— Тебя же Мэгз звать, верно? Послушай... Предложение что надо. Но мы такими делами не занимаемся. Даже если... — Он замолк. — Да бросьте. Я с вас много не возьму. Пару шиллингов, не больше, за долгие годы воспоминаний. За самое лучшее. Что захотите. Секс. Как мужчины меня избивали. На моей улице произошло убийство, я все видела своими глазами... — Прости, Мэгз. Может, попробуешь кого-то из подпольщиков? Фаготини? Его лавка на углу Скотобойни и Библиотечных рядов. — Фаготини? — Старуха смачно сплюнула. — У него нет вкуса. Говорит, что еще не продал мою прошлую книгу, ту, что переплел в прошлом месяце. Но это все отговорки, он прижимист, аки жаба. Джонсон вдруг спросил: — А где твои дети, Мэгз? — Дети? Нету у меня детей. И мужа никогда не было. — Ты так всю жизнь и прожила, одна? — В голосе его слышалась горечь, но не было насмешки. — Ты это точно знаешь? Старуха заморгала и странным рассеянным жестом вытерла лоб рукавом. Только тогда я понял, что вовсе не старость избороздила морщинами ее лицо и сделала глаза пустыми. — Жестокий ты человек, надо мной смеяться. — Я не смеюсь. Ты и так уже все продала. Ступай домой. — Мне бы всего пару монет. Господа, сжальтесь. Правдивый рассказ о жизни на улице — готова поспорить, графья и герцоги заплатят за него несколько гиней! Я предлагаю вам выгодную сделку! — Мэгз... — Хикс вытряхнул трубку, постучав по стене пристройки, хотя не докурил. — Ты уже спрашивала, помнишь? Когда Джонсон отвел тебя в мастерскую и напоил чаем? Или ты и про это забыла? — Последовало молчание; Мэгз рассеянно вертела головой. — Неважно. Ступай и найди другой способ зарабатывать на жизнь, иначе от тебя ничего не останется. — На жизнь? — Она расхохоталась и замахнулась на него полой своей драной накидки, как темная птица крылом. — И это, по-твоему, жизнь? Я, по-твоему, жива? Да мне уже давно плевать, я хочу все забыть. Я лучше стану одной из сумасшедших, что околачиваются у лавки Фаготини, пуская слюни, одной из тех, кого он выскреб до дна. Я хочу, чтобы от меня ничего не осталось. Джонсон вышел вперед, схватил ее за локоть и развернул в ту сторону, откуда она явилась. Он дернул ее так резко, что она подвернула ногу и чуть не упала. — Довольно. Убирайся отсюда или я вызову полицию. — Мне бы всего пару шиллингов... хорошо, один. Один шиллинг! Шесть пенсов! Он оттащил ее подальше от двора переплетной и толкнул. Женщина зашаталась, бросила на него злобный взгляд, и на миг мне показалось, что она плюнет ему в лицо. Но она этого не сделала и заковыляла прочь в океане мерзлой грязи. Скрывшись за углом, она закашлялась — звук был низким, хриплым, и я словно услышал ее настоящий голос. Вернулся Джонсон. — Холодно сегодня. Пойду-ка я в дом. Хикс кивнул и сунул трубку в карман. Меня дожидаться они не стали; я бросил в ведро еще пару горстей угля и поспешил за ними. В дверях я услышал, как Хикс спросил: — Так у нее есть дети? — В живых остались трое. Они в работном доме. Зато какой-то везучий ублюдок сейчас читает трактат о материнской любви. Дверь за ними затворилась. Я развел огонь в печи и взял свой мешок с вещами, брошенный в углу. Кто-то из рабочих бросил: — Твоя комната наверху. В конце коридора. Никто не пожелал мне спокойной ночи. Я поднялся по лестнице; ноги от усталости дрожали. На лестничной пло- щадке было маленькое окошко; на грязном стекле застыл ледяной узор в виде листьев папоротника. Я приблизился к нему и дунул, но лед не расстаял. Комната оказалась тесной и грязной, от холода сводило зубы. В одном углу стояла провисшая кровать, на пол свешивалось несколько одеял. Постараюсь не думать о том, сколько людей спали на ней до меня. Разглядев под кроватью ночной горшок, я стал дышать осторожнее, опасаясь учуять зловоние. Но через минуту холод стал невыносимым, и я улегся на кровать, завернувшись во все одеяла. Те пахли сыростью и плесенью, но могло быть и хуже. Матрас свалялся комками, а сквозь истертую наволочку в голову впивались перья. Мне казалось, что я не согреюсь никогда. На улице закричали. Завернувшись в одеяло, я встал посмотреть в окно, но стекло было покрыто черным налетом угольной сажи, единственный фонарь светил тускло, и я ничего не увидел. Впрочем, вскоре крики затихли. Теперь лишь изредка выла собака и где-то плакал ребенок. На зубах хрустела маслянистая угольная