Гробовщик и врач приехали следующим утром на рассвете. Густой туман повис над болотами; холодная сырость пронизывала до костей. Мою голову тоже будто заволокло туманом. Иногда реальность выдергивала меня из оцепенения, но вскоре я снова проваливался в ступор. Картина дня складывалась из отдельных фрагментов. Я помню Фергюсона, стряхивающего капли с пальто на пол в коридоре и произносящего: «Эта дорога ночью — сущий кошмар, нам еще повезло, что лошади не сломали ноги»; его голос звучал слишком громко в нашем доме. Помню человека, больше смахивающего на плотника, чем на гробовщика, и его ледяное рукопожатие; от него пахло перечной мятой. Помню звуки их шагов в коридоре, а позже — другие, шаркающие, неуклюжие шаги людей, согнувшихся под грузом похоронных носилок. Нас вызвали в гостиную засвидетельствовать сертификат о смерти — «обычная формальность», сказал доктор, как будто боялся, что я засмущаюсь ставить свою подпись в такой августейшей компании. Но остальное время я прождал в мастерской у печи, то и дело подкладывая дрова в очаг, словно хотел, чтобы огонь горел вечно. В ушах то гремели, то затихали слова де Хэвиленда, и по коже бегали мурашки. Я почти не сомневался, что Середит по-своему любила меня, но если де Хэвиленд действительно ее сын, он наверняка знал ее лучше, чем я. Ее сердце было холодным, как лед... У меня закружилась голова: все, что я знал о ней, ускользало, просачивалось сквозь пальцы. Теперь мне хотелось лишь поскорее уехать, но, когда де Хэвиленд окликнул меня из коридора нетерпеливо, будто звал уже несколько часов, мне стоило большого труда заставить себя встать. Врач приехал на собственной карете, и они с де Хэвилендом сели в нее, а гробовщик — кажется, его звали Оукс — помог мне загрузить коробки и сундуки на крышу. Кучер ждал нас с мрачным равнодушием; его глаза остекленели. Де Хэвиленд приехал с маленьким саквояжем, теперь же карета скрипела под весом багажа. Я узнал сундук и коробку из подвала, но они оказались не единственными: была еще одна коробка, внутри которой что-то тихо позвякивало, и другая, со дна которой капали золотые чернила. Я думал было распаковать ее и отыскать протекший пузырек, но времени на это не осталось; к тому же теперь содержимое коробки принадлежало де Хэвиленду, так что какое мне дело до чернил. Я привязывал коробки и слышал, как де Хэвиленд нетерпеливо ворчит в карете. Гробовщик поехал первым. Я постоял и посмотрел ему вслед: крытая брезентом повозка тарахтела по дороге, и если не знать, что там, под брезентом, можно было подумать, что это телега крестьянина или ремесленника, везущего на рынок свой товар. Мне подумалось, что я, вероятно, должен был почувствовать что-то, глядя, как тело Середит увозят все дальше от меня, но не чувствовал ничего. Лишь сев в карету и устремив взгляд на удаляющийся дом, я ощутил, как грусть хватает меня за горло. Де Хэвиленд изучал меня своими блеклыми глазами — они были пародией на светло-карие глаза Середит, — и я попытался выдержать его взгляд, но у меня ничего не вышло. Неужто я и впрямь был ее рабом? Что, если Середит, которую я любил, существовала лишь в моем воображении, а я, дурак, все это время заблуждался? Я вонзил ногти в бедра, пытаясь отвлечься на боль. А де Хэвиленд повернулся к доктору Фергюсону и стал разговаривать с ним, как будто меня рядом не было. Ехали мы долго. Спустя несколько часов меня укачало на ухабистой дороге. Я радовался, что не нужно поддерживать беседу, но когда туман заволок окна и от холода закоченели руки и ноги, происходящее стало казаться мне все менее и менее реальньил. Даже облачка пара, вылетавшие из ртов моих спутников, были плотнее, чем у меня. Один раз мы остановились по малой нужде. К тому времени с болот мы уже выехали, и по обе стороны дороги вырос лес. Меж темными стволами деревьев клубилась мгла, и мир вдруг показался таким далеким и безрадостньв!, что мне захотелось поскорей вернуться в карету. Каждая минута пути тянулась бесконечно. Беседа де Хэвиленда и Фергюсона могла бы меня заинтересовать, если бы люди, о которых они сплетничали, были мне знакомы, но поскольку я не знал никого из них, постепенно их разговор слился со стуком колес. Мне не было никакого дела до лорда Лэтворти, Норвудов или Гамблдонов; не волновало меня и то, по любви или по расчету выходит замуж Онорина Ормонд. Я уже готов был отдать