_____ Катя подошла к окну, осторожно заглянула за занавеску. Так и есть, опять этот тип! Стоит напротив, уткнулся в афиши. А вчера, когда она выходила из дома, он шмыгнул в кондитерскую рядом. Не иначе, как за ее квартирой установлена слежка. Надо что-то предпринять. Но сегодня она должна во что бы то ни стало быть на рабочем кружке. Под вечер Катя вышла из дому. Оглянулась кругом. Как будто ничего подозрительного. Катя пошла к остановке конки. Вот показались две рослые лошади, запряженные в двухэтажную колымагу. По винтовой лестнице Катя забралась на империал. Отсюда ей хорошо была видна улица. Катя еще раз огляделась. Сейчас конка тронется. И в этот момент она опять увидела того человека. Он подбежал к конке и тоже влез на империал. Теперь Катя могла хорошо его разглядеть. Это был тощий пожилой мужчина. Глаза его закрывали темные очки. Он сейчас же вынул газету и сделал вид, что читает. «Погоди же, я оставлю тебя с носом», — сказала сама себе Катя. Конка медленно тащилась вдоль Садовой улицы. У Гостиного двора она остановилась. Катя быстро спустилась вниз и пошла по улице. Но она увидела, как тот мужчина тоже сошел с конки. За спиной она явно слышит шаги своего преследователя. Неожиданно Катя свернула в подъезд красивого трехэтажного дома. Швейцар в золоте, низко кланяясь, отворил ей двери. Через полчаса богатая карета, запряженная парой лошадей, выехала из ворот дома. Кучер гикнул, щелкнул бичом. Чистокровные рысаки, серые в яблоках, лихо взяли с места и понеслись, высоко вскидывая тонкие ноги. В карете сидели молодой офицер в гвардейском мундире и дама. На лицо дамы, согласно канонам моды, была опущена вуаль. Офицер что-то говорил своей спутнице, и, наклонившись к нему, она весело смеялась. Карета вылетела на Невский и помчалась, видно, на гулянье, в сторону островов. Но, порядком отъехав, карета боковыми улицами повернула обратно. — Куда тебя довезти, Катя? — спросил гвардейский офицер. Это был ее двоюродный брат. Катя задумчиво смотрела в окно. Они ехали по Шлиссельбургскому тракту. Длинный он, этот тракт. И всюду, куда ни глянь, она видит только питейные заведения, кабаки да церкви. Вот вывески: «Тверь», «Лондон», «Василек». Толпится возле народ. Где-то залихватски голосит гармонь. У забора пьяный лежит лицом в грязной луже. — Останови, — сказала Катя тихо. — Дальше я пойду пешком. Она свернула в боковую улицу. Грязно. Темно. На Шлиссельбургском тракте есть хоть редкие фонари да у каждого трактира фонарь. Здесь фонарей нет совсем. Только кое-где сквозь маленькие оконца в деревянных хибарках пробивается тусклый свет керосиновых ламп. Катя подошла к одному окошку, стукнула три раза. — Кто там? — послышался мужской голос. — Софья Александровна. Дверь сейчас же открыли, — видно, ждали. — Здравствуйте, Софья Александровна. — Так ее теперь называли в кружках в целях конспирации. — Все собрались? — спрашивает Катя. — Все. Проходите, пожалуйста. О, да вы в туфлях. В туфлях в наших краях не годится. Снимайте, снимайте. Пока наденьте вот нашу обувку. А туфли пусть подсохнут, — говорит хозяин квартиры, пододвигая Кате тряпичные шлепанцы. Катя проходит из кухоньки в небольшую комнату. За столом, на кровати, на сундуке сидят человек пятнадцать. Здесь она видит студентов Натансона, Синегуба. Остальные, видно, рабочие. Их сразу можно отличить, людей труда. Руки темные, заскорузлые, в мозолях, с навсегда въевшейся в кожу металлической пылью. У окна Катя замечает двух женщин в платочках. Она обрадовалась. Просыпаются и женщины. Это первые ласточки. Катя рассказывает о делах за границей, о Русской секции. И, глядя в устремленные на нее любопытные глаза под цветными платочками, подчеркивает, что в секции половина женщин. — Так тож небось учителки али дворянского роду. А наши разве разумеют! — вставляет рыжий вихрастый парень, с усмешкой взглядывая в угол у окна. — Не дурней тебя! — бойко отрезает девушка со вздернутым носиком и краснеет. — Будет вам, дайте послушать Софью Александровну, — отмахивается пожилой рабочий. — Я так понимаю, Софья Александровна, ежели мы сами не возьмемся за свое дело, то никто нам не поможет. А браться надо всем вместе, гуртом. Мы вот в мае, к примеру, бастовали, так кое-чего и добились. Потому что остановилась враз вся бумагопрядильня, а кого хозяин нанимал, мы их не допускали до работы, отговаривали. А если б к тому еще и другая фабрика остановилась, и третья. Да кто бы нам помог, семьям нашим, перетерпеть это время — еще бы не то было. Так я понимаю? — Так, так, — кивает головой Катя. — И помочь могут не только из нашего города, но и из других городов, и из другой страны. Для того и создано Международное товарищество рабочих, Интернационал. Чтоб собрать всех вместе, чтоб держались друг за друга. Я расскажу вам про стачку в Женеве. Она была недавно. И закончилась победой рабочих. А почему? Потому что они между собой объединились. Бастовали строительные рабочие, а часовщики и ювелиры им помогали. Деньги слали братья по классу и из Франции, и из Германии. Вот что значит единство. В единении — великая сила. Поэтому Интернационал