— Все дороги ведут в Рим, — самодовольно пробормотал Николас, но Бриджит не поинтересовалась, что это значит. Как она и предполагала, в гостиной еще никого не было. Полутемную комнату с задернутыми шторами освещали лишь лампы под оранжевыми абажурами, расплескивавшие лужицы желтого, как моча, сияния. Обстановка выглядела мрачно и богато. Вот и друзья у меня такие же, подумал Николас. — А, Extraits de Plantes Marines, — сказал он, громко втянув носом ароматный воздух. — Между прочим, ее уже не достать{41}. Бриджит промолчала. Николас подошел к черному шкафчику, вынул из серебряного ведерка со льдом бутылку русской водки, налил в стопку тягучей холодной жидкости. — Раньше ее продавали со специальной бронзовой кадильницей, которая иногда перегревалась, брызги горящей эссенции попадали на электрические лампы и… Однажды вечером мсье и мадам де Келькешоз{42} одевались к ужину, а лампа в их столовой взорвалась, абажур загорелся, огонь перекинулся на шторы. В общем, эссенцию сняли с производства. Бриджит не выказала ни удивления, ни любопытства. Где-то в доме тихонько звонил телефон. Элинор не выносила телефонных звонков, поэтому единственный аппарат стоял на столике под черной лестницей. — Тебе чего-нибудь налить? — спросил Николас, осушив стопку водки так, как, по его мнению, это принято в России. — Кока-колы, — ответила Бриджит. Она не любила спиртного, потому что от него был слишком жесткий приход. Во всяком случае, так утверждал Барри. Николас откупорил бутылку кока-колы и снова налил себе водки, на этот раз в высокий стакан со льдом. Послышалось цоканье каблуков по терракотовым плиткам пола, и в гостиную робко вошла Элинор в длинном лиловом платье. — Вас к телефону, — с улыбкой сказала она Бриджит, чье имя успела забыть по пути от телефона в гостиную. — Ух ты! Меня? — уточнила Бриджит и встала, не глядя на Николаса. Элинор объяснила, как пройти к телефону, и спустя какое-то время Бриджит обнаружила столик под лестницей. — Алло? — сказала она. — Алло? Трубка молчала. Когда Бриджит вернулась в гостиную, Николас рассказывал: — Однажды маркиз и маркиза де Келькешоз переодевались к банкету, который устраивали у себя в замке, но абажур воспламенился, и вся гостиная сгорела дотла. — Великолепно. — Элинор не имела представления, о чем говорит Николас, потому что только что пришла в себя после очередного забытья; в такие моменты она совершенно не знала, что происходит, понимала только, что на какое-то время отключилась. — Ну как, поговорили? — спросила она Бриджит. — Нет. Я взяла трубку, а там никого. Наверное, у него деньги кончились. Раздался телефонный звонок, на этот раз громче, потому что Бриджит оставила все двери открытыми. Она снова метнулась к черной лестнице. — Не представляю, чтобы кому-то хотелось говорить по телефону, — сказала Элинор. — Телефонные разговоры меня пугают. — Эх, молодость… — вздохнул Николас. — В молодости они меня пугали еще больше. Элинор налила себе виски. Она чувствовала себя изможденной и беспокойной одновременно. Впрочем, это чувство было ей хорошо знакомо. Она уселась на свое обычное место — низкий табурет в темном уголке рядом с каминной ширмой. В детстве, еще при жизни матери, она часто сидела у ширмы, расписанной обезьянами, и притворялась невидимкой. Николас, осторожно присевший на край трона дожа, нервно вскочил: — Ох, это же любимое кресло Дэвида. — Ну, он же тебя не сгонит, раз уж ты там сидишь, — сказала Элинор. — Вот как раз в этом я и не уверен, — вздохнул Николас. — Ты же знаешь, он любит, чтобы все было так, как ему угодно. — И не говори, — уныло кивнула Элинор. Николас пересел на ближайший диван и пригубил водку из бокала. Водка уже приобрела вкус растаявшего льда. Николасу это не нравилось, однако он задержал глоток во рту, потому что не знал, о чем разговаривать с Элинор. Отсутствие Бриджит раздражало, Дэвида он ждал с опаской, поэтому напряженно следил, кто первым войдет в гостиную. К его разочарованию, первыми появились Анна с Виктором. Анна сменила простое белое платье на простое черное. В руке она держала зажженную сигарету. Виктор, переборов необходимость выбора наряда к ужину, пришел в своем толстом пестром свитере. — Привет, — сказала Анна Элинор и ласково поцеловала ее в щеку. Покончив с приветствиями, Николас не удержался от замечания в адрес Виктора: — Дружище, ты будто собрался на Гебридские острова ловить макрель. — Этот свитер у меня с тех самых пор, — объяснил Виктор, протягивая Анне бокал, — как мне достался аспирант, избравший темой для диссертации «Абеляр, Ницше, де Сад и Беккет». Понятное дело, он не мог с ней справиться{43}. «Интересно почему», — подумала Элинор. — В последнее время все любыми путями стремятся обзавестись степенью, — продолжил