Он сидит за столом, напротив меня. Озаряя его широкие скулы, натянутую бронзовую кожу, горит желтым светом керосиновая лампа. Щурясь на огонь, старик аккуратно откусывает душистую шаньгу, зубы — все один к одному! Тщательно прожевывает, запивая молоком. И только проглотив и словно убедившись, достигла ли пища желудка, он произносит несколько фраз: — Те, что идут сюда, торопятся. Сильно торопятся. Иначе за день столько не отмахать. Стало быть, Р* — их цель. Любуясь, как он ест — не ест, а лакомится — я предложил: не выйти ли и нам с ним на помощь сержанту Мите? С чем спешат сюда голубчики — неизвестно. — Хва-а-тит, — ответил дядя Володя. — Восемь мальчишек у меня по за углами расставлено. Ожидание будоражило. Я прислушивался к звукам за окнами. Подмывало выйти на улицу — встать где-нибудь в засаде с пистолетом наготове, и я еле сдерживал накаляющее волнение. Черт те что! Хорошо знаю, что подобные события, которых напряженно ждешь, обычно проходят буднично и просто, гораздо обыденнее и менее занимательно, чем в приключенческих книжках, да и не впервые мне все это. Но все-таки я — живой человек, с нервами, с чувствами. Ответственность и значительность дел, редко похожих одно на другое, всегда приподнимают дух и обостряют переживания. Не здесь ли кроются главные упущения приключенческой литературы, думаю я сейчас, когда пишу эти строки? В некоторых книжках, что мне приходилось читать, действуют и переживают они — шпионы, диверсанты и им подобные сверхчеловеки, а мы — советские патриоты — лишь двигаемся по прямой линии, согласно своему долгу, выполняем роль третьестепенных персонажей. Авторы, видимо, сами это чувствуют и, чтобы уравновесить впечатление, делают шпионов и диверсантов глупыми, недалекими, совершающими пустяковые и опрометчивые поступки. — Идут они порознь, — негромко рассуждал дядя Володя, покончив с ужином и закручивая большущую папироску самосада. — Атаковать наш Р* они не будут. Намерения у них другие. Я заметил, что он тоже сторожко прислушивается. Но не подает виду и тихо говорит, словно сам с собой: — Неужели на спуске по камням надул меня этот парнишечка из туристов?.. Не должно быть!.. Такая хитрость в лесу — у заводского человека?.. Жаль, давно дождя не было — следы плохие... Нюся! — неожиданно громко окликнул он свою дочь, которая мыла посуду за перегородкой. — Ты не помнишь, какие ботинки были у тех, заводских, что в дальний березняк пошли, за Спесивую гору? — Обыкновенные, за сто шестнадцать, на микропоре. Как у Пашки Гилева, видал, он недавно привез, — ответила Нюся. Это были единственные слова, что я от нее слышал за все время пребывания в доме у Чурсина. — Так-так-так-так, — задумчиво и весело проговорил дядя Володя. — Векшин, Векшин его фамилия — студенты сказали. Ну, хитер!.. Ну, хитер!.. Второй раз старик упомянул — «Спесивая». И я спросил его о горе: на моей карте такая не значилась. Почему — Спесивая? — Название, наверное, дано в шутку, на картах гора никак не пишется, — улыбнулся дядя Володя. — Есть поверье, будто бы, если на Спесивой горе заночевать — ей это не нравится: она начинает шевелиться, дыбиться и сбрасывает с себя. Просто ходить можно: гора как гора, с лесом, с каменьями, а заночуешь — сбрасывает. Дед мой божился, что это сущая правда. Он в молодости однажды там чуть не погиб. Будто бы заночевал на горе зимой с товарищами — компания человек восемь. Разгребли снег, соорудили шалаш, разожгли костер, — все чин чином. А ночью поднялся буран. Они сидят, распарились в тепле, сушат онучи. И вдруг под утро гора зашевелилась — вздыбливается, словно уросливая кобыла, стряхивает их с себя. Страх!.. И сидеть невозможно, и перепугались до расстройства пищеварения. В чем были — так и повыскакивали из шалаша: без тулупов, босые. Кругом снегу по пояс, метет, ветер сбивает с ног, сдувает с горы вниз. И стужа — градусов сорок, а то больше. Все они и позамерзали. Выжил один мой дед, он упрямый был вогул, мансиец по-теперешнему. Когда его ветром с горы сдуло, он пополз обратно наверх, к шалашу — и успел, не закоченел. Ползет и думает: уж лучше на горе перетерпеть ее вздыбки, чем окачуриться на морозе. Забрался — глядит: костер весь развалило по сторонам, и на том месте, где горел огонь, торчит огромнейший золотой кукиш. Схватил мой дед шапку да тулуп, нярки да онучи и — деру... Рассказывая, дядя Володя все время посмеивался и не столько над приключениями своего удачливого деда, сколько, по-видимому, надо мной: я сидел, развесив уши, забыв на несколько минут обо всем. Я