* * * Сегодня вместо занятий нас везут в Министерство внутренних дел для продления регистрации. До Министерства — огромного серого здания кубической формы — мы добираемся в течение сорока минут на автобусе. Оторвав на входе от длинной зеленой ленты талончики с номерами, мы садимся в коридоре на диванчики, отделенные друг от друга перегородками. Талоны на всю делегацию отрывал я, сам и раздавал. Инициатива, как всегда, оказалась наказуемой: в итоге у меня был последний номер. По коридору с шумом носятся цветные детишки, родители которых, как и мы, только более нервно, ждут продления вида на жительство. Разница в том, что для нас эта процедура всего лишь неинтересная формальность, а для их родителей! — вопрос будущего. В ожидании своей очереди неугомонный Билл начинает моделировать свою беседу с сотрудником Министерства внутренних дел. В свойственной ему философско-меланхолической манере он неторопливо рассуждает: — Я вот думаю, что будет, если войти и, поздоровавшись, показать чиновнику язык. Он скорее всего ничего не сделает. Лзат заливается смехом. Потом вдруг становится серьезным и возражает: — Ну да, не сделает! Он просто не продлит регистрацию, и тебя вышлют отсюда. После недавней истории с петицией Лзат боится конфликтов с властями вообще и осторожничает по поводу и без повода. Билл наставительно поясняет: — Ошибаешься. Затем я буду с ним разговаривать вполне нормально, и это заставит его сомневаться в своем рассудке. Он решит, что ему показалось, и неосмелится отказать мне в продлении. Потом, что он скажет начальству — что я дразнился и показывал язык? Ему просто никто не поверит. Парадоксально, но Билл прав. Человек дал скопе всегдаскло-нен доверять своему рассудку. Тем более это верно в ситуациях, которые наступают неожиданно и кажутся абсурдными. Так что, вполне вероятно, подобный трюк мог бы и сойти с рук нашему приятелю, реши он испытать судьбу. Наконец бегущая электронная строка высвечивает номер моего талона, и я иду к двери, над которой горит зеленый огонек. Открыв её, оказываюсь в небольшой кабинке. Одна ее стена забрана стеклом с небольшим окошком, за которым сидит молодой сотрудник министерства в голубой рубашке с синим галстуком. За его спиной — огромный зал с компьютерами, по которому деловито снуют люди. Посмотрев на протянутый паспорт, офицер нажимает на какую-то кнопку на пульте и начинает задавать вопросы о цели и предполагаемых сроках пребывания в Голландии. Беседа вполне формальна, так как все эти сведения и без того указаны на листке, который я подал вместе с паспортом. Офицер бубнит вопросы, я бормочу ответы, и разговор плавно катится к завершению. За спиной офицера останавливается скучного вида мужчина средних лет с бесцветным незапоминающимся лицом, одетый в серый костюм, и через его плечо рассматривает мой паспорт. Затем с отсутствующим видом проглядывает заполненную мной форму. Все это время он продолжает прислушиваться к нашему разговору. Пролистав паспорт, блеклый перебивает офицера: — К сожалению, мы не можем продлить вам регистрацию. Гром среди ясного неба — довольно избитое, но оттого не менее точное определение для моих впечатлений от этих слов. Первая реакция — спросить этого типа, кто он такой. Поскорее всего, право для подобных заявлений у него есть, а глупыми вопросами делу не поможешь. Все мои документы в руках у офицера, и я мучительно пытаюсь вспомнить, когда истекает срок моей регистрации. Безликий между тем продолжает: — В принципе в подобных случаях мы не обязаны давать никаких объяснений. Но в виде исключения могу сказать, что за время пребывания в Голландии вы уже несколько раз попадали в поле зрения полиции в связи с различными инцидентами. Никаких претензий, тем более обвинений мы вам предъявить не можем. Но считаем, что и для вас и для нас будет спокойней, если вы вернетесь к себе на родину. Когда у вас истекает срок регистрации? Шестнадцатого июня? У вас еще есть даже больше двух недель. Надеюсь, этого хватит для того, чтобы завершить свои дела в Голландии. Всего доброго. Завершив речь, чиновник продолжает неспешную прогулку по залу, исчезая из моего поля зрения. Офицер безразлично складывает бумаги, просовывает мне в окошко и нажимает кнопку, вызывая следующего посетителя. Вопрос решен, я его больше не интересую. В коридоре дожидаются Билл с Азатом — остальная группа давно уехала. — Тебя держали дольше всех. Что-нибудь не так? Замороженным голосом отвечаю: — Все отлично. Просили не торопиться с отъездом, сказали, что