Рони перечислил обвинения, что им предъявили, да подробности уговора. Уточнил адрес (мало ли, где еще коршуновых штабов понастроили!). Снаряд чиновничьего гнева обязан прилететь именно туда: за шиворот Виктору и всей его своре. Предвкушая расправу, Рони хмыкнул. Подавил самодовольный смешок: веселиться, строить козни коршунам да крепко спать – все по расписанию. Бегло перечитав свой донос, он воровато оглянулся: не видно кабана, и славно. Второму листу чего-то не хватало. Рони вздохнул. Приписал свое имя, чтобы внушить доверие. Чтобы не канул донос в небытие, среди тысяч анонимных кляуз на соседей, мужей, градоначальников да воробьев. Не Жанет же подставляться вместо него! Подумал еще. Почесал нос – когда же пройдет, негодник! – и добавил родство с Рьяными. Если уж какой жандарм такую метку увидит, сразу должен смекнуть, что дело неладное: те, кто с небом сведен, стучать не приучены. Хоть бы заинтересовался, присмотрелся к строчкам, выгоду свою почуял… Редко когда Рьяный бы пожелал, чтобы жандармы хорошо исполняли свой долг. Видать, все последние деньки у Рони проходили, полнясь исключениями. Поставив закорючку, на подпись похожую, воробей выдохнул. И нашел подходящую жертву. Вот он, стоит без шапки – уши порозовели, того и гляди пристанут к голове, инеем покрывшись. В руках – пачка газет, никому и бесплатно не интересных. Мальчуган что надо: ботинки прохудились, наверняка одновременно выручает и маму, и штат. Вся экономика, казалось, держится на плечах таких вот отверженных, полузамерзших газетчиков, не достающих Рони до локтя. – Газету складно продаешь, – неискренне похвалил его Рони. – А письмо до ящика не подбросишь? Я щедрый. За словами – дело, как в стае принято. Ссыпал мелочевку в подставленную ладонь. Знал, что эти монеты – недельный прибыток для мальчонки. Знал, что дети порою честнее взрослых во сто крат. У мальчугана загорелись глаза, он пугливо осмотрелся: не облава ли, не подставят ли его, не выкинут за такую вольность? Рони терпеливо ждал. Не опасался, что газетчик развернет да почитает его послание – он бы и сам прочитал, чего греха таить. Главное, чтобы донес, согласился. И сегодня воробью повезло дважды: мальчишка кивнул. Припустил тут же с места, шепнув опасливую благодарность, и направился в сторону почты. Рони выдохнул. Дети притворяются очень худо. Хотел бы воробья обдурить – убежал бы за ближайший угол, к отчему дому. Есть, конечно, вероятность, что передумает по дороге, как запыхается. Но об этом мыслить – и делу не помочь, и себе напакостить, день испортив. Заиграли фонари: редкие, тусклые, ненужные воробьям. Будто Гэтшир собственной персоной дал подсказку. Плохи те воры, что долго у места вылазки шляются: ни секунды лишней не положено лицом светить там, где и ноги твоей быть не должно. Верный закон улиц. И Рони поспешил вернуться туда, где с кабаном виделись в последний раз: чтобы морду суровую скорчить, да сделать вид, что не нашел, чем себя занять. Вернувшись на площадь, он и не верил своему везению. Нерасторопность кабана и здесь подспорье – Хорас все еще пропадал под крышей. Холодная лавчонка ожидала Рони, тут же приютив, будто и не было никакой разлуки. Подмерзая в ожидании, он пытался вспомнить, насколько грамотно вывел слово «коллаборационизм». Там уж, поди, разберутся. Обязаны в штабах люди грамотные сидеть, за неплохой паек от штата, что стащили из карманов горожан (и особенно таких крохотных честных газетчиков). Кабан вернулся, будто на вертел обмазанный: несло от него хмелем и перцем. Рони даже не стал язвить, с трудом скрывая довольство от своей проделки. Верные слова говорил сводник Жанет, хоть и печальна его судьба: «Кроме пищи и ночлега, нужна человеку одна малость – надежда». Теперь, пожалуй, Рони, был богат не меньше, чем до облавы. Если свободы не считать. Вернулись они второпях – надзиратель его нагулялся с излишком. Пока кабан, которого по недомыслию прозвали на приличный манер Хорасом, хлопал себя по карманам в поисках ключа к заднему двору штаба, Рони пригляделся к крышам. Каждая по-своему хороша: в профиль ли, в анфас, под снегом или в слякоть. И Рони хитро им подмигнул, обещая скорую встречу. Воробьям и не нужен порох, чтобы