пыль, также я чувствовал ее на кончиках пальцев. Чем дольше я буду здесь оставаться, тем будет хуже, и в конце концов уже ничто не смоет с меня этот налет, даже кости мои почернеют. Я зажмурился. Перед глазами возник ясный образ: Альта в дверях маслобойни роняет ведро, ее глаза ширятся от радости, и она бежит по двору мне навстречу. Как наяву я почувствовал землистый, аммиачный запах свинарника, увидел шелковистую сливочную струйку свеженадоенного молока, вытекающую из опрокинутого ведра. Мне казалось, что с тех пор, как я уехал, время на нашей ферме остановилось: если я вернусь сейчас, по-прежнему будет лето. Альта и мои ~ -ОС* тгЧ) .... =^* родители ни капли не изменятся, а меня будут дожидаться незаконченные дела. Или нет... если бы я мог вспомнить, что было до того, как я заболел; вспомнить прошлую зиму, когда я все еще знал, кто я... Кажется, тогда моей единственной заботой была посадка живой изгороди на верхнем поле и я боялся лишь того, что мама заметит исчезновение ее лучшего ножа, который я взял, чтобы освежевать кролика. Я открыл глаза и вытер слезы рукавом. Я не мог вернуться домой. Но если я продержусь здесь несколько дней, де Хэвиленд отправит меня к Дарне, и я сделаю свой первый переплет. Теперь, когда я знал, что меня ждет, мне было чуть-чуть полегче, но в то же время я понял, что не смогу убежать от судьбы, и испытывал страх. Побывав у Дарне и сделав переплет, я смогу выбирать. Может быть, отправлюсь в новое место или найду способ вернуться в мастерскую Середит, ставшую мне вторым домом. Но пока я должен оставаться здесь. Иначе мне придется бояться всю жизнь, а я ведь даже не знаю, в чем причина моего страха. Знаю лишь, что страх как-то связан с Люцианом Дарне и моими кошмарами. Я растянулся на кровати. Подушка покрылась восковым налетом старого масла для волос. Стараясь не обращать внимания на бугристый матрас, я свернулся в клубок и замер. Наконец я немного согрелся, но все равно сон мой был неглубоким. Сквозь дрему я слышал хлопанье дверей и крики дерущихся пьяных. По всему городу били часы. Потом, должно быть, усталость взяла свое, потому что, когда наутро Хикс постучал в дверь, разбудив меня, я не понимал, где нахожусь, и с трудом вспомнил свое имя. X Через три дня де Хэвиленд отправил меня к Дарне. Накануне вечером он вызвал меня к себе, послав за мной секретаршу, мисс Бреттингэм. Когда я явился в гостиную, загроможденную мебелью и безделушками, со стенами, сплошь увешанными картинами, так что на них почти не осталось свободного места, он рассеянно изучал толстый гроссбух в переплете из мраморированной бумаги и пролистывал стопку квитанций. — А, это ты, — поднял он голову. — Дарне-старший ждет тебя завтра с утра. Я отправлю с тобой посылку: не забудь забрать ее у мисс Бреттингэм. В ее кабинете, напротив приемной. — Он смерил меня взглядом с головы до пят и поморщился. — Вечером я пришлю в твою комнату приличную одежду. И, будь добр, помойся. Мистер де Хэвиленд указал пером на дверь, повелевая мне идти. Чернила брызнули на раскрытую бухгалтерскую книгу, и он раздосадованно прищелкнул языком. — Ноя... — Мне некогда. С утра я сразу уезжаю в особняк Лэтворти, и дел у меня невпроворот. Если у тебя есть вопросы, спроси кого-нибудь еще. — Кого? — Да хоть самого лукавого. Ступай. Вечером я поднялся в комнату и обнаружил на своей кровати новый костюм: светло-серый, с голубым жилетом и чистой рубашкой с накрахмаленным воротником. В грязной тесной комнатушке он смотрелся настолько чужеродным, что с порога казалось, будто какой-то аристократ случайно забрел в комнату и лег на кровать умирать. Приблизившись и поднеся свечу, я также увидел блестящие туфли, шляпу из чесаного фетра и коробочку слоновой кости с запонками и застежкой для галстука. Примерять все это не было нужды; я знал заранее, что наряд окажется неудобным и не по размеру. Я положил костюм на самый чистый участок пола и попытался забыть о нем, но всю ночь мне чудилось, будто он тянет ко мне свои отглаженные руки. На следующий день я старательно смыл с себя грязный налет, накопившийся за день, и побрился с ледяной водой, а насчет того, что костюм окажется неудобным, я оказался совершенно прав. Стоило мне войти в мастерскую, Хикс присвистнул и выкрикнул: — Эй, ребята, гляньте-ка на Его Светлость! — Товарищи мои