мизинец ради нескольких минут тишины, но они наконец замолчали, и стало только хуже. Теперь мне в голову полезли мысли о Середит, моей семье и о том, куда меня везут, но думать об этом не хотелось. Постепенно вокруг нас вырос Каслфорд. Сперва на горизонте показались его смутные очертания и послышалось далекое эхо; затем тени в густом тумане стали ярче и усилилось зловоние сточных вод, угольного дыма и кирпичной пыли. Карета протарахтела мимо стройки, где дымилась груда торфа, извергая едкий дым, заставивший де Хэвиленда закашляться и аккуратно сплюнуть мокроту в платок. Мы выехали на широкие улицы, где по обе стороны от нас грохотали повозки, а дым имел удушливый аммиачный привкус старого навоза. Де Хэвиленд задернул ставни, и карета погрузилась в серый полумрак, но не избавила нас от звуков внешнего мира. Я боролся с тошнотой, а за окном фыркали и ржали лошади, кричали люди, визжали женщины, лаяли собаки, и за всем этим гвалтом гулким фоном жужжали колеса и механизмы, или слышался еще какой-то звук, или неразборчивая какофония звуков. Я помнил Каслфорд совсем другим, но не стоит забывать о том, что я несколько месяцев прожил на болотах, где тишину не нарушали даже крики животных. Закрыв глаза, я представил мастерскую Середит — свою мастерскую, брошенную, но все еще существующую где-то там, в тишине, и мысль о ней согрела меня, как талисман. Наконец мы остановились. Тело мое затекло и одеревенело, голова раскальшалась. Де Хэвиленд вышел из кареты и щелкнул пальцами, подзывая меня. — Выходи, сынок. Чего ты ждешь? Я ждал, пока выйдет доктор Фергюсон, но тот удобно устроился в углу, и тут я понял, что он поедет дальше без нас. Я неуклюже протиснулся мимо него и очутился на тротуаре. Кучер шикнул сквозь зубы, прогоняя холод и растирая руками плечи. Карета не трогалась с места. Я огляделся и запахнул пальто^ укрываясь от внезапно налетевшего холодного ветра с частичками угольной сажи. Мы стояли на улице с широкими голыми тротуарами и вы- С 01С И М И кирпичными домами; тут и там виднелись кучки грязного снега. К каждому дому вела лестница и перила^ а все двери и ступени были одинаковыми. На крыльце ближайшего к нам дома стоял лавровый куст в глазированном горшке^ и даже с расстояния десяти шагов я видел на листьях пятна КОПОТИ; черной; как плесень. — Про1Слятье; ты уснул там^ что ли? — Де Хэвиленд поднялся по лестнице и позвонил в колокольчик. Я поспешил за ним и увидел на двери табличку с витиеватой гравировкой: «Де Хэвиленд, Ч. П. П .» . Не знаю^ чего я ожидал^ но не этого. Дверь открыла суровая дама с пучком и пенсне на шнурке. Увидев де Хэвиленда^ она просияла и отошла в сторону пропуская его в дом. Ее улыбка застыла, когда она увидела меня, но дама ничего не сказала, лишь промолвила: — Хорошо, что вы вернулись, господин де Хэвиленд. Миссис Сотертон-Смайт нуждается в ваших услугах. Мистер Сотертон-Смайт даже пригрозил обратиться к другому переплетчику, если вы скоро не вернетесь. — И оставить книги его жены в нашем хранилище? Сомневаюсь, что он осуществит угрозу, — он коротко и сухо рассмеялся. — А в чем дело? Неужто жена пронюхала о его новой любовнице? Дама откашлялась, покосилась на меня, но де Хэвиленд махнул рукой. — Не волнуйся, это мой новый ученик. Рано или поздно ему все придется узнать. Ты записала ее на прием? — Пока нет, сэр. Но я отправлю записку вечерней почтой. — Вот и славно. Приму ее завтра. Но прежде проверь, оплатил ли Сотертон-Смайт последний счет. Он прошел по коридору, вымощенному плиткой. С одной стороны я увидел полуоткрытую дверь с табличкой «Приемная». Через щель в двери мне открылась светлая модная гостиная: стены, оклеенные обоями с узором из птиц и камышей, журналы, разложенные на столике веером. В фарфоровой вазе стоял букет весенних цветов, хотя на дворе была зима. В глубине этой комнаты виднелась еще одна дверь, но я не успел толком разглядеть ее: де Хэвиленд остановился, бросил взгляд через плечо и нахмурился. — Что ты там копаешься? Никогда не был в приличном доме? Иди сюда. Суровая дама испарилась: по всей видимости, скрылась за дверью в противоположном конце коридора. Замок щелкнул. Я поспешил за де Хэвилендом и догнал его, когда тот толкнул дверь черного хода и вошел в темный коридор, ведущий в тесный маленький дворик. Мы очутились у старого покосившегося деревянного здания. За мутными стеклами