Взгляд внимательный. На столе раскрытое дело, поди, его. Взглянуть бы туда хоть краем глаза, но не дано зэкам тех страниц листать, где может быть написано, кто на него кляузы кропал и благодаря кому он на нары загремел. – Садись. Примоститься на краешке стула. Потому как неуютно и страшно в тех кабинетах, где росчерком пера тебе могут судьбу переменить – срок накинуть или того хуже – лоб зелёнкой смазать. Судьба предполагает, а следак располагает… – Вопрос у меня к тебе. «Крюка» знаешь? Вот оно!.. Началось! Захлопать глазками, морду скривить, но лобик нахмурить, старание изображая: думаю я, гражданин начальник, вспоминаю, напрягаюсь, из штанов лезу – так стараюсь. Но нет, не могу припомнить… – Слышал вроде, про такого, но кто – не знаю. Честное слово, гражданин начальник, как перед богом. – Ты мне бога в рожу не тычь, я неверующий, чего и тебе желаю! Бог он далеко, а прокурор рядом. Дашь показания на «Крюка»? – Какие, гражданин следователь? – Что побег он готовил, тебя к нему подстрекал. Потому как разговоры вы с ним говорили с глазу на глаз, вот у меня тут и показания есть, – тряхнул барбос в воздухе какими-то исписанными листками. – Чего измышляли вы? Ну, говори! – Ничего такого. Может, я и видел его – лагерь большой, заключённых много. Закурил с ним раз-другой, а нас срисовали. Я же всех по именам не знаю. – Юродивого корчишь? А ну как я тебя паровозом, а «Крюка» вагончиком к тебе прицеплю? И покатите вы оба на дальние севера, где даже леса нет. А коли поможешь мне: напишешь, что подбивал он тебя на побег, да ты не поддался – другой оборотец выйдет. Или хочешь мы тебе признательные задним числом оформим, мол, подбивал тебя «Крюк» на дело нехорошее, а ты в оперчасть пришёл, да сообщил о том злостном нарушении режима. И выйдешь ты чистеньким, за что тебе послабление какое выйдет или вообще срок скостят. А не захочешь – не узнает о том никто! Ты подумай. – Так я всей душой, гражданин начальник, только кто мне поверит – «очники» начнутся, а я того «Крюка» даже опознать не смогу! Коли надо на себя чистосердечное могу написать, мол, собирался конвойного пристукнуть и ноги сделать. – На хрена мне ты сдался, когда мне «Крюк» нужен!.. – Сердится, нервничает следак, по столу пальцами барабаня. Не связывается у него что-то. – Не хочешь, значит, по-доброму. А ну как я тебя в БУР определю суток на двадцать?.. Хотя чего тебе БУР, я тебя в бараке оставлю, слышал приговорили тебя блатные. Кабы мы сговорились, я тебя на другую зону определил, а здесь ты не жилец. Вот и выходит, что через глупость свою жизни лишишься… Ну что, дать тебе бумагу или как? – Или как!.. – Стало быть, не желаешь помочь следствию, на пере хочешь повиснуть? Кто тебе этот «Крюк» – сват или брат? Он тебя не пожалел, показания на тебя дал. На, гляди. – Выдернул из дела листы, протянул. «Я, заключённый…» – его почерк или нет? Или туфта всё это, или на понт его следователь берет? Но тревожно, муторно на душе… Дальше, дальше читать!.. Нет, не так всё просто, потому что эпизоды – показания про «Фифу», про заточку, про всё то, что один только «Крюк» мог знать, а больше никто! И про побег, про который ни слова сказано не было! Неужели?.. – Ну что, убедился, дурак? Сдал тебя дружок с потрохами, паровозом тебя вперёд себя выставляет! Будешь писать? Мотнуть головой. – Даю пять минут. Сиди думай. Придумаешь чего – скажешь! Чистосердечное напишешь – с барака и зоны тебя выдерну, молчать будешь – сдохнешь не сегодня завтра. Пошло время! Тикают часы-ходики на стене. Сидит, смотрит на него следак пристально, курит папироску, дым в лицо пуская. Обидно всё это до слез, поверил он «Крюку», а тот… Верно учит зэковская поговорка: «Не верь, не бойся, не проси!» А он поверил, расслабился, забыл, что на зоне всяк за себя стоит и никто – за другого. Такой закон выживания! Так что теперь – показания давать против «Крюка»? Надо бы – зуб за зуб, показания против показаний. По справедливости. Но как тогда быть с