— Ага, если не ошибаюсь, это вы, мой юный друг? Как я рад видеть вас! Дик Сэнд живо обернулся. Перед ним стоял Гэррис. — Где миссис Уэлдон? — вскричал Дик, наступая на американца. — Увы, — ответил Гэррис с деланным огорчением, — несчастная мать! Могла ли она пережить… — Умерла? — крикнул Дик. — А сын ее? — Бедный мальчик, — ответил Гэррис тем же тоном, — он не перенес этих тяжких испытаний… Те, кого Дик любил, умерли… Можно представить себе, что испытал в эту минуту юноша. В порыве неудержимого гнева, охваченный жаждой мщения, он бросился на Гэрриса, выхватил у него из-за пояса нож и всадил ему в сердце по самую рукоятку. — Проклятие! — вскричал Гэррис, падая на землю. Это было его последнее слово. Когда к нему подбежали, он был уже мертв. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Ярмарка Порыв Дика Сэнда был так стремителен, что никто из окружающих не успел вмешаться. Но тотчас же несколько туземцев набросились на юношу и зарубили бы его, если бы не появился Негоро. По знаку португальца туземцы отпустили Дика. Затем они подняли с земли и уснесли труп Гэрриса. Альвец и Коимбра требовали немедленной казни Дика Сэнда, но Негоро тихо сказал им, что они ничего не потеряют, если подождут немного. Хавильдарам было приказано увести юношу и беречь его как зеницу ока. Дик Сэнд не видел Негоро с тех пор, как маленький отряд покинул побережье. Он знал, что этот негодяй — единственный виновник крушения «Пилигрима». Казалось бы, юный капитан должен был ненавидеть Негоро еще больше, чем его сообщника. Но после того как Дик нанес удар американцу, он не удостоил Негоро ни единым словом. Гэррис сказал, что миссис Уэлдон и ее сын погибли. Теперь ничто больше не интересовало Дика. Ему стала безразличной даже собственная участь. Хавильдары потащили его. Куда? Дику было все равно… Юношу крепко связали и посадили в тесный сарай без окон. Это был карцер, куда Альвец запирал рабов, приговоренных к смертной казни за бунт или другие проступки. Здесь Дик был отгорожен глухими стенами от всего мира. Он и не сожалел об этом. Он отомстил за смерть тех, кого любил, и теперь казнь не страшила его. Какая бы участь его ни ожидала, он был готов ко всему. Легко догадаться, почему Негоро помешал туземцам расправиться с Диком: он хотел перед казнью подвергнуть юношу жестоким пыткам, на которые так изобретательны дикари. Пятнадцатилетний капитан был во власти судового кока. Теперь не хватало только Геркулеса, чтобы месть Негоро была полной. Через два дня, 28 мая, открылась ярмарка — «лакони», на которую съехались работорговцы из всех факторий Внутренней Африки и множество туземцев из соседних с Анголой областей. Лакони — не только невольничий торг, это вместе с тем и богатейший рынок всех продуктов плодородной африканской земли, с которыми стекались туда люди, производившие их. С самого раннего утра на обширной читоке царило неописуемое оживление. Четыре-пять тысяч человек толпились на площади, не считая рабов Хозе-Антонио Альвеца, среди которых были и Том с товарищами. На этих несчастных именно потому, что они чужестранцы, спрос, несомненно, должен был быть особенно велик. Альвец был самой важной персоной на ярмарке. Он ходил по площади со своим другом Коимброй, предлагая работорговцам из внутренних областей партии невольников. Среди покупателей было много туземцев, были метисы из Уджиджи — торгового города, расположенного у озера Танганьика, и несколько арабских купцов, больших мастеров в области работорговли. Там было много туземцев, детей, мужчин и женщин, необычайно ревностных торговок, которые по своим торгашеским талантам превзошли бы и торговок белой расы. Ни один рынок большого европейского города, даже в день ежегодной ярмарки, не шумит и не волнуется так, как этот африканский базар, нигде не совершается столько сделок. У цивилизованных народов стремление продать, пожалуй, преобладает над желанием купить. У африканских дикарей и предложение и спрос одинаково возбуждают страсти. Для туземцев лакони — большой праздник, и ради этого торжества они самым парадным образом разукрасились (слово «нарядились» тут было бы неуместным). Главное украшение местных щеголей и щеголих составляли их прически. Иные мужчины заплели косы и уложили их на макушке высоким шиньоном; другие