надо бояться, а не предметов, ими же и сде… – Ах, людей! – перебил Рони. – Ну-ка, яви пример: трусишь, что Джеки отпор даст? – Даст отпор, ясное дело. Нечего тут и гадать, – отмахнулся Виктор. – Я про другое, – отвернулся Рони, будто затошнило его от коршуновой морды. – Будь я на месте Джеки, я бы тебя застрелил! Неловкая тишина повисла в стенах. Кажется, их подслушивали. – О-охо, – посмеялся Виктор, явно в удивлении. – Видать, повезло мне, что ты – не он? Или, погоди-ка… Виктор щелкнул пальцами, без умысла показав клеймо. – Может потому-то ты и не легенда, Рони, как бы быстро ногами не шевелил, а? Уши почему-то зарделись, будто мать его отчитала. Так беззлобно Виктор ответил, что пристыдил одним видом: добром на угрозы отвечать – это особая стойкость нужна. Или глупость. Так Рони и застыл, все думая, отчего те слова пришли в голову да сорвались. Виктор не уходил, словно ждал покаяния. Этим и привел в чувство: не дождется! Ни он, ни брат старший, ни вся эта свора морально озабоченная… – Сохрани проповедь для Джеки. Тебе друзья не надобны, а мне одного отца хватило. Нового не ищу, – с жаром добавил Рони, как мелом черту на полу выводят. Здесь – предел. – И не мечтай. Для дела нужно, – ухмыльнулся Виктор. – С дураком под небо ходить – считай, врагу победу отдать. Учись, пока можешь. Учиться у коршунов – такое и в шутку не скажешь Рьяным. А уж куда приводят уроки Виктора, Рони прекрасно видел и так: три полосы, одно звено. От запястья до костяшек, разве что пальцы не порчены. И воробей спросил, не скрывая сомнений к тому авторитету, что подсовывали ему уже который день: – А что, если Джеки провел вас? И не угадаешь ты, когда у них вылазка будет? Виктор чуть откинул голову назад: – Значит, даже я ошибаться могу, – шутил, издевался или просто отмечал, не меняясь, сволочь такая, в лице. Рони улыбнулся из слабого страха да последовал плану. Нужно лишь потерпеть, доверившись Жанет. Время еще есть, и с избытком. На том и разошлись. Чутье его молчало, словно воробей в застенках: как ни упрашивал Рони дать подсказку, направить, вывести из ожидания – все пусто. И ожидание проглатывало воробья, пережевывало, отнимая разум. Тоска, морока. Гуще меда на морозе, да вовсе не слаще: горькое безделье, прокисшее, как пена над Войкой под вечер. И стрельбище перестало быть наказанием. Может, компания квинса не так и плоха – в сравнении с коршунами. – Того гляди, и убить рад буду, – невесело прошептал воробей себе под нос, уже обвыкшись с холодом улиц. На линии огня, до пяти метров от прицела, Рони попадал в торс шесть раз из шести. Ясное дело, что манекен, небрежно намалеванный на мешковине, с резвой легендой не сравнится. Зрела колкая досада под ребром: коли стрелять не собирался, для чего так стараться? И понятно бы стало в миг, дай Виктор слово: «Попадешь каждым патроном, забирай своих ребят, век бы вас не видел!» Но такой щедрости от коршуна не жди. Через два часа Рони потер руки, убрал злополучный револьвер в кобуру, да сдал ее горластому, что за ним приглядывал. Даже приободрился воробей – хоть что-то меняется. Глядишь, и обойдется все, письмо уж должно было к Жанет прибыть. Оправдается его высидка, главное – вернуться под крышу, отогреться… Улыбка увяла на лице, будто лист орешника к октябрю. Виктор поджидал его у прихожей штаба. Такой заботы в нем ранее не примечалось, и воробей почуял неладное, не успев и первой пуговицы из петли вынуть. – Пойдем, на пару слов. Даже не приказал коршун, а так, мотнул головой едва-едва. Всякая потребность, что глодала Рони до того, отступила. А задумывал он выпить чаю в обход Ульрики, чтобы по-человечески, без лишних продуктов: кипяток да крученые листья. Задумывал воробей и до уборной сходить, омыть лицо теплой водой… Все теперь, домечтался. Даже не заметил, как чужой китель с собой в руках понес, будто ценный полушубок: настолько потерянным стал. – Налево, – отправил его Виктор, чуть подтолкнув с лестницы, а сам – следом. Идет еще позади, как на расстрел подводит. Разве что дуло к лопаткам не приставил. Пока Рони перебирал те оплошности, что мог совершить, они и дошли до мелкого кабинета: – Заходи, не тушуйся. За эту дверь воробья еще точно не водили. Вся любознательность и тяга к приключениям осталась там, у подбитых манекенов. Спорить Рони не решился, но встал поближе к порогу, хоть бежать некуда. Руки под сверток верхней одежды сунул и держал, к худшему готовясь. Держал крепко. Словно задумал умереть побогаче, чем пойман был – кителем разжившись. Дверь со скрипом захлопнулась, и Рони наполнился надеждой – Виктор замки не закрывал. Значит, бить не будут. Уже лучше, чем думалось до того. Прочистив осипшее горло, воробей спросил: – Чего стряслось опять?