добиваться своего. *** Штаб коршунов, некоторое время спустя Под крышу попали поздно. В такой час уж все лавчонки закрыты, кроме ночных – самое время готовиться к вылазке. В коршуновом штабе готовились разве что к ужину. Не успели щеки прогреться домашним теплом, а пуговицы выскочить из петель, повинуясь подмерзшим пальцам, как на него крикнули. Голова воробья сама вжалась в плечи: Виктор окликнул его по-хозяйски, без обычной прохлады в голосе. – Эй, Рони, как прогулка? Что-то я не слышал, как ты стреляешь. Неужто потерял квинс? Кажется, его недовольство легко объяснялось не только порочным бездельем воробья. Сидели в фойе при верхней одежке, кутались. Сам Виктор, который к морозам привычный, даже перчаток не снял. Видать, и впрямь погода сегодня никого не щадит. – Это извольте спросить у месье Хораса, – злобно блеснул глазами Рони, паясничая. Пусть свинорылый и объясняется. Странно, что зубами не застучал. Виктор перевел взгляд на кабана, и чудилось, что готов он на любом отыграться. А повод уже есть. – Вывел я вашего бандита, – поморщился Хорас, забегав глазками по сапогам коршунов, будто вот-вот кинется их облизывать. – Квинс его подобрал. Говорю – сегодня задание. Дак отказался, я ему и так, и сяк… уговаривал. – Врать кабан, как оказалось, умел с завидной стойкостью. Может, сей талант раскрывался исключительно перед Виктором, когда дело принимало скверный оборот. – Хорас, твоих манаток с обеда не видать, – шмыгнул носом горластый. Рони хрустнул суставами в пальцах да поджал губы: простят ли, если свинью за такую ложь поколотить? Или хуже будет? – Вам не Джеки ловить, а унитазы драить… – Пожале-ейте фая-анс, – напела Ульрика. Рони не обиделся. Дружный гогот коршунов показался знакомым, напомнил о чем-то. И в носу защипало, когда примерещилась соломенная крыша в Сан-Дениж, а следом – ночи перед вылазками, где смеялись густо и звонко: то ли от волнений, то ли от крепкой дружбы, теснее кровных уз. Полночь прошла в мире и покое. Часть коршунов выбралась на улицы при оснастке – Виктор тем два слова сказал, из которых не поймешь, о чем речь. Заскучав без дела, не добившись встречи со стаей, Рони увязался за старшим ловчих птиц. Тот воробья не прогонял, хоть забот ему хватало: по штабу они прошлись, как на разведке, с первого до последнего этажа. Бумаги, приказы, донесения. Даже у Рони закружилась голова от списка коршуновых дел. Большая часть из них казалась волокитой, ритуальцем для богачей, которым нечем себя занять, чтобы жалование оправдывать. Ощущение скорой победы покалывало лопатки, и Рони резко осознал, что снова улыбается. А вместе с этим проснулось и сострадание, на которое в таких обстоятельствах расщедриться мог только верный победитель. Ульрика показалась несчастной, извечно одинокой женщиной. Коршуны – обманутым молодняком при старшем-самодуре. И даже к Виктору приклеилось худое, но оправдание. Приставили бывшего воробья гонять своих же по крышам, а в остальное время – бумагу марать. Как тут характером не споганиться – вопрос серьезный. – Как думаешь, справится твоя стая? – Рони указал на закрытое окно. – Увидишь, – кратко ответил Виктор, брезгливо откинув бумагу на стол. Он явно пробегался по ней взглядом не один раз, и жутко устал. – Может, так на вид и не скажешь, но ребята они толковые, не переживай. – Уж послушные – это точно, – Рони не льстил, говоря чистую правду. – Хороший, видать, из тебя получился бы старшой. И сам нахмурился от того, что размяк, подобрел с врагом. Добавил тут же: – Может, на четвертинку от Джеки Страйда. Пока думал – много ли Виктору похвалы дал или мало, коршун сказал на долгом выдохе: – У Джеки Страйда тоже были птенцы. Знаешь хоть одного? – Рони задумался. Слишком долго молчал. – Вот-вот. Может, слыхал про мертвецов у башни Хэлт? В штабе и без того холодно, а разговоры о павших в полутьме – совсем не греют. Рони натужно расхрабрился: – Что какой-то дурак с нее решил полетать? Кто ж не слыхал. – Говорят, – Виктор отклонился на стуле, потянулся; казалось – вот-вот упадет, – Джеки обещал, что сведет с небом тех, кто уцелеет, с башни прыгнув. – Пошутил же. Такое всерьез детям не… – Кто же знает, шутил он или так отбирал себе