поделили волосы на несколько тоненьких косичек, свисавших наперед, как крысиные хвостики, а на макушку водрузили пышный султан из красных перьев; третьи соорудили из волос изогнутые рога и, обильно умастив их жиром, обмазали для прочности красной глиной, словно суриком, растертым на масле, которым смазывают машины, — и все эти прически из собственных и фальшивых волос были украшены множеством железных и костяных шпилек и палочек; некоторые франты, не довольствуясь этими украшениями, унизали свои курчавые волосы разноцветными стеклянными бусинками — «софи» и в середину сложного пестрого узора воткнули нож для татуировки с резной костяной рукояткой. Прически женщин состояли из бесчисленных хохолков, кудряшек, жгутиков, образующих запутанный и сложный рельефный рисунок, или из свисавших на лицо длинных прядей, круто завивавшихся штопором. Только несколько молодых и более миловидных женщин ограничились тем, что просто зачесали волосы назад, предоставив им ниспадать на спину, как у англичанок, или подстригли челку на лбу по французской моде. И почти все женщины обильно смазывали свою шевелюру жирной глиной и блестящей красной «нкола» — смолистым соком сандалового дерева, так что издали казалось, будто головы туземных франтих покрыты черепицей. Не следует, однако, думать, что парадный наряд туземцев ограничивался только роскошной прической. К чему человеку уши, если в них нельзя продевать палочек, вырезанных из драгоценных древесных пород, медных колец с ажурной резьбой, плетеных цепочек из маисовой соломы или, наконец, тыквенных бутылочек, заменяющих табакерки? Не беда, что мочки ушей вытягиваются от этого груза и почти достигают плеч. Африканские полуголые дикари не знают, что такое карманы, поэтому носят в ушах мелкие обиходные предметы — ножи, трубки, все то, что цивилизованные люди носят в карманах. Что касается шеи, запястий рук, икр и лодыжек, то, с точки зрения дикарей, эти части тела самой природой предназначены для ношения медных или бронзовых обручей, роговых браслетов, украшенных блестящими пуговицами, ожерелий из красных бус, называемых «саме-саме», или «талака», которые были тогда в большой моде у африканцев. И с этими блестящими драгоценностями, в изобилии выставленными на всеобщее обозрение, местные богачи походили на ходячую разукрашенную раку для мощей. Кроме того, если природа наделила людей зубами, то разве не для того, чтобы они вырывали себе два-три передних зуба или же подтачивали их, загибали их наподобие острых крючков, как у гремучих змей? А если природа дала им ногти на пальцах, то разве не для того, что-, бы отращивать их так, что становится почти невозможным действовать рукой? Точно так же и кожа, черная или коричневая, прикрывающая человеческое тело, тоже, конечно, существует для того, чтобы ее украшали «теммбо» — татуировкой, изображающей деревья, птиц, месяц, полную луну, или разрисовывали теми волнистыми линиями, в которых Ливингстон нашел некое сходство с рисунками древних египтян. Татуировка запечатлевалась навсегда при помощи голубоватой краски, которую вводили в надрезы на теле, и узор, украшавший отцов, в точности воспроизводили на телах детей — по нему сразу можно было узнать, к какому роду-племени принадлежит человек. Что же делать, если вы не можете нарисовать его на дверцах кареты ввиду ее отсутствия! Такое важное место занимают украшения в моде африканцев. Что же касается самой одежды, то у мужчин она состоит просто из передника из кожи антилопы, спускающегося от бедер до колен, или из пестрой юбки, сплетенной из травы. Одежда женщины также состояла только из зеленой юбки, расшитой разноцветными шелками, бисером или ракушками и стянутой поясом из бус. Некоторые женщины вместо юбки носили передник из «ламбы» — весьма ценимой в Занзибаре ткани, сплетенной из трав и окрашенной в синий, черный и желтый цвета. Но роскошные уборы были доступны только богатым туземцам. Прочие — носильщики и невольники — были одеты куда скромнее, — иначе говоря, ходили почти голые. Переноской тяжестей здесь преимущественно были заняты женщины. Они стекались на ярмарку с огромными корзинами за спиной, придерживая их ремнем, охватывавшим лоб; выбрав место на площади, они выгружали свой товар и, поставив пустые корзины набок, садились