мое присутствие делает честь Голландии. А что задержал и, так это и понятно. С интересным человеком каждому хочется поболтать подольше. А в голове вертится только одна мысль: у меня остается всего-навсего шестнадцать дней, чтобы завершить свои дела. Если я не уложусь в этот срок, мое пребывание в Голландии станет незаконным и доказать своим коллегам я уже ничего не смогу. * * * Время скручивается, как резиновый жгут, который полной силой хлестнет меня ровно через две недели. Доступные мне источники информации практически не содержали данных о заведении Ван Айхена. Не помог и Панченко. Вчера он сообщил, что ничего дельного по интересующему меня вопросу у них пока нет, и просил еще сутки. В мои планы не входило информировать резидентуру о том, что мне отказано в продлении регистрации, поэтому я милостиво дал ему эти несколько дней, которых у меня на самом деле нет. Пра вда, после двух вечеров кропотливой работы мне удается войти в компьютерную сеть Института проблем развития, но никакой существенной информации там не обнаруживается. Это в общем-то логично: мало кто доверяет компьютерам самую интимную информацию. Но все равно обидно. Чтобы избавиться от этого горького чувства, отправляюсь прогуляться по городу, точнее — на некое подобие ярмарки антиквариата. Открыл ее Билл еще в самом начале нашего пребывания в этой благодатной стране. Но сегодня я ухожу без своего приятеля: бывают минуты, когда человеку требуется одиночество. Ярмарка размещается в палатках на сквере напротив здания парламента. Каждое воскресенье сюда приносится все, начиная от старой мебели, кухонной утвари и других предметов обихода начала века, до ювелирных изделий и книг. В результате получается огромный антикварный магазин в палатках поддеревьями. Люди медленно ходят кругами между прилавками, разглядывая разложенные на столах фарфоровые куклы, детские коляски, настоящие и поддельные кинжалы, потускневшие веера и потемневшие столовые приборы. Все, как в любом антикварном мага-зиме. Нет здесь только присущего каждому такому магазину угнетающего запаха тлена. Остановившись у столба, на котором висят лошадиные уздечки с серебряным набором, разглядываю полные доспехи рыцаря, выставленные рядом на отдельном постаменте. Рыцарь мрачно пялится темными провалами прорезей забрала, опершись на длинный двуручный меч. Кто носил эти строгие воинские доспехи без узоров и чеканки, сколько крови видело это железо? Над ухом раздается сдержанное: — Привет, в этой толпе не сразу тебя нашел. Не поворачиваясь, отвечаю: — Привет-привет. И часто вы меня так теряете? Вас так с работы выгонят. Вот это будет хохма — пошли по шерсть, вернулись стрижеными. Воропаев пропускает это заявление мимо ушей и снова бубнит мне на ухо: — Пошли, возьмем селедки нового улова. Половина Гааги увешана рекламой, я умру, если не попробую. Здесь недалеко есть ларек. — Я чуть не умер именно потому, что попробовал. От этой селедки несет рыбьим жиром, я его не переношу. — Но я-то переношу. — Хорошо, пошли. Я подожду, покаты будешь питаться этой гадостью. С вывески жизнерадостный толстяк в поварском колпаке радостно сулит неземное блаженство в виде только что выловленной сельди. Воропаев выводит меня точно на ларек и, получив свою мечту нового улова, устраивается у столика. Очищенная и потрошеная жирненькая тушка селедки подается с мелко порезанным луковым салатом, который, как я понимаю, должен перебить рыбный аромат свежепосоленной сельди. Однако лук явно пасует перед стойким запахом рыбьего жира, который издает поданное мне блюдо. Воропаев запускает сразу половину селедки в рот, держа ее за хвост, и вытягивает сквозь зубы уже голый остов. Так селедку едят в Голландии. — С Панченко не командировка, а мучение. Экономит, в рестораны не ходит. А ведь что запоминаешь в каждой командировке? Ты скажешь — работу. А. я скажу — национальную кухню. Пока Воропаев самодовольно треплется, я делю свое внимание между коллегой и поблескивающей на солнце большой черной вороной. Ворона неторопливо марширует туда и обратно по газону перед нами. Никакой очевидной цели у вороны нет — она просто гуляет. Ворона гораздо интересней Воропаева: в настоящий момент он тривиально питается, тогда как птица изучает окружающий мир. Причемделаетэтосприсущейее породе цинизмом. Погуляв по газону, ворона индифферентно приближается боком к ребенку примерно одного года от роду и принимается его разглядывать. Подобного рода внимание не сулит ничего хорошего. Выглядит ворона весьма