люблю такие байки: в них предания затейливо переплетаются с действительными событиями, и сразу не отличишь, где реальность, а где вымысел. Я задумался, замечтался. Но дядя Володя быстро вывел меня из этого состояния. — Может, это ваша «Золотая Баба» показала кукиш моему деду? — весело сказал он с откровенной издевочкой. Я ответил какой-то шуткой и круто вернулся к нашим делам. Чтобы дать понять старику, сколь замысловаты бывают обстоятельства в подобных операциях, спросил: — А нет ли тут какой-нибудь связи между туристами и парашютистами? Конечно, сам я не чувствовал и не мыслил такой связи, а просто механически сопоставил: день в день в белой тайге появились и те, и другие. Дядя Володя в ответ — как посмотрит на меня! Не то что укоризненно, а прямо уничтожающе. И сказал тихо-тихо, оглянувшись, — не услышала бы дочь. — Вы уж, товарищ майор, и меня тогда зачислите в эту общую банду. Какое имеете право подозревать вы, если их видел я, видели многие наши, они у нас в Р* ночевали, и ни у кого никаких подозрений не возникло? — Но вы меньше моего знаете в этой области. А у меня это постоянная работа, — возразил я, подзадоривая старика. — Ничего! Газеты мы читаем. — Дядя Володя крепко обиделся. — И как сто миллионов монет выделяются неким правительством для тайной работы против нас и расходуются — представляем. Это у вас в городе голубей поразвели и за голубями все забывают. Вспоминая эту ночь ожидания, проведенную у Чурсина, я улыбаюсь про себя: как все обернулось неожиданно, и как после все оказалось запутанным и усложненным! Без стука, без шума сержант Митя спокойно кого-то привел. Мы с дядей Володей услышали только тогда, когда сержант в сенях начал снимать сапоги и заставлял кого-то тоже разуваться: — Чисто́ у них. Понимаешь! Половики! И в уличной обуви заходить не принято, — объяснял он. — Уважать надо! Мы поднялись навстречу. Сержант Митя вошел вместе с рослым мужчиной. На лице напряженно улыбающегося незнакомца мы прежде всего увидели крупные мохнатые брови, застывшие в настороженном изломе. Одет по-альпинистски, сбоку на куртке не хватает кармана, выправка военная, ноги поставил, как в строю, — пятки вместе, носки врозь. — Товарищ майор! — торжественно доложил сержант Митя, хотя ему и запрещено так называть меня. — Задержан иностранный парашютист, нарушивший воздушное пространство СССР вчера ночью и направлявшийся, по его заявлению, в милицию, то есть ко мне. Сопротивления не оказывал. Обыскан. Оружия при нем не найдено. Вот его предъявленные лично им документы. Мною не просмотрены, ввиду отсутствия уличного освещения в данном населенном пункте. Сержант протянул мне пачку документов, а бровастый мягко шагнул вперед и скороговоркой тоже отрапортовал: — Так точно! Юрий Попов! Нас было пять человек. Четырех я убил. — Говорил он четко, видать, заранее подготовил свой рапорт. — Добровольно отдаюсь в руки властей. Прошу принять. Оружие и вещевой мешок у меня отобрали по дороге ваши, советские бандиты. Имею ценные показания, готов сообщить их уполномоченному лицу... Всю ночь я занимался добровольно сдавшимся бровастым. По его показаниям, оставалось только проверить — найти четырех убитых — и задача выполнена. Он якобы, еще проходя курс в диверсионной школе, задумал перейти к нам и во всем признаться. По происхождению он — русский, гитлеровцы вывезли его ребенком с оккупированной территории. Родителей не помнит. Готовили их всех пятерых для самой коварной цели. Они не должны были шпионить в обычном понимании этого слова, не должны совершать диверсий, а пристроиться где-нибудь на большом заводе и жить, работать, усердно изображая передовых советских людей, чтобы в конце концов занять как можно более высокий пост. До первого, так сказать, выстрела. Своим планом — отдаться советским властям — бровастый якобы поделился с одним своим другом по школе. Друг одобрил его план и посоветовал всех остальных перестрелять — искупить свою вину перед Россией и снискать милость, а каждый добровольно сдающийся по советским законам прощается. Друг снабдил его перед вылетом на нашу территорию дополнительными патронами. Документы у бровастого все налицо — и диплом об окончании металлургического техникума, и паспорт, и комсомольский билет. Все они — подделанные, подчистками сфабрикованы из настоящих. Весь его рассказ выглядел логично, убедительно, поведение оправдано. Но я сомневался... Глава седьмая ОН МЕНЯ СОДЕРЖИТ Сережка Векшин тоже вскоре появился в Р* и причинил нам много хлопот. Гораздо больше, чем добровольно