– Да, Энтони, условия именно таковы. Откажешься – я уеду, согласишься – покинешь Террелл сегодня же. Все элементарно просто. Дверь «клетки» распахнулась, и вошел Дойл с чаем. Он сделал, как велел Уолгаст, – поставил стакан на блюдце, украсил ломтиком лимона, а рядом положил длинную ложку и пакетики с сахаром. Дойл осторожно водрузил все на стойку. Едва Картер взглянул на угощение, его лицо превратилось в безвольную маску. Тут Уолгаста осенило: Энтони Картер невиновен, по крайней мере в том, что взвалил на него суд. С другими кандидатами сомнений не возникало: досье соответствовало действительности; с другими, но не с Картером. Тем утром в Ривер-Оукс страшная трагедия унесла жизнь женщины, только случилось все иначе, чем излагалось в досье; вероятно, совершенно иначе. Картер напоминал Брэду открытый космос, темную комнату без окон и с единственной запертой дверью. Да, именно там он найдет Энтони Картера – в темноте, и, когда это случится, Картер даст ему ключ от двери… – Мне нужно… – начал Картер, не сводя глаз со стакана с чаем. Уолгаст ждал продолжения, но его не последовало. – Что именно, Энтони, говори! Картер поднес свободную руку к стакану и коснулся его кончиками пальцев. Прохладное стекло запотело. Картер отпустил стакан и медленно растер капельки воды большим и указательным пальцами. Он полностью отрешился от происходящего вокруг, и Уолгаст почувствовал, как жадно сознание заключенного-смертника впитывает свежесть воды. Со стороны казалось, именно в тех каплях скрыта разгадка всех тайн его жизни. Картер поднял глаза на Уолгаста. – Мне нужно время… нужно разобраться, что произошло с леди… – медленно проговорил он. «И во все дни Ноя было девятьсот пятьдесят лет, и он умер…» – Я дам тебе время, Энтони, – сказал Уолгаст. – Сколько захочешь. Целый океан времени! После небольшой паузы Картер кивнул. – Что я должен сделать? * * * В Хьюстонский международный аэропорт имени Джорджа Буша Уолгаст с Дойлом попали вскоре после семи вечера. Несмотря на ужасные пробки, добрались с полуторачасовым запасом, оставили «понтиак» на стоянке, автобусом доехали до терминала, обслуживающего «Континентал эрлайнс», предъявили удостоверения, чтобы избежать предполетного досмотра, и сквозь толпу пробились к выходу на посадку. Дойл отлучился перекусить, а вот Уолгаст и думать не мог о еде, хотя понимал: если рейс задержат, сидеть голодным не самая радужная перспектива. Он достал сотовый: от Сайкса ни звонков, ни сообщений не поступило, и это радовало. Эх, поскорее бы убраться из Техаса! Пассажиров на денверский рейс собралось немного: несколько семейных пар, студенты с блю-реями и айподами, бизнесмены в строгих костюмах, не выпускающие из рук сотовые и ноутбуки. Уолгаст взглянул на часы: двадцать пять минут восьмого. Микроавтобусу с Энтони Картером в этот момент следовало вовсю гнать в Эль-Рено, оставляя за собой шлейф уничтоженных документов и стремительно тающих воспоминаний о его существовании. К концу дня исчезнет даже налоговый идентификационный номер, и человек по имени Энтони Картер станет абстракцией, тенью, неуловимой радиоволной на огромном радаре земли. Уолгаст откинулся на спинку сиденья и почувствовал, что смертельно устал. Утомление всегда накатывало внезапно, словно разжимался огромный кулак. Помимо морального и физического опустошения все эти поездки вызывали угрызения совести, подавить которые удавалось с трудом. Задание Сайкса он выполнял мастерски, виртуозно, – безошибочно находил нужные слова и жесты. Человек годами сидит в цементном пенале-камере, превращаясь в белесый порошок, словно налет от воды, выкипевшей в забытом на плите чайнике. Чтобы понять смертника, нужно проанализировать состав порошка, осевшего после того, как вся жизнь заключенного – и прошлое, и будущее – превратились в пар. Состав, как правило, элементарный: злость, стыд, гнев или потребность в прощении. У некоторых испаряются абсолютно все желания и чувства за исключением тупой звериной злобы на мир и жизнь в любых проявлениях. Далеко не сразу Брэд почувствовал, что Энтони Картер принципиально другой. Он напоминал живой вопросительный знак, воплощение неопределенности и замешательства. Картер действительно не понимал, за что попал в Террелл. Нет, суть приговора он понял и принял; ее понимает подавляющее большинство смертников, потому что альтернативы просто-напросто нет. Лучшее доказательство тому – последние слова приговоренных к казни: «Передайте родным, что я их люблю и раскаиваюсь. Ладно, чего ждать, приступим!» Сколько леденящих душу заявлений перечитал Уолгаст? Целые страницы, десятки, сотни страниц. А вот у Картера ясности и окончательной уверенности не было, Брэд это почувствовал, когда Энтони коснулся стакана с чаем. Нет, даже раньше, – когда Картер спросил о муже Рейчел Вуд и дал понять, что раскаивается, не сказав об этом прямо. То ли Картер не помнил, что именно случилось во дворе Вудов, то ли помнил, но не мог сопоставить с представлениями о собственной личности. В одном Брэд не сомневался: прежде чем Энтони Картер распрощается с жизнью, он имеет право разобраться в себе и получить ответы на все вопросы. Уолгаст расположился у окна, поэтому прекрасно видел взлетное поле и последние лучи заходящего солнца, которые ярко вспыхивали на фюзеляжах самолетов. Перелеты в Денвер всегда действовали на него как лекарство: несколько часов в воздухе – и все вставало на свои места. По дороге домой Брэд никогда не пил спиртное, не спал и не читал. Он неподвижно сидел в кресле, вдыхал спертый воздух и смотрел, как за иллюминатором постепенно исчезает из вида земля. Однажды при перелете из Таллахасси самолет Уолгаста обогнул огромный грозовой фронт, центр которого ярко, как рождественский вертеп, озаряли зигзаги молнии. Дело было сентябрьской ночью над какой-то пологой пустошью – Оклахомой, Канзасом или чуть западнее. В салоне погасили свет, и почти все пассажиры спали, включая Дойла, который сидел рядом с Брэдом, подоткнув подушку под небритую щеку. Целых двадцать минут самолет двигался по самому краю грозы, но при этом ни разу не дернулся. Никогда в жизни Уолгаст не видел ничего подобного, не ощущал, сколь безгранична сила природы. Судя по яркости молний, внутри фронта происходили электрические разряды колоссальной мощности, а Брэд в тридцати тысячах футов над землей смотрел как будто не в иллюминатор, а на экран телевизора, где мелькали кадры немого фильма. Он ждал, что вот-вот раздастся тягучий голос пилота, который скажет что-нибудь про погоду, дабы пассажиры оценили всю серьезность момента, но переговорное устройство так и не включилось. Сорок минут спустя самолет совершил посадку в Денвере, и своими переживаниями Уолгаст не поделился ни с кем, даже с Дойлом. Сейчас ему захотелось позвонить Лайле, поговорить с ней. Желание было необычайно острым и отчетливым, поэтому Брэд не сразу осознал его нелепость и сообразил: в нем снова «включилась машина времени». «Машину времени» придумала семейный психолог, Лайлина коллега, у которой они пару раз консультировались. Брэд без труда вспомнил женщину с длинными седыми волосами (а ведь она едва разменяла четвертый десяток!) и огромными глазами, неизменно влажными от слез сочувствия. В начале каждого сеанса она скидывала туфли и забиралась в кресло с ногами, словно вожатая в летнем лагере, которая собирается затянуть песню. Говорила она тихо, и Брэду приходилось напряженно вслушиваться в ее слова. Не повышая голоса психолог периодически объясняла, что сознание способно на неприятные шутки и фокусы, причем не запугивала, а просто констатировала