лучших, – Виктор пожал плечами и вернулся к столу, подавшись вперед. – Одно известно точно: три воробья решили побороться за такую честь. Не понимали, видать, что честь воробью – хуже удавки. Фонарь тускло замерцал, и Рони подошел к нему поближе – проверить. Тот волшебным образом излечился от недуга, засияв ярче, чем до того. Виктор продолжил: – После второй смерти на мостовой возле Войки воробьям запретили такой досуг. Под угрозой лишиться стаи – только это и сработало. А все благодаря бедолаге Фину, – Виктор оттопырил указательный палец, и в полутьме тот походил на оружие. – Тому, что разбился? – Рони отогнал позорный страх. – А что с двумя другими? Виктор хищно глянул, сложив руки в замок, точно наслаждаясь перерывом в работе: – Третий не явился, испугавшись – явно разумный паренек. А Фин с другим воробьем не могли не явиться. Давняя вражда, дурацкий спор, горячая кровь, отсутствие ума, – презрительно сказал Виктор. – А поднявшись на самый верх, говорят, передумал и Фин… «Малыш-Фин-на-мостовой-блин», – вспомнил Рони недетскую песенку в Сан-Дениже. Уж не про башню ли… мало ли таких Финов в городе? – Коли не захотел, так отчего разбился? – с неверием спросил воробей, подпер лопатками стену. Виктор смахнул пыль с уголка стола. – Если прыгать не задумал – нечего и к башне в положенный час подходить. На эту забаву другие воробьи пришли посмотреть. – Так он сам решился, передумал? Виктор покачал головой. – Значит, второй столкнул его?! – Рони против воли распахнул глаза. Башня, шесть этажей над Войкой, промозглый ветер, ночной туман. Клин не долетит до второго берега. Влага на камнях, скользкий фасад, не за что зацепиться, бестолково развернутое крыло, и алчные зубы мостовой под ногами… Виктор прохладно ответил, ни на минуту не сжалившись над птенцами, будто и сам не верил той байке. – Кто знает. Свидетели говорят, что да. – Тут он повел плечом, продолжив. – Есть ли разница, как на самом деле, если все говорят, что так и было? Странный порыв заставил Рони открыть рот: – А ты бы прыгнул? Хотел бы сам стать учеником легенды? – Пф. Мой сводник понадежнее, чем легенда. Лучший из воробьев, которого я знал. – Виктор отвел глаза, словно обидели его учителя, да неведомо за что. – Прозорливый, смелый, да поумнее любого графа. В старшие всему Гэтширу сгодился бы. – Был? А что с ним стало? – Рони оживился. – Да и… имя-то у него есть? Потом, конечно, пожалел, что полез. Не его это дело. И чем тут новая байка поможет? Верно предупреждал коршун – любопытство точно его погибель. Если не ему самому, так времени – точно. Лампа снова замерцала, и Рони со злостью стукнул кулаком по стене, на которой та висела. Дом жалобно скрипнул. Свет вернулся. – Поможешь мне поймать Страйда, сам все узнаешь. Если, конечно, не удерешь со своими ребятами раньше, – коршун дернул подбородком в сторону Рони и странно ухмыльнулся. И Рони долго боролся с чувством, что вот эта, кривая и нелепая, улыбочка – искренняя. И потому пугала она больше прочих. Под утро он получил поблажку да отправился к стае. За пять дозволенных минут Рони выведал главное: сытно ли кормят, выводят ли по нужде, как обращаются. Отвечали ему по-разному, сходясь в одном: содержались воробьи достойно. Даже карты Дагу подкинули, время коротать с Ильязом. Словом, лучше было бы только на свободе. Рони больше слушал, чем говорил, и на сердце становилось чуть легче. Хоть и знал он, что перед сном будет ворочаться, а во сне – видеть прутья и землю вместо крыш. *** Рони перед сном продрог, словно штаб с самого утра не топили. Растирая плечи под одеялом да прижав колени к груди, он невесело посмеялся: никак простынет, и плакала охота на Джеки. Дважды дураком будет Виктор, если на свой же недосмотр вину не свалит. Чего на воробья пенять, когда сами застудили? Не станут же его стаю за то наказывать? Рони и сам стал коршунов выгораживать, чтобы себя успокоить. Кровать с неохотцей, но все же прогрелась. Объявилась утренняя смена: судя по вялым шагам, покидали штаб куда охотнее, чем приходили в гости. Из мягкого шума с низов прорезался разговор. В восточном крыле – там, где пыльная комната с отчетами, – все слышится не хуже, чем крик во дворе из окна.