сдавшийся парашютист. Задержала его под утро в лесу молодежь — помощники дяди Володи. Сережка отчаянно сопротивлялся: — Дураки! Я к Чурсину иду! В тайге чепэ, понимаете, чепэ — чрезвычайное происшествие. — Ладно, ладно, — ответили ребята. У них в Р* — отряд друзей природы, народ боевой — убежденные хранители порядка в лесу, хозяева. Они тут же наподдавали Сережке за сопротивление, за то, что обозвал их дураками, отобрали у него рюкзак, обнаружили пистолет... Кто-то в запальчивости ткнул его прикладом и обозвал диверсантом и предателем. Сережка разъярился. Он стукнул кулаком одного — тот свалился, другого ударил ногой в живот, и началась свалка. Кто-то в горячке выстрелил. Поднявшийся галдеж разбудил все Р*. Жители повыскакивали на улицу. Подоспевший сержант Митя даже растерялся. В зыбком предутреннем свете, сменившем полусумерки белой ночи, он увидел, как двое местных друзей природы наставили ружья на Сережку и прижимали его к бревенчатой стене пристроя. Собралась толпа. Все шумели. А Сережка схватил оба ствола руками и, пытаясь вырвать ружья, отбивался то одной, то другой ногой: — Я покажу вам, какой я предатель! Темнота таежная! — орал он, перекрывая крик собравшихся. — Дай ему по скуле! По скуле! Он меня двух зубов лишил! — слышался чей-то плачущий голос. Еще минута — и Сережке пришлось бы худо. Сержант Митя врезался в толпу, пробился к нему и наставил револьвер: — Руки вверх! — Ты что, товарищ милиционер, пьяный, что ли? — сказал Сережка. От него отступились, отхлынули, шум утих, и он объяснил: — Не умею я руки вверх подымать, не знаю, как это делается. — И с достоинством добавил, сведя руки за спиной: — Доставь меня своему начальству — дело срочное есть... У кого рюкзак?.. Дай-ка его сержанту!.. Проверь, товарищ сержант: пистолет они не присамили, пошехонцы? Его привели в порванной рубахе, с заплывшим глазом, изможденного и столь растерзанного, что бровастый не сразу признал знакомого. Сережка весь съежился и настороженно разглядывал то парашютиста, то сержанта Митю, то меня. Сережка смолчал, когда бровастый подтвердил, что это один из бандитов, ограбивших его, что вещи все в целости, ничего из рюкзака не пропало. Сережка лишь криво усмехнулся и, сообразив, что я здесь старший, стал следить за каждым моим движением. Я распорядился парашютиста держать пока в бане, сержант Митя пошел его там устраивать. Старик Чурсин уже прилаживал к бане запор и должен был организовать охрану. А мы с Сережкой начали разговаривать. — Ну, рассказывайте, — предложил я. — А вы кто такой? — насупился он. Оба мы устали: бессонная ночь, а у Сережки — две, да многокилометровый переход. Поэтому внешне мы очень лениво перебрасывались словами, интонации в голосах звучали скупо, приглушенно. И тем сильнее выглядело наше неудовольствие друг другом. — Вас привел ко мне милиционер, следовательно, я — представитель государственных органов, — сказал я. — Это ничего не значит, — ответил Сережка. — Может, вы все тут заодно. А милиционер ваш одет не по форме. Точно! В галошах — на босу ногу. Я сразу не заметил, а то бы так вы меня и видели!.. — Я не внушаю вам доверия? — начинал я сердиться. Сережкина наивная логика, его осторожность, уместная в той обстановке, были весьма милы и обаятельны. Сейчас, когда пишу, я с улыбкой иронизирую по этому поводу. А тогда было не до иронии. Я сердился на молокососа, сидевшего передо мной, и, подавляя свое чувство, подумал: видик — отъявленный хулиган после кровопролитной драки. Показал ему свое удостоверение и, стараясь говорить помягче, объяснил, что сержант отдыхал и выскочил на шум, не успев натянуть сапоги. — Гм!.. — Сережка удовлетворенно изучил мой документ и предъявил свой. — На ловца и зверь бежит. Кого из нас он подразумевал под зверем, кого под ловцом? Я повертел в руках его заводское удостоверение. Кроме имени, фамилии и его специальности — слесарь-сборщик — да табельного номера на левой стороне, в книжечке ничего, как обычно, написано не было. На правой половинке, разграфленной в крупную клетку, поставлены разные печатки: цифра четыре, силуэт лосенка, скрещенные газовые ключи, какая-то шапка. — Какой завод? Цех? — спросил я. Сережка удивился: — Если вы такой работник, за которого себя выдаете, вы должны знать пропуска наших предприятий. Вот это — означает завод, это — цех, это — проходная... А это — то, что я дружинник, могу пользоваться телефонами заводской охраны, недавно у нас ввели... — И, словно спохватившись, добавил насмешливо: — А может быть, и все наоборот...