— Такая вот реакция на ваше величество… слишком много впечатлений. Фил присел напротив Наташи, разлил вино в граненые стаканы, улыбнулся, как будто извиняясь… Наташа отпила глоток. Действительно вкусно, хотя она и не была такой уж тонкой ценительницей сухих вин. — Ты утром выходить не спеши. Я выйду первая. Меня кто-то встречает. — Кто? — Не знаю. — Нам, как партизанам, все время приходится скрываться, — недовольно заметил Фил. — А ты как хотел… женатый человек… — Моя жена… она никогда меня не понимала. Что я делаю, где бываю… И теперь она для меня только мать… моего ребенка. Так что я уже бродяга со стажем. — Но ведь дочь ты любишь? — Это единственное, что меня держит… У тебя ведь тоже не все гладко… Таможня… Твое присутствие в этой системе кажется мне странным. — В этой жизни все странно, — строптиво ответила Наташа, выбрала из кучи фруктов персик и принялась жевать, глядя в окно. Фонари мелькали, сливаясь в желто-золотую цепь, украшающую тяжелый бархат ночи. Фил тоже молчал. Потянулся за бутербродом, потом передумал. — Кстати, а что сейчас делает Вика? Наташа оторвалась от окна, посмотрела на него холодно, потом отвернулась обратно и тихо ск-зала: — Вика умерла. — Как?! — вскрикнул Фил. — С вашей помощью, — с горечью сказала Наташа. Фил даже подскочил на диване, замотал головой, провел рукой по волосам. — Но ведь ничего особо страшного тогда не случилось. Нашли доллары, и что? Не посадили же. Попугали просто. — Ты откуда знаешь? — вопрос прозвучал резко, Фил ответил не сразу. Опустил глаза, долго о чем-то размышляя. — Я тебе в отеле соврал… В тот день как раз была моя смена. Наташа порывисто вздохнула, опустила на стол недоеденный персик и вышла из купе. Фил за ней не последовал, так и остался молча сидеть, уставясь в окно. Тишину нарушала только песня, то ли радио, то ли проводница включила кассету. Из динамиков несся хрипловатый мужской голос: Бегут столбы километровые, Мелькают сонные огни И жизнь летит с такой же скоростью Мелькают люди, годы, дни Но жизнь это выбор Меж адом и раем Меж знойных пустынь и дождей проливных Дороги, которые нас выбирают, Дороги, которые нас выбирают, Которые выбрали мы Звенит в ажурном подстаканнике Граненый временем стакан Уносит ночь далеких странников Под стук колес к чужим ветрам Но жизнь это путь Между адом и раем Меж тропок отвесных И радостных трасс Дороги, которые мы выбираем, Дороги, которые мы выбираем, Которые выбрали нас Глава шестая Калифорния —… Да все эти новые демократы — в душе коммунисты, — говорил Лысый (кстати, звал его Гарри, но об этом он и сам, должно быть, давно забыл). Руки его в это время забавлялись с тонким шелковым шнурком — весьма безобидным на вид, но незаменимым для «мокрого» дела. — Не верю им! Убить залетного пока не поздно! — шелковый шнурок взметнулся вверх и с силой ударил по столу. Старик в белом костюме и с белой же бородой, словно выкрашенной акриловой краской, сидящий в кресле в углу, недовольно поморщился, но ничего не сказал. — Замочить не сложно. Успеем всегда, — лениво протянул Поляк, стоящий у иллюминатора. Он глядел на океан, сверкающий в лучах жаркого калифорнийского солнца, и думал о тех временах, когда и у него будет такая же яхта — с кают-компанией из красного дерева, заставленная антикварной мебелью и завешанная подлинниками импрессионистов. Импрессионистов Старик любил, возможно, это было единственное, что он любил в своей жизни. — Уберем — теряем выход на Россию. — Поляк повернулся к Старику, ожидая поддержки. Старик кивнул. — О чем тут говорить? — кипятился Лысый. — Какие-то новые разработки, о которых никто толком ничего не знает. — А ты чего хочешь? — Поляк усмехнулся. — Чтобы нобелевский комитет присудил им премию в области химии? — Я не хочу связываться с этими русскими, — гнул свое его оппонент. — Они запрограммированы только на разрушение. — Удавка при этих словах со свистом разрезала воздух и опять опустилась на стол. — Не скажи, не скажи… А кто подводные лодки для колумбийцев собирает? — вставил свое слово Волосатый, только что вошедший в салон, держа в руках поднос с хрустальным графином, в котором золотилось что-то явно очень старое и дорогое. Блондинка Кимберли, в чем-то явно очень новом и тоже дорогом, расставляла на столе закуски. Волосатый поставил графин, посмотрел на него с вожделением и продолжил тему: — Русские… Я с ними знаком… Гриша-людоед и Сеня-Тарзан. Очень полезная вещь в нашем деле. — Лаборатории… Петербург… А почему Петербург? — Лысый наконец спрятал свою игрушку. — Море… — Поляк опять мечтательно уставился в иллюминатор. — Дальний Восток — тоже море. — Там у русских спутник висит. Мелкая рыбешка видна, не то что… — наконец-то заговорил Старик — неторопливо, так, чтобы всем было понятно — каждое его слово — на вес золота, а может, повесомее. — Насчет спутников не знаю. — Поляк подошел к столу, взял хрустальный стакан с драгоценной жидкостью. — Ая знаю. Русские на многое способны. Я еще пилотом с ними в Корее дрался. — Я и говорю — мочить надо, — вставил Лысый. — Русского не трогать. Глаз не спускать. Свяжитесь с Толстым. Все, — подвел итог разговора Старик. Кимберли налила ему коньяк, поднесла к креслу. Сама устроилась на ручке, отпила из своего стакана и мурлыкнула от удовольствия. Разговор медленно свернул с делового русла и более туда не возвращался.