В отличие от большинства эмигрантов, отец Наталии Алексеевны, Алексей Дмитриевич, в период революционной смуты смог перевести из России в Европу кое-какие деньги и открыть в Париже ресторан, который очень скоро стал весьма процветающим. Дожил Алексей Дмитриевич до восьмидесяти девяти лет и во время Второй мировой войны, следуя примеру генерала Деникина, он желал победы советской армии. Призывая ее, однако, как и бывший командующий белой армией, впоследствии обернуть штыки против большевиков. Так или иначе, деньги в семье водились и Наталия Алексеевна смогла не только получить экономическое образование в Сорбонне, но и отдаться своей страсти к коллекционированию картин. Особое внимание она отдавала художникам-членам объединений «Мир искусства» и «Голубая роза». Пыталась заниматься живописью и сама, но без особого успеха. Дважды со своей коллекцией была в советской России на выставках, но оставалась последовательно антисоветски настроенной, чем привлекала недоброжелательное внимание КГБ. В двадцать девять лет она вышла замуж. Имеет дочь и внучку. Муж, известный французский архитектор, умер четырнадцать лет назад. В досье приводилась пометка, сделанная бог весть когда нашим сотрудником: «Завадская имеет широкие связи в Европе и России. В обществе известна сложным характером. Имеет репутацию очень порядочного человека. Разработка не имеет перспектив. Ни при каких обстоятельствах не пойдет на сотрудничество». Офис Завадской — небольшое помещение из двух комнат на втором этаже в старом доме на бульваре Вольтера, куда ведет лестница и где нет лифта. Единственный сотрудник в офисе — женщина лет сорока пяти. Большой офис и многочисленный персонал Завадской не особенно и нужны. Основное занятие пожилой дамы — это частное консультирование крупных фирм по вопросам финансов и права в международных сделках, преимущественно тех, которые касаются России. Дело вполне подходящее для человека, который по своей натуре менее всего склонен работать в команде. Неуживчивость пожилой дамы широко известна, а о привычке скандализировать собеседников ходят легенды. Завадская поразительно похожа на свои фотографии, которые я видел в одном из российских светских журналов. Высокая и очень худая седая дама в сером деловом костюме встречает меня на пороге кабинета. Все украшения — двойная нитка жемчуга на шее и платиновое кольцо с россыпью мелких алмазов на прямоугольной пластине. По ряду причин Колесников так и не оказал обещанного содействия, и я появляюсь у Завадской без его рекомендаций. Но несколько фраз на пороге о нашем давнем знакомстве с ним прозвучали достаточно убедительно, чтобы меня хотя бы провели в кабинет. Слухи о трагическом происшествии с владельцем антикварного магазина до Парижа еще не дошли. Несмотря на радушное приветствие взгляд бледно-голубых глаз хозяйки кабинета совершенно не меняется и оглядывает она меня довольно холодно. Когда я на мгновение запинаюсь, решая, целовать протянутую мне сухую узкую ладонь или пожать ее, Завадская слегка усмехается. — Здравствуйте, дорогой мой. Приятно видеть свежего человека, только что приехавшего из Москвы. Что вы будете пить — чай, кофе? Как любой эмигрант, Завадская жестковато произносит слова, интонация у нее в конце фразы неожиданно убегает вверх. — Мне абсолютно все равно. Что проще приготовить? Безмерная тактичность — одно из моих немногочисленных слабых мест. Завадская насмешливо приподнимает бровь: — Проше всего мне было бы налить вам пива, благо в приемной в холодильнике его сколько угодно. Но если вам действительно все равно, я могу попросить секретаршу сделать нам кофе. Сделав глоток крепкого кофе из чашки тончайшего фарфора и закурив сигарету, Завадская осведомляется: — Скажите, что привело вас ко мне? Я вкратце излагаю свою легенду высокопоставленного сотрудника российской аэрокосмичекой компании, решившего вложить деньги в живопись. О посланных из Москвы при моем участии картинах я, естественно, не говорю ни слова. Довольно скоро поток моей речи иссякает, и я умолкаю. Повисает неприятная пауза. Пожевав тонкими губами, Завадская неожиданно спрашивает: — А чем же вы, голубчик, занимаетесь и сколько получаете в этой вашей компании, что можете позволить себе покупать живопись? Таких вопросов мне до сих пор никто не задавал. Моя легенда вообще никого особенно не интересовала. В Москве достаточно сказать, что ты связан с нефтяным бизнесом, и всем все мгновенно становится ясно. А здесь… Пока я решаю, как лучше объяснить Завадской, откуда у сотрудника нефтяной компании могут быть деньги, вздорная старуха сама приходит мне на помощь: — Понятно, в России по-прежнему