Виктор, входя в роль, которую ему полагалось исполнять за ужином. — А как тебе сегодня работалось? — спросила Элинор. — Я весь день размышляла над этим самым непсихологическим методом исследования личности, — солгала она. — Я правильно выразилась? — Совершенно верно, — ответил Виктор. — Кстати, и я весь день обдумывал твое замечание о том, что личность в уме, так что никаких других мыслей мне в голову не приходило. Элинор покраснела, подозревая насмешку. — По-моему, Элинор права, — галантно вмешался Николас. — Разве можно отделить личность от того, что ты о себе думаешь? — Разумеется, нельзя, — сказал Виктор, — если рассматривать ее с этой точки зрения. Но я не использую психоанализа, который, между прочим, в наши дни выглядит так же замшело, как средневековая картография, потому что у нас есть точное представление о том, как именно работает мозг. — Ну конечно, ученые мужи обожают критиковать чужие дисциплины, — заметил Николас, опасаясь, что Виктор продолжит скучную дискуссию и за ужином. — Психоанализ нельзя назвать дисциплиной, — рассмеялся Виктор. — Бессознательное, которое можно обсуждать, лишь когда оно перестает быть бессознательным, — это еще один инструмент средневековых методов исследования, который позволяет аналитику рассматривать отрицание как доказательство противоположного. Исходя из этих правил, следует отправлять на виселицу того, кто отрицает, что совершил убийство, и выпускать на свободу того, кто признается в убийстве. — Ты отвергаешь саму идею бессознательного? — спросила Анна. «Ты отвергаешь саму идею бессознательного?» — пробормотал Николас себе под нос, подражая истерическому женскому голосу с нелепым американским акцентом. — Я всего лишь говорю, что, если нами движут некие непознанные силы, такое положение вещей следует именовать невежеством. Мне претит, когда невежество превращают во внутреннюю среду и притворяются, что истинную науку представляет вот этот аллегорический подход, который был бы по сути безвредным и даже приятным, если бы не был таким дорогостоящим и влиятельным. — Но он помогает людям, — возразила Анна. — Да, терапия много обещает, — умудренно кивнул Виктор. Дэвид уже некоторое время стоял в дверях, наблюдая за беседой. Его присутствия не замечал никто, кроме Элинор. — А, Дэвид! Здравствуй, — сказал Виктор. — Привет, — сказала Анна. — Милочка, как я рад тебя видеть, — бросил Дэвид и тут же повернулся к Виктору: — Ну-ка, расскажи, что именно обещает терапия. — Лучше ты расскажи, — улыбнулся Виктор. — Ты же врач. — За свою краткую врачебную карьеру, — скромно заметил Дэвид, — я уяснил, что пациенты всю жизнь представляют, будто вот-вот умрут. Единственным утешением для них становится то, что в один прекрасный день они оказываются правы. Только авторитет врача спасает их от непрерывной душевной пытки. Лишь таким образом обещания терапии сбываются. Николас облегченно перевел дух, потому что Дэвид его игнорировал. Анна отстраненно следила, как Дэвид с наигранной властностью устанавливает свое господство в гостиной. Элинор, пытаясь слиться с ширмой, сжалась в комочек, будто беглый раб на болоте, окруженный сворой господских псов. Дэвид величественно прошелся по комнате, уселся на трон дожа и милостиво обратился к Анне: — Моя дорогая, ты уже пришла в себя после героической самопожертвенной поездки в аэропорт с Элинор? — Он чуть поддернул жесткий шелк темно-красных брюк и скрестил ноги. — Это было не самопожертвование, а сплошное удовольствие, — с невинным видом отозвалась Анна. — Кстати, я с удовольствием возвращаю тебе «Жизнь двенадцати цезарей». В смысле — я с большим удовольствием прочла книгу, а теперь ты с удовольствием вернешь ее в свою библиотеку. — Весь день — сплошные удовольствия, — сказал Дэвид, уронив с ноги желтую комнатную туфлю. — Вот именно, — сказала Анна. — Чаша наша преисполнена{44}. — Я тоже прекрасно провел день, — сказал Дэвид. — Просто волшебно. Николас воспользовался возможностью присоединиться к беседе, не вызывая гнева Дэвида, и спросил Анну: — И как тебе «Жизнь двенадцати цезарей»? — Из них вышла бы замечательная коллегия присяжных заседателей. Суд они вершили бы споро, — ответила она, поворачивая большой палец книзу. — Ха! — воскликнул Дэвид, выражая свое одобрение. — И делали бы это по очереди. — Он резко повернул большие пальцы к полу. — Иначе нельзя, — согласилась Анна. — Представь, что было бы, если бы им пришлось выбирать председателя коллегии. — Лучше представь императорскую боль в больших пальцах, — сказал Дэвид, с мальчишеским удовольствием крутя ноющими пальцами. Появление Бриджит прервало эти счастливые фантазии. Поговорив с Барри по телефону, она выкурила еще один косячок, и все цвета вокруг стали очень яркими.