окон мелькали тени. Огибая лужи, де Хэвиленд подошел к дому и открыл дверь. — Мастерская, — провозгласил он. — Ты будешь спать в комнате наверху. Ну же, заходи. — Он миновал темный коридор и толкнул дверь слева. Та распахнулась, и я увидел комнату, в которой сидели четверо или пятеро мужчин, склонившись над верстаками или прессами. Один из них встал — в руке у него был молоток — и начал что-то говорить, но увидев, кто стоит на пороге, отдал честь и промолвил: — День добрый; сэр. — И тебе того же^ Джонс. Бэйнс^ Уинторн^ на улице стоит карета^ груженая коробками; их нужно принести. Будьте добрЫ; займитесь этим. Сундук снесите мне в кабинет, остальное тащите сюда. — Он даже не взглянул на рабочих, оставивших свои дела. Один из них обтягивал уголок кожей, и я увидел, как он поморщился и отклеил обтяжку, чтобы та не высохла полуготовой. Рабочие понуро прошаркали мимо, но де Хэвиленд словно не замечал их. — Джонс, познакомься: мой новый ученик. Он будет спать наверху и работать с вами. — Переплетчик-подмастерье, хозяин? — Да. Но он также умеет... — де Хэвиленд рассеянно махнул в сторону книжного пресса, — умеет делать грубую работу, так что, пока будет учиться переплетать, пригодится вам и тут. — Он повернулся ко мне. — Я позову тебя, когда ты понадобишься. В остальное время слушайся мистера Джонса. Я кивнул. — И само собой разумеется, в большой дом тебе нельзя, пока я тебя не позову. — Он повернулся и вышел. Рассохшаяся дверь скрипнула и захлопнулась с глухим стуком. Стоявший у окна мужчина поднял голову, презрительно выпятил губы, будто насвистывая, и стал смотреть, как де Хэвиленд пробирается по двору, пытаясь не замочить ног. Трое рабочих, даже не переглянувшись, склонились над верстаками. Я сунул руки в карманы, чтобы хоть немного согреть пальцы. Ждал, пока Джонс спросит, как меня зовут, но тот склонился над прессом и продолжил стучать молотком по спинке книжного блока. Я кашляыул. — Мистер Джонс... Один из рабочих фыркнул: мужчина, сидевший ближе всех к выходу; он вертел готовую книгу на свету, проверяя четкость тиснения. Я повернулся к нему, и он закатил глаза. — Не Джонс, а Джонсон. Этот осел даже имена наши запомнить не может. — Он свое-то имя запомнить не может, — заметил его товарищ, не отрываясь от работы. — Де Хэвиленд, мать его. Типа француз, как же. — Значит, мистер Джонсон, — проговорил я. Но Джонсон мне так не ответил. Рабочий, что заговорил со мной, пожал плечами и положил готовую книгу на столик у стены. — Заверни ее, будь добр. Я не сразу понял, что он обращается ко мне. Неуклюже прошагал по проходу между верстаками, а рабочий, пока я дошел до столика, уже вернулся на свое место у печи. Осматривая наконечник паяльника, он добавил: — Заверни ее в коричневую бумагу и запечатай воском. Сверху напиши имя, порядковый номер и поставь пометку «Хранилище». Затем заполни учетную карточку. Сейчас я покажу, как. Джонсон небрежно бросил между ударами молотком: — А чья это книга? — Раншэма. Рабочие хором рассмеялись. Я взял книгу. Она была тоненькая, небольшого формата, с комбинированным переплетом из кожи и мраморированной бумаги. Никто не смотрел в мою сторону, и я, преодо-1гЧ ) лев сомнения, открыл книгу и осмотрел ее изнутри. Форзац был неаккуратно обрезан, из него торчала нитка, и между форзацем и титульной страницей не было авантитула. «Сэр Персиваль Раншэм, том 11» — было написано на титульном листе. Я машинально пролистал блок: направление волокон было неправильным^. Потом раскрыл ее в случайном месте. Она была написана вычурным, трудночитаемым языком, полным витиеватых оборотов. «...Ее фигура определен- но раздалась, и я поздравил ее мужа с грядущим прибавлением в семействе и спросил, когда ожидать младенца; представьте мой ужас и недоумение, когда он сперва удивился, а затем рассвирепел...» — Жаль, что книга не на продажу, — заметил Джонсон. — Раншэм — просто умора. Коллекционеры посмеялись бы на славу. — Он в последний раз ударил молотком по книге, зажатой в прессе, и принялся раскручивать деревянные болты. — Сльпиал, как он толкает речь, Хикс? Я однажды видел его в ратуше. Он разглагольствовал о правах нижних сословий — его любимая тема. Вечно вляпается во чтонибудь. Неудивительно, что его переплетают дважды в год. — Он достал книгу из пресса, вынул деревянные клиньипки и осмотрел закругленный корешок. — Сойдет. Такты