поговоркой, где кроме «не верь», есть – «не бойся» и «не проси»? Поддаться угрозам следователя и о спасении жизни его просить? А он спасёт – переведёт, как обещал, в другую зону, только не выпутаться уже будет из тенет липких, передаст он его местному «куму» и придётся стучать на сокамерников своих. Никуда не денешься. Нет, нельзя принимать милость из рук барбосов, один чёрт – рано или поздно вычислят его зэки и пришьют или в параше утопят. Гнусная это смерть – в дерьме чужом захлебнуться. Уж лучше перо в бок. – Ну, что решил? Пишем чистосердечное? – Нет. Не пишем. Смотрит следователь на зэка, ухмыляется. Но как-то не по-злому, а даже весело. – Ну, ты упрямец! Ладно, помогу тебе – определю в другую зону, а там посмотрим. – Подписал какой-то листок, пригласил конвоира: – Этого я с собой забираю. – Мне вещи брать? – Что?.. Вещи?.. Какие у тебя вещи? Свитер рваный, да кальсоны – ты же не блатной. Не резон тебе в барак возвращаться, ты туда сунешься, да не выйдешь обратно, коли блатные всё поймут. Так поедешь, налегке. – Пошел!.. Руки!.. Руки за спину, шагнуть из кабинета в коридор. Куда?.. На какую зону? Зачем? На «строгий» повезут? Так куда строже?.. Или к прокурору сразу. – Шагай, давай! Толкает конвойный в спину – хочется ему к ужину поспеть, который стынет, хочется побыстрее зэка с рук спихнуть. Сзади следак с папочкой шагает. За ворота вышли. Машина стоит. Возле машины вертухай с автоматом топчется. – Сюда. Конвойный козырнул, побежал рысью обратно. – А ну, лезь давай! Встать на колесо, задрать ногу, перевалиться в кузов. Упасть. Сзади конвоир пыхтит, лезет и внутри кто-то шевелится. И голос: – Не зашибся? – Нет… И как булавкой прошило – чего?.. Кто?.. Сидит на какой-то тряпке «Крюк» собственной персоной, лыбится, подмигивает. – Не сдал, значит, меня? А я говорил: крепкий он парень, не поведётся… – Я не сдал!.. А ты!.. Меня!.. Броситься на «Крюка» всем телом, дотянуться, ухватить за глотку, чтобы сжать пальцы мёртвой хваткой, чтобы задушить, прежде чем конвойный его прикладом по затылку огреет. – Эй, тише, тише! Оторвал «Крюк» пальцы от горла, отбросил от себя руки – здоров чёрт, как с таким совладать, когда душа в теле еле держится, когда нет крепости в руках! – А ну остынь, парень, пока я тебя не пристукнул, чтобы не рыпался! И голос конвоира: – Слышь, «Крюк», кончай над пацаном измываться. На, парень, закури лучше. Тянет конвоир самокрутку, хотя ближе двух шагов к зэку приближаться не должен! И автомат у него не на животе болтается, а на спину заброшен. Что за чушь? Подсел конвойный, раздвинул плечами зэков в стороны, плюхнулся между ними. – Мне тоже скрути, – просит «Крюк». – Сейчас, на, подержи, – отвечает конвойный и сует зэку в руки автомат. И крутит из газетки скрутку, и «Крюк» не лупит его прикладом по башке, и не стреляет в упор из автомата, а воткнул тот меж колен и дымит табачком. – Слышь, «Крюк», я вздремну часок, пока едем, а ты – покарауль. – Ладно, дрыхни, если что толкну. Завалился конвойный на бок, на плечо «Крюку», захрапел тут же. Смеётся «Крюк», рот от уха до уха растягивая. – Ну ты горячий парень – чуть не задушил меня. Что здесь происходит, что?! «Крюк», конвойный, автомат!.. Что за бред, как всё это понимать? Да ведь если барбос всё это из кабины через заднее стекло увидит, то всех из пистолета перешмаляет! Но только видно в заднее стекло, как повернулся следак назад и ржёт во весь рот, и водитель тоже, от дороги отрываясь, тычет пальцем назад и заливается. – Не ломай, парень, голову, всё равно ни черта не поймёшь, – говорит «Крюк». – Что всё это… Вот это всё что значит?! – Узнаешь. Скоро узнаешь… * * * – Товарищ Сталин, ваше приказание исполнено! – Исполнено?.. Хорошо, что исполнено. Зачем так кричишь? Давай тихо поговорим, по парку погуляем. Устал товарищ Сталин в кабинете сидеть. Все кабинет и кабинет, хочется воздухом подышать. Встал «Хозяин», о стол опираясь – не молодой уже. Накинул шинель, простую, офицерскую.