зашлись хохотом. Де Хэвиленд взял карету и поехал в Лэтворти, а мне пришлось брать кэб; раньше я никогда не ловил кэб и долго стоял на тротуаре на Элдерни-стрит. Наконец один возница остановился и спросил, не заблудился ли я. А я и впрямь на миг растерялся и решил, что забыл адрес Дарне, но потом, запинаясь, все-таки назвал его, и возница велел мне садиться в карету. Мисс Бреттингэм отдала мне «посылку» — ею оказался сундук, который де Хэвиленд наполнил книгами доверху, — я затащил его на сиденье, а потом залез в карету сам, пожалев, что де Хэвиленд не догадался отправить сундук почтой. Из окна кареты я глядел на проносящийся мимо Каслфорд, но мое сердце билось так отчаянно, что перед глазами все сливалось, из общей массы проступали лишь отдельные фрагменты: ряд новых домов, портик с колоннами на углу, витрины с яркими образцами тканей. У меня возникло ощущение, что все вокруг — старательно созданная подделка; казалось, если мы свернем и поедем другим маршрутом, я вгляжусь внимательно и увижу, что дома на самом деле сделаны из раскрашенного картона, что это всего лишь хлипкие декорации. Не узнавал я и себя. В этом светло-сером костюме и голубом жилете я чувствовал себя самозванцем и поджимал пальцы в слишком тесных ботинках. Я старался не думать о том, каково это будет — переплетать человека, но мысли лезли в голову против моего желания. Ничего у меня не выйдет, полагал я, или хуже того — переплетная лихорадка вернется, и я, потеряв контроль над собой, снова утону во мраке горячечных галлюцинаций. Кричащего, меня увезут в сумасшедший дом. А Люциан Дарне увидит все это. На язьпсе повис горьковатый привкус страха. Кэб протарахтел по мосту и миновал замок — полуразрушенную громадину из желтого камня. Внезапно карет и повозок стало больше: они выскакивали по бокам и ехали так близко, что я мог до них дотронуться. Нас словно подхватило течение; затем карета замедлила ход и свернула в переулок. Там было тихо. Вдоль дороги высились ряды платанов с голыми ветками. — Приехали. — Что? — Я не расслышал и наклонился вперед. Возница вытянул руку с хлыстом и указал на дом. — Дом номер три, — проговорил он. — Видишь кованую «Д » на воротах? Это здесь. Я вышел из кареты, вытащил сундук и с грохотом бросил его у ног. Занятый своими мыслями, я не подумал о том, как буду расплачиваться с кучером^ и на миг запаниковал. Одна- К О ; сунув руку в карман, почувствовал прохладную тяжесть соверена в руке. Вероятно, де Хэвиленд или мисс Бреттингэм проявили неожиданную предусмотрительность. А может — что вероятнее всего, — монету забыл предыдущий хозяин костюма, и с момента, когда сюртук надевали в прошлый раз, никто не проверял карманы. Кэб уехал. Я глубоко вздохнул. Кованые узоры на калитке извивались, как лианы, — венок из чугунных ростков вокруг витиеватой буквы «Д ». Дорожка, усыпанная гравием, делила припорошенную снегом лужайку на четыре части и вела к широкой парадной двери с витражными стеклами. Дом с двумя фронтонами был построен из старого красного кирпича; по обе стороны от двери располагались высокие зашторенные окна. В доме горел свет. Вверху, где фасад встречался с крышей, стены украшала лепнина в виде симметричных урн и выступов. В таком большом доме наверняка имелись два входа, как в особняке де Хэвиленда, — один для знатных гостей, второй для простолюдинов. Я попытался вспомнить, говорила ли мисс Бреттингэм что-то про черный ход. Но нет: она лишь наказала мне вести себя почтительно, но не подобострастно. «Помни: ты представляешь мистера де Хэвиленда». Она произнесла это так, будто де Хэвиленд был величайшим человеком на земле, и я едва ли мог надеяться стать его достойным представителем. Значит, постучусь в парадную дверь. Я присел на корточки, чтобы поднять сундук; плечи заныли. Однако пару месяцев назад я бы и вовсе не сумел его поднять.. Сундук предназначался мистеру Дарне: «Первым делом вручи ему сундук — только ему и никому больше, понял?» — но затащить в дом такую тяжесть оказалось непросто. Пот выступил на лбу, воротник рубашки впился в шею, и я подумал, что ткань, наверное, уже успела запачкаться и покрыться серыми пятнами копоти. В окне верхнего этажа как будто бы колыхнулась занавеска. Я стал уговаривать себя, что мне показалось, но чувствовал, как чей-то взгляд скользит по мне, пока я иду