крадут. На зарплату картин ведь не купишь. Ну да ладно, это ваше дело. Ваше и налоговой службы. Так что же, голубчик, я могу вам посоветовать? Ведь коллекционирование — дело очень личное, если хотите, интимное. Вы должны собирать те вещи, в которых вы чувствуете душу. Можно, конечно, собирать одновременно авангард и передвижников, но это граничит с абсурдом. Конечно, вам нужен профессиональный совет, я это понимаю. Иначе можете наделать смешных ошибок. — Для кого смешных? — Для окружающих, конечно. Вам будет не до смеха. Я недавно была в Германии, у одного хорошего знакомого. Он богат, пытается коллекционировать живопись. Очень милый человек, но полнейший идиот в нашем деле. Прячет за шкафом и по строгому секрету показывает друзьям несколько икон, якобы украденных из русских церквей и проданных ему парой мелких жуликов. Но кроме того он мне показывал несколько работ Верещагина. Специально вызвал к себе. Старый дуралей был страшно горд, просто сиял от счастья. А я стояла перед этими картинами и не знала, что ему сказать. — Фальшивки? — В том-то и дело, что нет. Это были действительно работы Верещагина. Только не Василия Васильевича, известного баталиста, который погиб вместе с адмиралом Макаровым во время Русско-японской войны, а Василия Петровича. Этот последний был из Перми, профессор живописи. — Ну и что вы сделали? — А что я могла? Молчала полдня, а потом осторожно рассказала этому немцу, в чем дело. Уверила его, что работы этого сибирского Верещагина тоже совсем неплохи. Однако расстроился он до такой степени, что тут же продал их за бесценок. Так что теперь в подобных случаях я отделываюсь уклончивыми восклицаниями и никогда не огорчаю хозяев. Ну так, а что вы хотели бы купить? Поскольку я в Париже нахожусь в качестве новичка, то и говорить должен о том, что благодаря конфетным оберткам с самого детства прочно хранится в памяти самого тупого бизнесмена моего возраста. — Скажем, Шишкина. Знаете, Шишкин это всегда Шишкин. В ответ на эту банальную, но оттого тем более беспроигрышную сентенцию Завадская пренебрежительно морщит нос, ее голубые глаза становятся совершенно прозрачными. Она с усмешкой похлопывает ладонью по столешнице полированного дерева. — Шишкин, знаете ли, мне представляется слишком европейским и недостаточно русским. Его и Крамской за это упрекал. Говорил, что Иван Иванович рисует, а не пишет светом. Шишкин ведь довольно долго учился в Швейцарии и Германии. Когда я вижу его картины, особенно ранние работы, каждый раз вспоминаю об этом. Типичная германская живопись. Впрочем, это дело вкуса. Завадская задумчиво улыбается, вертя в пальцах чашку. Потом неторопливо поднимается и достает из старинного шкафа бутылку коньяка и два пузатых бокала. — Выпьем по десять капель. Я всегда угощаю коньяком гостей сама, иначе моя секретарь, эта глупая корова, станет ныть по поводу… Ну вот, пожалуйста. На пороге неожиданно возникает упомянутая секретарша, которая, бросив на меня враждебный взгляд, мрачно заявляет по-русски с сильным акцентом: — Пришла почта, есть срочные бумаги. Вам пить нельзя, сердце болеет. — Да не болеет, а болит. Сколько раз тебе повторять? Эмигрантка несчастная. От одной рюмки ничего не случится. Ну, иди-иди, больше не буду. Пригубив из бокала и прикрыв глаза от удовольствия, Завадская продолжает: — А вообще мой период коллекционирования — это начало двадцатого века, вплоть до тридцатых годов. Это было время, когда художники искали качественно новые пути, в их работах очень чувствуется мощь наступающего столетия. А вам, скорее всего, нравится понятная живопись, так ведь? Один мой знакомый — он много общается с новыми русскими — говорит: «Лоху что на картине надо? Лоху нужны море и корабль.» Простите, это я к слову. Так вот, об авангарде. У меня был хороший знакомый, можно сказать, приятель, с которым мы часто говорили на эту тему. Внешне очень незаметный, но большущий знаток, человек энциклопедически образованный. У него был антикварный магазин неподалеку от музея Орсэ. Увы, он недавно ушел от нас. Завадская на мгновение задумывается. Я тоже молчу, стиснув зубы. Мне очень хочется задать хозяйке офиса сразу несколько вопросов, но я не прерываю Завадскую из боязни, что дрогнувший голос выдаст мой интерес к ее последним словам. Это очень большая, просто невероятная удача — в первую же встречу вызвать разговор, пусть случайный, на интересующую меня тему. Сочувственно киваю, боясь спугнуть желание собеседницы говорить о ее знакомом, которым, несомненно, был Лоран. После томительной паузы, откашлявшись, осторожно спрашиваю: — Он что же, умер? Завадская задумчиво отвечает: — Нет, пропал. Этот