Уже по той причине, что он занимал королевский престол, Муани-Лунга полагал, что происходит «прямо с небес», а тех своих подданных, которые осмеливались бы усомниться в этом, он отправил бы на тот свет удостовериться в справедливости его утверждения. Муани-Лунга заявлял также, что по своей божественной природе он свободен от всех земных потребностей. Если он ест, то лишь потому, что это ему нравится, а пьет только ради удовольствия. Кстати сказать, невозможно было пить больше, чем Муани-Лунга. Его министры, его чиновники, закоренелые пьяницы, казались трезвенниками по сравнению с ним. Его величество был проспиртован насквозь и непрестанно вливал в себя горячительные напитки: крепкое пиво, настойку «помбе» и в особенности водку, которую в изобилии поставлял ему Альвец. В гареме Муани-Лунга было множество жен всех рангов и возрастов. Большинство жен сопровождало его на рыночную площадь. Муане — первой жене, носившей титул королевы, — было лет под сорок. На ней был пестрый клетчатый платок и юбка, сплетенная из травы и расшитая бусами. Она напялила на себя столько ожерелий и бус, сколько удалось уместить на шее, на руках и ногах. Многоэтажная, сложная прическа обрамляла ее обезьянье крохотное лицо. В общем — настоящее страшилище. Остальные жены его величества, которые набирались из его сестер и других родственниц, не столь нарядные, но более молодые, следовали за первой женой, готовые по первому знаку властелина приступить к выполнению своих обязанностей… живой мебели: когда королю угодно было сесть, две из них пригибались к земле и служили ему сиденьем, а другие расстилались под его ногами свособразным черным ковром! Следом за женами в свите Муани-Лунга шествовали его министры, военачальники и колдуны, как и их монарх, тоже не твердо державшиеся на ногах. При взгляде на этих дикарей прежде всего бросалось в глаза, что у каждого из них не хватало какой-нибудь части тела. Один был безухим, другой-безносым, у третьего недоставало руки, у четвертого — глаза. Среди них не было ни одного, кто мог бы похвастать наличием полного комплекта частей своего тела. Это объяснялось тем, что законодательство Казонде знало только два вида наказаний: смертную казнь или увечье, причем степень наказания зависела от каприза Муани-Лунга. За малейшую провинность приближенных короля калечили и увечили, и больше всего придворные страшились лишиться ушей, ибо тогда уже им невозможно было носить серьги. Единственной одеждой начальников, «килоло» — то есть правителей районов, занимавших этот пост по наследству или назначаемых на четыре года, был красный жилет и колпак из полосатой шкуры зебры, а в руках они держали знак своей власти — длинный бамбуковый жезл, один конец которого был натерт магическим зельем. У солдат орудием нападения и обороны служили луки, у которых рукоять была обмотана запасной тетивой и украшена бахромой, остро отточенные ножи, копья с длинными и широкими наконечниками и пальмовые щиты, украшенные причудливой резьбой. Что касается мундиров, то его величеству не приходилось на них тратиться. Кортеж замыкали придворные колдуны и музыканты. Мганнги — колдуны — в то же время являются и лекарями. Африканские дикари слепо верят в чудодейственную силу заклинаний своих мганнгов, верят в гадания и в фетиши, которыми являются у них глиняные фигуры, испещренные белыми и красными пятнами, изображающие фантастических животных, или вырезанные из дерева фигуры мужчин и женщин. Впрочем, многие колдуны были так же изувечены, как и остальные придворные. Видимо, разгневанный монарх подвергал этому наказанию и своих мганнгов, когда их лекарства не приносили ему облегчения. Музыканты — мужчины и женщины — потрясали невероятно звонкими трещотками, били в гулкие барабаны, колотили длинными палочками с гуттаперчевым шариком на конце по своим «маримеба» — нечто вроде тимпана, сделанного из нескольких тыквенных бутылок