по дорожке, и вздохнул с облегчением, оказавшись у входной двери. Прижав сундук к дверному косяку, я кое-как дотянулся до колокольчика и стал ждать. Руки тряслись под весом ноши. Рисунок на панели из цветного стекла — лампа и ее пламя, окруженные зеленой лентой, — задрожал и заплясал перед глазами. Гудели колени, дрожь в них была слишком сильной и не могла быть вызвана далеким дребезжанием колес по булыжной мостовой. Дыхание участилось. — Доброго дня, сэр, — произнес кто-то. Но я не обратил внимания на открывшую дверь служанку — тихий голос, кружевной чепчик, прыщик на лбу, — потому что в коридоре за ее спиной увидел Люциана Дарне, спускающегося по лестнице. Земля вдруг пропала у меня изпод ног, и я закачался на волнах тьмы. Каким-то чудом я все же удержался на ногах. Каким-то чудом, когда Дарне... Люциан Дарне взял сундук у меня из рук и повел в комнату, я смог последовать за ним, с трудом удерживая равновесие. Каким-то чудом я даже отвечал ему, хоть и не помню, что он спрашивал и что я говорил в ответ. Не сразу, но мир перед глазами наконец обрел прежнюю четкость. Я сидел за полированным овальным столом из черного дерева, блестевшим, как зеркало. В комнате было темно, и хотя через окно просачивался серый дневной свет, лампы на стенах горели. В камине пылал огонь. Цветом камин напоминал сырое мясо с прожилками жира, обои были такого же цвета, но более темного оттенка, с узором из мелких бордовых цветов. У стены в дальнем углу комнаты стоял высокий застекленный шкаф с диковинками. Я прищурился, пытаясь разглядеть коллекцию: пучок перьев, порхающие бабочки под стеклянным колпаком, оскал гигантской челюсти... В ушах по-прежнему гудело, будто рядом кто-то водил пальцем по ободку стакана, но гул был совсем слабым и я старался его не замечать. — Отец спустится через минуту. Желаете чего-нибудь? Может, стаканчик хереса? Мы только что пообедали, к сожалению. Ужин в восемь. — Благодарю. Люциан Дарне захлопотал у графина в дальнем углу комнаты, и мне стало легче. Я с силой выдохнул и сжал ноги, чтобы унять дрожь в коленях. Он не помнил меня. Когда мы виделись в прошлый раз, во взгляде его читалась ненависть. Теперь в нем не было ничего, ни капли узнавания, ни следа презрения или ярости — ничего, что могло бы мне навредить, лишь легкая тень высокомерия, которая, судя по всему, была для него привычным выражением и не относилась ко мне. — Прошу. Передо мной оказался стакан, и я заставил себя посмотреть ему в глаза. — Спасибо. — Я не ожидал, что мой голос прозвучит так ровно. Сделал маленький глоток, и жидкость теплом разлилась по телу. — Посылка для отца^ правильно я понимаю? — Да. Вероятно, я должен был остановить его, не дать открыть сундук, но он с такой уверенностью щелкнул замками, что не было сомнений: он делал это раньше. Люциан Дарне достал четыре или пять книг, повертел в руках, взглянул на корешки и бросил обратно с откровенным презрением. Одну книгу он разглядывал дольше других, нахмурившись, — ту самую, на которую и я обратил внимание, когда де Хэвиленд убирал ее в сундук, со светлой обложкой, на которую словно просыпали красно-золотые тлеющие угольки. Но в конце концов он и ее бросил в сундук, причем с еще большей ненавистью, чем швырял предыдущие. Пока он рассматривал книги, у меня было время понаблюдать за ним. Надо признать, он изменился: исчезли круги под глазами, осунувшееся лицо разгладилось. На щеках появился румянец, который через несколько лет у людей такого типа обычно превращается в болезненно-красный, лихорадочный; взгляд был тусклым, как грязное стекло, но в целом Люциана Дарне можно было назвать красивым. Однако мне не верилось, что передо мной стоял тот же юноша, которого я видел у Середит, — тот самый, чье худое мрачное лицо являлось мне в кошмарах. Открылась дверь. Чей-то голос произнес: — Ты, должно быть, помощник де Хэвиленда. Я начал подниматься, но седовласый мужчина, стоявший на пороге, поднял палец и снисходительно улыбнулся. В глазах его играли искорки. — Сиди, юноша. Oн прошел мимо сына и сжал мою руку в ладонях. У него была теплая сухая кожа. Вблизи я увидел, что не так он и стар, несмотря на седую шевелюру и худое лицо; в нем было что-то не от мира сего, что-то неземное, но не хрупкость. Я с трудом представлял этого человека во главе промьппленной империи Дарне.