и весьма добродушно, но кто поверит внешнему виду вороны? Делаю движение, чтобы отогнать птицу, но опаздываю. Дождавшись, когда ребенок отвлечется на проезжающего мимо велосипедиста, ворона стремительно выхватывает у него из руки сверкающую погремушку и, буркнув сквозь сжатый клюв что-то вроде «Раззява!», взмывает в крону огромной липы. Ребенок разражается оглушительным ревом. — Материалы, которые ты просил, лежат в пакете. Возьми. Там не особенно много, но кое-что есть. Воропаев, вытирая салфеткой руки, скашивает глаз на лежащий на столике пластиковый пакет. Стянув со стола пакет, благодарю его скупым кивком. — У меня еще одна просьба. Лично к тебе. Воропаев скользящим взглядом окидывает сквер и жестом предлагает идти за ним. — Я тебя слушаю. Чего ты хотел? — Сибилеву может придти в голову вывезти меня в Москву. Кто знает, какая информация может быть у меня на руках в этот момент. Иначе говоря, вы можете все сорвать. Я хочу иметь возможность убедить его. Даже не возможность, а только шанс. Ведь я имею право на шанс? Воропаев молчит и уже широко шагает к стоящей вдалеке машине. В боковом окне видно широкое капитальное лицо Панченко. Мы почти подходим к машине, когда Воропаев едва слышно бурчит: — Ты с ума сошел. До встречи. — Я?! С ума сошел?! От этого возгласа Воропаев вздрагивает, а Панченко только едва заметно поднимает брови. Воропаев пытается с независимым видом открыть переднюю дверь машины, но я вырываю ее и снова захлопываю. — Это все, что ты можешь сказать?! Я из шкуры лезу, чтобы доказать, что чист, прошу только дать мне шанс, а ты… Какой это оказывается восторг — не сдерживать свои чувства, орать и бесноваться, выкрикивать то, что ты думаешь. Такое любому человеку не всегда доводится, а уж на нашей проклятой работе и подавно. Пожилая пара на другой стороне улицы останавливается и со спокойным интересом разглядывает нас. — Что же вы за скоты такие! Машина гулко отзывается на удар ногой в крыло, два раза ныряет вправо и влево и замирает. Панченко любознательно вытягивает шею, пытаясь сквозь лобовое стекло оценить нанесенный казенному автомобилю ущерб, понимает, что с водительского места правое крыло не увидишь, и меланхолично включает зажигание. Воспользовавшись тем, что ручка двери освободилась, Воропаев шустро усаживается в машину, и они отчаливают. * * * Ну что ж, дело вступает в самую опасную стадию. Если до сих пор противника еще что-то удерживало от скорой и беспощадной расправы, то в ближайшее время он будет вынужден стать гораздо менее миролюбивым. Противоречивость ситуации заключается в том, что Ван Айхен — если он правильно определен как главное действующее лицо — должен постараться убрать меня до того, как удастся раскопать реальную информацию о его деятельности. И как раз получение такой информации может дать мне шанс на спасение. Словом, банальное соревнование: выигрывает первый добежавший до цели. Но как один из важных шагов на этом пути нужен выход на прессу. Если говорить более конкретно, необходим Якоб, приятель Лиз, и дорога к нему закрыта из-за моей болтливости. Не далее как вчера я в мимолетном разговоре неосмотрительно указал на то, что кое-кто питает явную слабость к рослым голландцам. Ерундовое замечание, даже не смешное. Но Лиз метнула в мою сторону огненный взгляд и с тех пор больше не разговаривала со мной. Проблема же заключается в том, что номера телефона Якоба у меня нет. А при мысли о том, чтобы обратиться к Лиз, мне становится нехорошо. В редакцию звонить бесполезно: ни одна газета не даст номера телефона или адреса своего сотрудника. В большинстве случаев их даже к телефону не подзывают. После получаса тягостных раздумий я обреченно плетусь в номер к Лиз. Что ж, будем валяться в ногах у женщин. Как говорится, это мы любим и умеем. Лиз о чем-то весело болтает с Азатом, положив босые ноги на журнальный столик. Увидев меня, Азат вскакивает и уходит к себе, а Лиз молча берет книгу и поворачивается к лампе. Я между тем торопливо выбираю самую льстивую из заготовленных фраз. Бросив на меня через некоторое время искоса взгляд, Лиз молча опускает глаза и переворачивает страницу. Приходится на время забыть о своем достоинстве и прибегнуть к самым радикальным средствам. — Лиз, солнышко, я хотел узнать, как у тебя дела, и извиниться за свою болтливость. Мне не нужно было этого говорить, там, на острове. Но, понимаешь… — Пошел вон. — Лиз, ну зачем ты так. Повернись ко мне, посмотри. Ты увидишь, как я стою на коленях и молю о прошении.