в них на корточки. Все продукты этой изумительно плодородной земли были в изобилии представлены на ярмарке. Здесь продавался рис, который приносит урожай сам-сто; маис, дающий три жатвы в восемь месяцев и двести зерен на каждое посеянное зерно; кунжут, перец из области Уруа, более острый, чем знаменитый кайенский; маниока, сорго, мускатные орехи, пальмовое масло. На большую площадь согнали сотни коз, свиней, овец, и тонкорунных и курдючной породы, очевидно завезенных из татарских степей, сюда нанесли множество живой и битой птицы, рыбы. Разнообразные, очень ровно вылепленные гончарные изделия привлекали глаз своей яркой раскраской. По площади сновали мальчишки, визгливыми голосами выкрикивавшие названия всяких соблазнительных напитков. Они продавали банановое вино, крепкую настойку — «помбе», «малофу» — сладкое пиво, изготовленное из бананов, и прозрачную хмельную медовую воду. Но главными товарами на рынке в Казонде были слоновая кость и ткани, тысячи кип всевозможных тканей: «мерикани» — небеленый миткаль производства Салемских фабрик в Массачусетсе, «каники» — голубая хлопчатобумажная ткань шириной в тридцать четыре дюйма, «сохари» — плотная материя в синюю и белую клетку с красной каймой, оттененной голубыми полосками, и, наконец, дорогостоящая «диули» — зеленый, красный и желтый суратский шелк, — отрез его в три ярда стоит не меньше семи долларов, а если он заткан золотом — доходит до восьмидесяти долларов. Слоновую кость в Казонде доставляли из всех факторий Центральной Африки, и отсюда она уже расходилась в Хартум, Занзибар и в Наталь; многие купцы занимались только этой отраслью африканской торговли. Трудно себе представить, сколько слонов нужно убить, чтобы добыть те пятьсот тысяч килограммов слоновой кости, которые ежегодно требуют европейские и, в частности, английские рынки. Только для удовлетворения нужд одной английской промышленности ежегодно нужно убивать сорок тысяч слонов[63]. С одного только западного берега Африки вывозят сто сорок тонн этого ценного товара. Средний вес пары слоновых бивней — двадцать восемь фунтов, а в 1874 году цена на них доходила до полутора тысяч франков, но бывают экземпляры, весящие сто шестьдесят и более фунтов. И как раз на рынке в Казонде знатоки могли бы найти великолепную слоновую кость — плотную и полупрозрачную, легко поддающуюся обработке, и, когда с бивня снимали тонкий верхний слой темноватого оттенка, обнажалась белая сердцевина, не желтеющая с течением времени, не в пример слоновой кости, поступающей из других мест. Как же рассчитывались между собой покупатели и продавцы при совершении сделок? Какими денежными единицами они пользовались? Как известно, для работорговцев единственным мерилом ценности были невольники. У туземцев деньгами считались стеклянные бусы, фабрикующиеся в Венеции: молочно-белые бусы — «качоколо», черные — «бубулу» и розовые «сикундерече». Обычная мера этих бус — «фразилах» — весит семьдесят фунтов. Ожерелье из десяти рядов бисера, или «хете», дважды обвивавшее шею, называлось «фундо». Фундо — это целый капитал. Ливингстон, Камерон и Стенли, отправляясь в экспедиции в глубь Африки, всегда брали с собой большой запас этой «монеты». Наряду со стеклянными разноцветными бусами на африканских рынках имеют хождение «писэ» — занзибарская монета в четыре сантима, и «виунга» — ракушки, встречающиеся на восточном побережье. Для племен, у которых сохранилось людоедство, известную ценность представляют также человеческие зубы, и на ярмарке можно было видеть ожерелья из человеческих зубов на шее у какого-нибудь туземца, который, надо полагать, сам же и съел бывших обладателей этих зубов. Но в последние годы такой вид денег начинает выходить из употребления. Таков был вид читоки в ярмарочный день. К полудню общее возбуждение возросло необычайно и шум стал оглушительным. Словами не передать ярости продавцов, которым не удавалось всучить свой товар покупателям, и гнева покупателей, с которых продавцы запрашивали слишком дорого. То и дело в этой возбужденной, вопящей толпе возникали драки, и никто не унимал дерущихся — стражи было слишком мало. Вскоре после полудня Альвец приказал привести на площадь невольников, назначенных для продажи. Толпа сразу увеличилась почти на две тысячи