различных размеров. В общем, шум получался оглушительный, и выносить его могли только уши африканцев. Над королевским кортежем развевались знамена и флажки. Воины несли на остриях пик побелевшие черепа соседних негритянских царьков, побежденных Муани-Лунга. На площади короля встретили бурными приветственными возгласами. Охрана караванов разрядила в воздух ружья, но звук выстрелов потонул в отчаянном реве толпы. Хавильдары поспешно натерли свои черные физиономии порошком киновари, которую они носили в мешках у пояса, и простерлись ниц перед королем. Альвец, выступив вперед, преподнес королю большую пачку табаку — «успокоительной травы», как ее называют в Казонде. Это было весьма кстати: Муани-Лунга как раз нуждался в каком-нибудь успокоительном средстве, ибо он с утра почему-то пребывал в очень плохом настроении. Вслед за Альвецем Коимбра, Ибн-Хамис и другие работорговцы, арабы и метисы, заверили в своей преданности могущественного властителя Казонде. «Мархаба!» - говорили королю арабы, прикладывая руку ко лбу, к губам и к сердцу. «Мархаба» на языке жителей Центральной Африки значит «добро пожаловать». Метисы из Уджиджи хлопали в ладоши и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны. Некоторые мазали лицо грязью и пресмыкались перед своим гнусным властелином. Но Муани— Лунга даже не смотрел на раболепствующих льстецов. Он проходил мимо них неверной поступью, широко расставляя ноги, словно земля качалась под ним. Так он обошел всю площадь, осматривая выведенных для продажи рабов. Если работорговцы боялись, как бы королю не вздумалось объявить своей собственностью кого-нибудь из невольников, то последние не меньше страшились попасть во власть этого свирепого животного. Негоро ни на шаг не отходил от Альвеца. Вместе с ним он представился королю. Они беседовали на туземном наречии, если может быть назван беседой разговор, в котором одна сторона пьяна и только мычит или издает какие-то междометия. Речь Муани-Лунга стала членораздельной лишь тогда, когда он попросил своего друга Альвеца пополнить запас водки, исчерпанный последними выпивками. — Король Лунга — желанный гость на рынке в Казонде! — воскликнул Альвец. — Пить хочу! — ответил монарх. — Король получит свою долю в прибылях ярмарки, — добавил Альвец. — Пить! — бубнил свое Муани-Лунга. — Мой друг Негоро счастлив лицезреть короля Казонде после долгой разлуки. — Пить! — рычал пьяница, от которого так и разило отвратительным запахом спиртового перегара. — Не угодно ли королю откушать помбе или меда? — лукаво спросил работорговец, отлично знавший, чего добивается Муани-Лунга. — Нет, нет!.. — закричал король. — Огненной воды! За каждую каплю огненной воды я дам моему другу Альвецу… — По капле крови белого человека! — подсказал Негоро, сделав Альвецу знак, на который тот ответил утвердительным кивком головы. — Кровь белого человека? Убить белого? — переспросил Муани-Лунга. Дикие инстинкты его сразу ожили при этом предложении. — Белый убил одного из агентов Альвеца, — продол жал португалец. — Да, он убил Гэрриса, — подхватил Альвец. — Мы должны отомстить. — Тогда надо послать его к королю Массонго, в верховья Заира. Воины племени ассуа разрежут его на кусочки и съедят живьем. Они не потеряли еще вкуса к человечьему мясу, — воскликнул Муани-Лунга. Массонго и в самом деле был царьком племени людоедов. В самых глухих углах Центральной Африки еще сохранялся обычай людоедства. Ливингстон в своих путевых записках отмечает, что племя маньема, живущее на берегах Луалабы, съедает не только врагов, убитых на войне и покупает рабов, чтобы пожрать их, заявляя, что «человечоское мясо слегка солоноватое и требует лишь, немного приправы». Камерон также столкнулся с племенем людоедов — мэнне бугга, которые для еды по нескольку дней вымачивают в проточной воде трупы убитых, а Стенли наблюдал случай людоедства у жителей Оукуса; словом, обычай этот