факт. Они с Лайлой могут куда-нибудь поехать и увидеть нечто, ассоциирующееся с прошлым. Например, во время шопинга могут неожиданно обнаружить подгузники в тележке с покупками или пройти на цыпочках мимо детской, словно там спит Ева. Психолог предупреждала: такие моменты весьма болезненны, потому что заставляют заново пережить трагедию, но с каждым месяцем их будет все меньше и меньше. Поразительно, но Уолгасту подобные моменты мучительными не казались. Они возникали то и дело, хотя прошло уже три года, и Брэд нисколько не возражал, скорее наоборот, считал неожиданными подарками сознания. А вот Лайла воспринимала их иначе. – Агент Уолгаст? Брэд повернулся на голос. Простой серый костюм, недорогие, но удобные полуботинки на шнуровке, неброский галстук – Уолгаст будто в зеркало смотрел, а вот лицо было незнакомым. Брэд встал и предъявил удостоверение. – Да, это я. – Специальный агент Уильямс, хьюстонское отделение. – Они обменялись рукопожатиями. – Боюсь, в Денвер вы не полетите. У терминала ждет машина. – У вас есть соответствующее распоряжение? Уильямс достал из кармана конверт. – Вот, речь, вероятно, об этом. В конверте лежало факсимильное сообщение. Брэд сел, внимательно прочел его, потом еще раз. За этим и застал его Дойл, когда вернулся с бумажным пакетом из «Тако Белл», потягивая кока-колу через соломинку. Уолгаст взглянул на Уильямса. – Агент, вы не оставите нас на минутку? – В чем дело? – тихо спросил Дойл. – Что-то не так? Уолгаст покачал головой и вручил ему факс. – Господи! Это не заключенный… 4 Сестра Лейси Антуанетт Кудото не знала, что хочет Бог, но не сомневалась: что-то он хочет. Сколько она себя помнила, мир всегда говорил с ней шепотом – шелестом пальмовых листьев на океанском ветру у родной деревни, журчанием прохладного ручейка среди скал за отчим домом и даже беспокойными звуками мира людей с их станками и моторами. Еще малышкой, лет в шесть-семь, она спросила сестру Маргарет, заведовавшую католической школой в Порте-Локо, чей это шепот. «Ну и вопрос, Лейси Антуанетт! – засмеялась монахиня. – Неужели сама не знаешь? Это же глас Господа!» Конечно, Лейси знала, точнее, выслушав объяснение сестры Маргарет, поняла, что знала всегда. Больше про это она не рассказывала никому: конфиденциальный тон монахини дал понять то, что слышится в шуме ветра, шелесте листьев и самом течении дней, касается лишь их двоих. Порой удивительное ощущение пропадало на пару недель, а то и на месяц, и жизнь превращалась в заурядное прозябание среди заурядных предметов. Лейси понимала: именно так существует большинство людей, даже самые близкие – родители, сестры, школьные подруги, – они влачат свой век в заунывной тишине и не слышат чудесного шепота. От этого понимания становилось так грустно, что порой девочка плакала по несколько дней кряду, и перепуганные родители водили ее к доктору, французу с длинными баками, который вечно сосал пахнущие камфарой леденцы. Доктор осматривал Лейси и так, и эдак, тыкал ледяным диском стетоскопа, но проблем со здоровьем не находил. «До чего жутко и тоскливо жить без Его голоса!» – думала девочка. А потом, когда возвращалась из школы через поля какао-бобов, ужинала с сестрами, бесцельно смотрела на лежащий у дороги камень или ворочалась ночью без сна, она снова слышала голос. В сердце девочки и вокруг нее раздавался едва уловимый шепот, который состоял не из звуков, а из солнечного света и перемещался с легкостью ветерка над водой. К восемнадцати годам, когда девушка вступила в монашеский орден, она разобрала, что голос зовет ее по имени. «Лейси! – говорил ей мир. – Слушай внимательно, Лейси!» Сейчас, через десятки лет и целый океан, на кухне монастыря сестер милосердия в Мемфисе, штат Теннесси, она снова слышала голос. Записку в рюкзаке