призывает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». И правильно тут сказали, что никто для нас ничего не сделает, только мы сами. Вот почему на знамени Интернационала написано: «Освобождение рабочего класса есть дело самого рабочего класса». — Нам тут господин студент приносил одну книжку, — поглаживая бороду рукой, вступает в разговор другой рабочий. — Только не по-нашему она написана. Но он все разъяснил, будто есть рабочий класс и класс буржуев. И это верно, что нам с ними не по пути. И про то он читал в этой книжке, как вы сказали, насчет пролетариата, чтобы объединяться. Только, я думаю, перво-наперво нам нужно выучиться грамоте, чтоб самим разобраться, что в книжках написано. А мы не только что чужой, своей грамоты не знаем. — Грамоту надо одолеть обязательно, — говорит Катя. — С вами будут заниматься студенты. А я вот привезла вам кое-что… Бартенева достает принесенные с собой экземпляры «Народного дела», газеты, книги. Поздно вечером, когда стали расходиться, Катя сказала: — Я пойду одна. За мной, кажется, следят. Не надо рисковать. И как можно быстрей предупредите всех, чтобы на мою квартиру больше не ходили, — обратилась она к Натансону и Синегубу. — Я и сама туда не вернусь. Она чувствовала, что надвигается опасность. И была права. Полицейские агенты действительно следили за ней. Они доносили в Третье отделение о том, что приехавшая из-за границы Бартенева общается со студентами. Она «навещала их на Петербургской и Выборгской стороне и оставалась у них до поздней ночи, а иногда и до утра. Она подозревается в устройстве здесь секции интернационального общества, в число членов которого Бартенева весьма усердно вербовала студентов…». Через несколько дней на квартире Бартеневой был обыск. Однако Катя была очень осторожна. Ничего запретного не нашли. Катя ночевала то у одних, то у других родственников. Но потом она снова сняла комнату, в самом дальнем углу Васильевского острова, на 16-й линии. Теперь к Бартеневой никто не ходил. Ее адрес знал только Натансон. Однажды Катя услышала условный звонок. Она открыла дверь. Перед ней стояла Ольга Левашова. — Оля, вот не ждала. Когда ты приехала? Как узнала мой адрес? — Приехала только вчера. И вчера же разыскала Натансона. — Расскажи, что в Женеве? Как мои Витошка и Гринька? — Все хорошо. Они здоровы. Мы все присматривали за ними, ходили с ними гулять на озеро. Вот тебе письмо от Виктора Ивановича. Пока Катя читает письмо, Ольга разглядывает комнату. Обстановка небогатая. Пузатый комод, умывальник, кровать за ситцевым пологом. Вышитые салфеточки, бумажные цветы. В переднем углу божница с иконами. Ольга подходит к этажерке. Книги только религиозные: «Библия», «Евангелие», «Жития святых». Тут же журналы «Семейные вечера». — Чья это комната? — спрашивает Ольга. — Какого-то молодого чиновника с женой. Уехали на время к своим родственникам. У меня тут еще кухонька и темная комната. Квартира очень удобная — отдельный домик, никого больше нет. — Однако ты хороший конспиратор. Ни одной недозволенной книги. И огонек горит в лампадке, — смеется Ольга. — Для недозволенного у меня есть свой тайничок. Не здесь. Будешь конспиратором. Я уже на примете у полиции. — Расскажи, — говорит Ольга. Она сразу делается серьезной. — На этот случай я имею особые указания от Николая Исааковича. — Да что рассказывать. Эта квартира у меня вторая. А в первой был уже обыск. Но, как видишь, мне удалось ускользнуть. — Ты, как всегда, оказалась молодцом. Всем бы нам суметь так работать. А в нашем полку в Женеве прибыло. К нам вступила Анна Корвин-Круковская, по мужу Жаклар. Ты ее не знаешь? — Как же, знаю. И ее, и мужа. Я познакомилась с ними у Андре Лео в Париже, когда в последний раз ездила туда для связи. Мне очень понравилась Анна. И муж славный. Все пытался со мной говорить по-русски. Я рада, что Анна с нами. — Катя, что тебе удалось сделать за это время? — Были встречи со студентами и рабочими. Теперь мы составляем списки для организации секции. — А бочку получила? — Получила. Все благополучно. Мы отправили «Народное дело» в Москву, Харьков, Одессу, Новороссийск, Казань. Там везде теперь имеются наши кружки. — Ты все-таки много сделала. Но Николай Исаакович беспокоится. Он просил тебе передать, что если ты попала в поле зрения полиции, немедленно возвращайся в Женеву. Твою работу буду продолжать я. Катя задумалась. — Ты приехала с детьми? — спросила она. — Да. Забрала всех пятерых. Так будет лучше. И я не буду беспокоиться, и никто не подумает, что такая почтенная мать семейства, да еще из знатной фамилии, занимается революционной пропагандой. — А выпустят ли меня теперь за границу? Хотя повода для ареста у них нет. Катя подошла к окну. Оно выходило на пустырь. Кругом была осенняя грязь. Кое-где виднелись кустики пожухлой травы. Ветер трепал желтые листья двух березок, одиноко стоявших на пригорке. Катя вспомнила Шлиссельбургский тракт, Александровскую улицу и маленький домик, где ее так ждали. — Жалко расставаться с людьми. Они меня уже знают, — сказала она, вздохнув. — Ничего. Познакомишь меня с ними. А оставаться тебе опасно. Надо уезжать.