будешь заворачивать книгу, парнишка? Или, как все настоящие переплетчики, не хочешь марать руки черновой работой? Я вытянул из стопки лист коричневой бумаги и стал заворачивать книгу, стараясь делать это как можно проворнее. Пальцы не слушались, и получилось у меня плохо; когда же ^ Неписаное правило переплетчиков гласит, что направление волокон бумаги и переплетного картона должно быть вертикальным, параллельным корешку. я понял, что забыл записать имя, мне пришлось развернуть бумагу и прочесть его снова. Наконец я закончил работу, накапал воска на узелок и припечатал его монограммой — изящными буквами «д» и «X». И как я сразу не догадался, что де Хэвиленд — не настоящее имя? Я не знал фамилию Середит, но при мысли, что он предпочел от нее отказаться, меня пробрала радостная дрожь. Значит, он не любил ее, или не доверял ей, или не понимал ее. Откуда ему знать, любила она меня или нет? Но проблеск тепла длился всего миг. Теперь я был здесь, и все это не имело значения. Я наклеил ярлык, и парень помоложе — Хикс, кажется, — забрал книгу у меня и указал на стопку карточек. — Теперь напиши на карточке имя, номер тома и дату. В правом верхнем углу сделай пометку «Хранилище». И следуй за мной. Мы вышли в коридор, где на стене висел мешок. Хикс бросил в него сверток. — Книги, которые отвозят в хранилище, клади сюда. Бронированную повозку присылают из банка всего раз в месяц, поэтому дверь на улицу всегда должна быть заперта, а курить в мастерской строго запрещено, ясно? Потеряешь книгу — лишишься работы. Книги на продажу хранятся здесь, пока де Хэвиленд их не заберет. — Он указал на дверь напротив того места, где мы стояли. — Видишь этот ящик? Карточки опускаешь сюда, в щель. По вечерам старая крыса приходит и забирает их. Понял? — Кажется, да. — Вот и хорошо. По двору плелись двое рабочих, которых отправили за багажом; они сгибались под тяжестью коробок и ящиков. Хикс открыл им дверь. Отдуваясь и кряхтя, они затащили коробки в коридор, а потом в мастерскую. — А у тебя что за история? Отрабатываешь обучение? — спросил Хикс. — Можно и так сказать. Он открыл рот, видимо, собираясь спросить что-то, но прищурился и снова закрыл. — Что ж, тогда займись чем-нибудь полезньим, — промолвил он через секунду. Мне поручили протирать верстаки. Стоило раз провести тряпкой по столу, как она почернела от сажи. Затем я стал подметать пол. Быстро смеркалось, и сначала я решил, что, когда за окном стемнеет, работа в мастерской прекратится, но когда свет потускнел настолько, что грязь на полу стало невозможно разглядеть, рабочие зажгли лампы и продолжили заниматься своим делом. В мастерской было тепло лишь около печи, а от маслянистого, едкого запаха угля у меня крутило живот. Я ничего не ел с завтрака, но никто не поинтересовался, голоден ли я. — Мусор можешь выбросить в корзину за домом, — сказал Хикс. — Рядом с сараем, где хранится уголь... пойдем покажу. Заодно и угля принесешь. Разожги печь и отправляйся спать, ладно? Выйдешь покурить, Джонсон? Прошагав по коридору, мы вышли в боковую дверь. Она вела в узкий, плохо освещенный переулок. Казалось невероятным, что улица с высокими элегантными домами находится лишь в двух шагах от переплетной. Здесь дорога была немощеной, покрытой глубокими рытвинами заиндевевшей грязи и длинными блестящими полосами гололедицы. Беспорядочно громоздились стены и выпирающие крыши из 1гЧ> * » ■ -<» рифленого железа. Хикс указал на низкую пристройку с односкатной крышей. Я выбросил мусор из ведра в корзину и стал нагружать ведерко углем. В доме напротив завыла собака. Хозяин прикрикнул на нее, и завопил ребенок. — Господа, — раздался высокий голос, — господа, прошу... — Я поднял голову. По замерзшей грязи ковыляла старуха. Хикс с Джонсоном переглянулись; Хикс выбросил спичку, которой зажег трубку. — Прошу, не уходите, господа. Я знаю, что вы думаете, но я не нищенка и не прошу милостыню. Вы же переплетчики, верно? У меня есть для вас кое-что. — Мы не переплетчики, — ответил Джонсон. — Если тебе нужен переплетчик, иди стучись в дверь со стороны Элдерни-стрит. — Я стучалась. Но сторожевая псина у двери не захотела меня пускать. Послушайте, господа... я в отчаянии. Но обещаю, вы не разочаруетесь. Ради моих воспоминаний мужчины выстроятся в очередь. Честно. Хикс выпустил облако дыма, и на конце его трубки затеплился огонек.