девочки Лейси нашла вскоре после побега ее матери. В поведении незваных гостий что-то смущало и настораживало. Взглянув на малышку, монахиня поняла, в чем дело: женщина не назвала имени дочери. В том, что это были мать и дочь, сомнений не возникало: одинаковые темные волосы, бледная кожа и длиннющие, загнутые на концах ресницы. Лейси присмотрелась к малышке повнимательнее: хорошенькая, но неухоженная – в волосах колтуны, плотные, как у бездомной собаки; худенькая, но, похоже, здоровая. Куртку малышка держала наготове: она явно умела собираться и исчезать за считаные секунды. Брючки были ей коротковаты, на штанинах засохла грязь. Когда девочка выпила молоко и расправилась с печеньем – на тарелке не осталось ни крошки, – Лейси взяла стул, села рядом и спросила, нет ли в рюкзаке книжки, которую они могли бы вместе почитать, или игрушки. Девочка, до сих пор не проронившая ни слова, лишь кивнула и отдала ей рюкзачок. Он был ярко-розовый, с героинями какого-то мультфильма, большеглазыми, как сама малышка. Лейси вспомнила: женщина сказала, что везла дочь в школу. Расстегнув молнию рюкзака, Лейси увидела плюшевого кролика, аккуратно свернутое белье, носки и полупустую коробку клубничных батончиков-мюсли. В самом рюкзаке больше ничего не обнаружилось, но снаружи был накладной кармашек на молнии. «В школу они уже опоздали, – подумала монахиня. – А где же ланч и книжки с тетрадками?» Затаив дыхание, она расстегнула кармашек и вытащила сложенный пополам листок из блокнота. «Простите меня, пожалуйста! Ее зовут Эми. Возраст – шесть лет». Лейси долго смотрела на записку. Даже не на текст – такой невозможно не понять! – а на пустое пространство под ним. Вся жизнь маленького человека свелась к трем коротким предложениям и жалкому содержимому рюкзачка. Лейси Антуанетт Кудото в жизни не встречала ничего печальнее – от избытка чувств она не могла даже плакать. Бежать за кукушкой-матерью не имело смысла, да и след ее уже наверняка простыл! Да и если Лейси чудом ее разыщет, что говорить? «Вы кое-что забыли. По-моему, вы совершили большую ошибку». Нет, ошибки не было: женщина явно сделала именно то, что хотела. Монахиня спрятала записку в карман юбки. – Эми, – произнесла она и, наклонившись к девочке, улыбнулась, точь-в-точь как сестра Маргарет во дворе сьерра-леонской школы несколькими десятилетиями раньше. – Тебя ведь зовут Эми? Красивое имя! Девочка быстро, чуть ли не украдкой оглядела комнату. – Можно мне Питера? «Что еще за Питер? – недоумевала Лейси. – Брат или, может, отец?» – Эми, а кто такой Питер? – вслух спросила она. – Он в рюкзаке! – заявила малышка. Лейси вздохнула с облегчением – хоть одну просьбу Эми удастся выполнить без труда! – и достала из рюкзака кролика с черными глазами-бусинками, длинными, жесткими от проволоки ушами и затертой до блеска плюшевой шкуркой. Девочка схватила его и усадила на колени. – Эми, – снова начала Лейси, – куда пошла твоя мама? – Не знаю, – отозвалась девочка. – А Питер знает? Может, он мне скажет? – Питер ничего не знает, он же плюшевый! – Эми вдруг насупилась. – Я хочу обратно в мотель. – А где ваш мотель? – Мне нельзя говорить. – Это секрет? Девочка кивнула, не сводя глаз со стола. «Секрет такой важный, что она и сказать об этом не может!» – про себя отметила Лейси. – Как же тебя туда отвезти, если я не знаю, где этот мотель? Ты очень хочешь туда вернуться? – Он у дороги, где всегда много машин, – объяснила девочка, дергая себя за рукав. – Ты живешь там с мамой? Эми не ответила. Никогда в жизни Лейси не встречала людей, которые в присутствии других умели настолько уходить в себя. Даже оторопь брала: девочка словно не видела ее и не слышала. Лейси чувствовала себя исчезнувшей с лица земли. – Я знаю одну игру, – наконец объявила монахиня. – Давай сыграем!