человек. Многие из этих несчастных провели в бараках по нескольку месяцев. Длительный отдых и удовлетворительная пища вернули благообразный вид этой партии «товара» и повысили его рыночную ценность. Другое дело вновь прибывшие: у них был очень изнуренный и болезненный вид. Если бы Альвец продержал и эту партию месяц-другой в бараках, он, несомненно, продал бы ее по более высокой цене. Но спрос на невольников был так велик, что работорговец рассчитывал продать их как они есть. Это было большим несчастьем для Тома и трех его спутников. Хавильдары тоже погнали их в стадо, которое заполнило читоку. Все четверо по-прежнему были скованы цепями, но взгляды их красноречивее слов говорили, какая ярость и возмущение владеют ими. — Мистера Дика здесь нет! — сказал Бат, обведя глазами обширную площадь. — Понятно, — ответил Актеон. — Они не смеют продать его в рабство. — Но они могут убить его, и убьют непременно! — сказал Том. — А мы можем только надеяться на то, что нас купит всех вместе какой-нибудь работорговец. Хоть бы не разлучаться! — Ох, как страшно подумать, отец, что ты будешь далеко от меня… Ты… старик… станешь рабом… — рыдая, воскликнул Бат. — Нет, — ответил Том. — Нет, они не разлучат нас, и, быть может, нам удастся… — Если бы еще Геркулес был с нами! — сказал Актеон. Но великан не подавал о себе вестей. С тех пор как он прислал Дику записку, о нем не было ни слуху ни духу. Стоило ли завидовать Геркулесу? О да! Даже в том случае, если он погиб! Ведь он умер как свободный человек, защищая свою жизнь. Ведь он не знал тяжких цепей неволи. Между тем торг открылся. Агенты Альвеца проводили — по площади группы невольников — мужчин, женщин, детей; им не было дела до того, не разлучают ли они мужа с женой, отца с сыном или мать с дочерью. Для этих людей невольники были домашним скотом, не больше… Тома и его товарищей водили от покупателя к покупателю. Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную Альвецем за всю группу. Купцы — арабы или метисы из центральных областей — подходили и внимательно осматривали «товар». Они с удивлением замечали, что молодые товарищи Тома не похожи на негров, пригнанных с берегов Замбези или Луалабы: черты, отличительные для африканских негров, изменились у них в Америке со второго поколения, а по развитию и физической силе они стояли гораздо выше. Поэтому цена им была больше, перекупщики ощупывали их мускулы, оглядывали их со всех сторон, смотрели им в рот, точь-в-точь как барышники, покупающие на ярмарке лошадей. Они швыряли на дорогу палку и приказывали бежать за ней, чтобы проверить таким образом, может ли невольник быстро бегать. Так осматривали и проверяли всех невольников. Никто не был освобожден от этих унизительных испытаний. Не следует думать, что несчастные были равнодушны к, такому обращению. Нет, все они испытывали чувство стыда и обиды за поруганное человеческое достоинство, и только дети еще не понимали, какому унижению их подвергают. Невольников при этом и осыпали ругательствами и били. Уже успевший напиться Коимбра и агенты Альвеца крайне жестоко обращались с рабами, а у новых хозяев, которые купят их за слоновую кость, коленкор или бусы, их ждала, быть может, еще более горькая жизнь. Разлучая мужа с женой, мать с ребенком, работорговцы не позволяли им даже попрощаться. Они виделись в последний раз на ярмарочной площади и расставались навсегда. В интересах этой особой отрасли коммерции рабов разного пола направляют по различным направлениям. Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, не покупают женщин. Дело в том, что спрос на невольниц предъявляет главным образом мусульманский Восток, где распространено многоженство. Поэтому женщин направляют на север Африки и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же мужчины используются на тяжелых работах в испанских колониях или поступают на продажу в Маскате и на Мадагаскаре. Поэтому мужчин отправляют на запад или восток, в прибрежные фактории. Прощание мужей с женами сопровождается душераздирающими сценами, потому что расстаются они навеки и знают, что умрут, не свидевшись больше друг с другом. Том и его спутники должны были подвергнуться общей участи. Но, по правде сказать, это их не страшило. Для них даже было бы лучше, если бы