весьма распространен в Центральной Африке. Но, как ни ужасна была казнь, придуманная королем для Дика Сэнда, она не понравилась Негоро: в его расчеты не входило выпускать жертву из своих рук. — Этот белый убил нашего друга Гэрриса в Казонде, — сказал он. — И здесь же он должен умереть! — добавил Альвец. — Убивай его где хочешь, Альвец, — ответил Муани-Лунга. — Только помни уговор: по капле огненной воды за каждую каплю крови белого! — Ты получишь огненную воду, король! — ответил работорговец. — И ты убедишься, что ее недаром называют огненной. Она будет пылать! Сегодня Хозе-Антонио Альвец угостит короля Муани-Лунга пуншем! Пьяница с размаху хлопнул по руке Альвеца. Он не помнил себя от радости. Свита и жены короля разделяли его восторг. Они никогда не видали, как горит «огненная вода», и думали, что ее можно пить пылающей. А затем, упившись, они еще насладятся и видом пролитой крови. Бедный Дик Сэнд! Какая страшная пытка была уготована ему! Если и цивилизованные люди в пьяном виде теряют облик и подобие человеческое, то можно себе представить, какое действие оказывает алкоголь на дикарей! Нетрудно понять, что возможность подвергнуть пыткам белого человека пришлась по вкусу не только Негоро, у которого были личные счеты с юношей, но также метису Коимбре, Альвецу и всем прочим работорговцам и туземцам. Вечер подкрался незаметно, и вслед за ним быстро, без сумерек, наступила ночь; в темноте пунш должен был гореть особенно эффектно. Альвеца осенила действительно блестящая идея предложить его королевскому величеству новый вид спиртного напитка. В последнее время Муани-Лунга уже находил, что огненная вода, собственно говоря, плохо оправдывает свое название. Быть может, полыхающая огнем водка более заметно пощекочет потерявший чувствительность королевский язык… Итак, в программе вечера первым номером стоял пунш, а вторым — пытка белого человека. Дик Сэнд, сидевший в своей темнице, должен был выйти из нее только на смерть. Невольников — проданных и непроданных — загнали обратно в бараки. На обширной читоке остались только король, его приближенные, работорговцы, а также хавильдары и солдаты, надеявшиеся, что им будет дозволено отведать королевского пунша, если после короля и придворных что-нибудь останется. Хозе-Антонио Альвец, следуя советам Негоро, приготовил все необходимое для пунша. По приказанию работорговца на середину площади вынесли медный котел, вмещающий по меньшей мере двести пинт жидкости. В него вылили несколько бочонков самого плохого, но очень крепкого спирта. Туда же положили перец, корицу и другие пряности, чтобы придать пуншу еще больше крепости. Участники попойки кольцом окружили короля. Муани-Лунга, пошатываясь, подошел к котлу. Водка притягивала его, как магнит, — казалось, он готов был бросится в котел. Альвец удержал его и сунул в руку горящий фитиль. — Огонь! — крикнул он с хитрой улыбкой. — Огонь! — повторил Муани-Лунга и ткнул горящий фитиль в спирт. Как загорелся спирт, как красиво заплясали по его поверхности синие огоньки! Альвец бросил в пунш пригоршню морской соли, чтобы напиток стал еще более острым. Отблески пламени придавали людям, обступившим котел, ту призрачную синеватость, какую человеческое воображение приписывает привидениям. Опьянев от одного запаха алкоголя, туземцы дико завопили и, взявшись за руки, закружились в бешеном хороводе вокруг короля Казонде. Альвец, вооружившись огромной разливательной ложкой с длинной ручкой, помешивал в котле огненную жидкость; на лица бесновавшихся танцоров падали отсветы синего пламени. Муани— Лунга шагнул ближе. Он вырвал ложку из рук работорговца, зачерпнул пылающий пунш и поднес ко рту. Как страшно вскрикнул король Казонде! Его насквозь проспиртованное величество воспламенился, как вспыхнула бы бутыль керосина. Огонь не давал большого жара, но тем не менее горение продолжалось. При этом неожиданном зрелище хоровод