их вывезли в одну из рабовладельческих колоний. Там по крайней мере у них явилась бы некоторая надежда восстановить свои права. Если же, наоборот, их вздумали бы оставить в какой-нибудь области Центральной Африки, им нечего было и мечтать о возвращении себе свободы. Случилось так, как они хотели. У них даже было почти неожиданное утешение — их продали в одни руки. На эту «партию» из четырех негров нашлось много охотников. Работорговцы из Уджиджи спорили из-за них. Хозе-Антонио Альвец потирал от удовольствия руки. Цена на «американцев» поднималась. Покупатели чуть не дрались из-за рабов, каких еще не видывали на рынке в Казонде. Альвец, конечно, не рассказывал, где он добыл их, а Том и его товарищи не могли протестовать. В конце концов они достались богатому арабскому купцу. Новый хозяин намеревался через несколько дней отправить их к озеру Танганьика, где главным образом проходят караваны невольников, и оттуда переправить в занзибарские фактории. Дойдут ли они живыми до места назначения? Ведь им предстояло пройти полторы тысячи миль по самым нездоровым и опасным областям Центральной Африки, где шли к тому же непрестанные войны между вождями различных племен. Хватит ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет дорогой, как несчастная Нан?… Но все— таки четверо друзей не были разлучены! От этого сознания даже цепь, сковывавшая их, как будто становилась легче. Новый хозяин — араб — велел отвести купленных невольников в отдельный барак. Он заботился о сохранности «товара», который сулил немалый барыш на занзибарском рынке. Тома, Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади. Поэтому они не увидели и не узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в Казонде. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Королевский пунш Около четырех часов пополудни в конце главной улицы послышался грохот барабанов, звон цимбал и других африканских музыкальных инструментов. Возбуждение толпы в это время достигло предела. Долгие часы споров, драк и криков не приглушали звонких голосов и не утомили неистовых торговцев. Еще не все невольники были проданы. Покупатели перебивали друг у друга партии рабов с таким пылом, перед которым меркнет даже азарт лондонских биржевых маклеров в день крупной игры на повышение. Но при звуках этого внезапно начавшегося нестройного концерта все сделки были отложены, и крикуны могли перевести дыхание. Его величество Муани-Лунга, король Казонде, почтил ярмарку своим посещением. Его сопровождала довольно многочисленная свита из жен, «чиновников», солдат и рабов. Альвец и прочие негроторговцы поспешили ему навстречу. Они не скупились на почтительные приветствия, зная, что коронованный пьянчуга весьма чувствителен к лести. Старый паланкин, в котором принесли Муани-Лунга остановился посреди площади, и царек, поддерживаемый десятком услужливых рук, ступил на землю. Муани— Лунга было пятьдесят лет, но по виду ему можно было дать все восемьдесят, и походил он на дряхлую, облезлую гориллу. На голове у него красовалось некое подобие тиары, отделанной когтями леопарда, покрашенными киноварью, и пучками белой шерсти. Это была корона властителей Казонде. Две вышитые жемчугом юбки из кожи антилопы «куду», более заскорузлые, чем фартук кузнеца, опоясывали бедра короля. Его грудь была разукрашена сложным узором татуировки, свидетельствовавшим о древности королевского рода; если верить этим указаниям, родословная королевского дома Муани-Лунга терялась во тьме веков. На лодыжках, на запястьях, на обоих предплечьях короля звенели медные браслеты с инкрустацией из стеклянных бус, а обут он был в сапоги выездного лакея с желтыми отворотами, — их поднес ему в дар Альвец лет двадцать тому назад. В левой руке король держал палку с круглым серебряным набалдашником, а в правой — хлопушку от мух, с рукояткой, унизанной жемчугом. Парадный наряд короля довершался вздымавшимся над его головой старым зонтом, испещренным разноцветными заплатами, как штаны Арлекина, лупой, висевшей на шее, и очками, украшавшими нос, — предметами, о которых сокрушался кузен Бенедикт, — их обнаружили в кармане Бата, и Альвец преподнес их его величеству Муани-Лунга. Таков был этот негритянский монарх, державший в страхе область окружностью в сто миль.