туземцев распался. Один из министров Муани-Лунга бросился к своему повелителю, чтобы погасить его. Но, будучи проспиртован не менее, чем король, министр тут же сам загорелся. Всему двору Муани-Лунга угрожала та же участь. Альвец и Негоро не знали, как помочь горящему королю. Королевские жены в страхе бросились бежать. Коимбра бежал еще быстрее, зная свою легковоспламеняющуюся натуру… Король и министр, упав на землю, корчились от нестерпимой боли. Когда жировые ткани глубоко пропитаны алкоголем, горение дает только легкое синеватое пламя, которое вода не может погасить. Даже если удастся притушить его снаружи, оно будет гореть внутри. Нет никакого способа прекратить горение живого организма, все поры которого насыщены спиртом… Через несколько минут Муани-Лунга и его министр были мертвы, но трупы их еще продолжали гореть. Вскоре только горсть пепла да несколько позвонков и фаланги пальцев, не поддавшиеся огню, но покрытые зловонной сажей, лежали возле котла с пуншем. Вот и все, что осталось от короля Казонде и его министра. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Похороны короля На следующий день, 29 мая, город Казонде имел необычный вид. Перепуганные туземцы не смели выйти на улицу. Никогда не видали они, чтобы король божественного происхождения погиб вместе со своим министром такой страшной смертью. Кое-кому из них, особенно старикам, случалось еще поджаривать на костре простых смертных. Они помнили, что такие пиршества всегда требовали сложных приготовлений, так как человеческое мясо очень трудно зажарить. А тут король и его министр сгорели, как лучинки! В этом было что-то непостижимое. Хозе-Антонио Альвец также притаился в своем доме. Он боялся, как бы на него не взвалили ответственность за происшедшее. Негоро объяснил ему причину смерти короля и посоветовал держаться настороже. Плохи будут дела Альвеца, если смерть короля отнесут на его счет: тогда не выкрутиться ему без изрядных убытков. Но Негоро пришла в голову блестящая мысль По его совету был пущен слух, что необыкновенная смерть повелителя Казонде— знак особой милости к нему великого Маниту, что это честь, которой боги удостаивают только немногих избранных. Суеверные туземцы легко попались на эту нехитрую удочку. Огонь, пожравший тела короля и министра, был объявлен священным. Оставалось только почтить Муани-Лунга похоронами, достойными человека, возведенного в ранг божества. Эти похороны и своеобразные обряды, связанные с ними у африканских племен, давали Негоро возможность свести счеты с Диком Сэндом. Если бы не свидетельство многих исследователей Ценральной Африки и, в частности, Камерона, никто не поверил бы, сколько проливается крови на похоронах негритянских царьков вроде Муани-Лунга. Королева Муана должна была унаследовать королевский престол. Она спешила закрепить свои права на трон и тотчас же отдала приказание приступить к подготовке похорон. Тем самым она провозгласила свои верховные права, опередив таким образом других претендентов, и в первую очередь короля Оукусу, стремившегося стать властителем Казонде. Как правительница государства, Муана избегала жестокой участи, уготованной прочим супругам покойного короля. Наконец она избавлялась от младших жен, немало досаждавших ей — первой по времени и старшей по возрасту супруге. Это особенно пришлось по вкусу свирепой мегере. Она велела поэтому объявить народу при звуках рога и марембы, что завтра вечером тело покойного короля будет предано погребению с соблюдением всех установленных обрядов. Приказ новой королевы не вызвал возражений ни со стороны двора, ни со стороны народа. Альвецу и другим работорговцам нечего было бояться восшествия на престол королевы Муаны. Они не сомневались, что лестью и подарками подчинят ее своему влиянию. Итак, вопрос о престолонаследии разрешился быстро и мирно. Смущение царило только в гареме покойного короля, и не без причин.