мой приятель, его звали Лоран, недавно завел дела с русскими весьма сомнительного толка. И однажды он просто исчез. Его не смогли найти. Думаю, виноваты именно эти люди. Что у Лорана было с ними общего — ума не приложу. Вроде бы они что-то покупали или продавали через него. Правда, он однажды говорил, что приезжали и большие люди из Москвы, что-то приобретали. Но вряд ли это связано с ними. Да, кстати, недавно у Лорана в магазине я сама встретила одного такого «коллекционера». Этакий купчина — полный, с рыжей бородой. И вот этот купчина заявил Лорану, что купил бы Шишкина, но ни при каких условиях не возьмет Левитана. Я была настолько глупа, что влезла в разговор и спросила, отчего так. Знаете, что он мне ответил? — Нетрудно представить. Что Левитан не русский художник. — Именно! А как вы догадались? Ну, ладно, неважно. Этот господин явно не подозревал, что Валентин Серов тоже еврей, а Иван Айвазовский — на самом деле армянин, который сше подписывался как Гайвазовский. Это же просто фантастика! Кого же тогда он собирает? Архип Куинджи — грек, Михаил Врубель — поляк. А сколько среди художников было обрусевших немцев! Рубо, который написал полотна панорамы Бородинского сражения и обороны Севастополя, так тот вообще был французский подданный. Завадская вздыхает. — Вы хоть что-нибудь запомнили, из того, о чем я говорила? Вам надо больше читать. Ладно, послезавтра приходите часикам к двенадцати, мы попробуем кое-что вам подобрать. Ко мне должен зайти один любопытный тип. Некто Бортновский. Говорит, пришли интересные вещи из Москвы. А завтра я вас отведу на один салон, пообщаетесь с коллекционерами. Правда… Завадская не успевает договорить, как почти одновременно с коротким стуком дверь в ее кабинет распахивается и на пороге появляется молодая женщина лет двадцати пяти. Среднего роста, стройная фигура, насмешливые серые глаза, темные волосы и короткая стрижка. Это может быть только внучка Завадской, причем внучка любимая. Кто еще имеет право так бесцеремонно врываться в кабинет? * * * Бросив мне вежливое «Bonjour, monsieur», женщина поворачивается к Завадской и спрашивает по-русски: — Бабуль, я не помешала? Я подожду в приемной. — Нет-нет, проходи. Это Алексей Соловьев, предприниматель из Москвы. Начинающий коллекционер, пока ничего не знает о картинах. А это моя внучка Вера. Она журналистка, вечно торопится, так что я радуюсь каждому ее приходу, как празднику. Вера садится в кресло, и Завадская оценивающе смотрит на нас. У меня появляется смутное беспокойство, но я не успеваю ничего предпринять, так как хозяйка кабинета спокойно сообщает: — Вы хорошо смотритесь вместе. Я напряженно улыбаюсь, а Вера откровенно смеется. Вероятно, ее труднее смутить, а может, у нее просто больше опыта в общении с Завадской. Повернувшись ко мне, она успокаивающе говорит: — Мое замужество — главная тема бабушкиных разговоров. Но вы не тревожьтесь. — Это даже как-то обидно. Почему я не должен тревожиться? Сказали бы прямо, что я не в вашем вкусе. Вера снова смеется. — Могу сказать, если хотите. Вам же будет спокойней. Все хорошо, пока вы — теоретический претендент на руку и сердце. А если станете ухаживать за мной, то превратитесь в заклятого врага, который хочет увести любимую внучку. Все очень просто. Извините, я отвечу на звонок. Вера достает из сумочки мобильный телефон и, коротко ответив по-французски: «Да, мсье Тьери. Хорошо, через полчаса», выключает его и встает. — Извините, мне надо идти. Счастливо. Еще увидимся — я буду завтра на салоне, который устраивает бабушка. Она вас пригласила? Еще нет? Тогда я приглашаю. До встречи. * * * Итак, сегодня я пополнил свои знания о живописи и коллекционировании, и узнал совсем чуть-чуть по интересующему меня вопросу. Но это «чуть-чуть» стоит многого. Завадская может знать нечто важное о последних связях Лорана, и нужно помочь ей вспомнить это важное, не особенно напугав. Если эту женщину вообще можно напугать. А внучка у нее прелестная. Завтрашнее утро сулит мне удовольствие знакомства с Бортновским, но сегодня я хочу бросить взгляд на магазин Лорана. Почему-то кажется, что это поможет мне понять суть происходящего, которая пока ускользает от меня. Проехав с полчаса на автобусе с группой моих соседей по гостинице, схожу у Лувра. Иду вдоль сада Тюильри, через Сену по мосту де ля Конкорд, по набережным Анатоля Франса и Вольтера, и вот она — рю де Лилль, недалеко от музея Орсэ. На поиски магазина Лорана уходит не больше десяти минут. Это обычный парижский антикварный магазин, довольно большой, с набором хорошо отреставрированной мебели и картинами на стенах. Стоя у витрины, так увлекаюсь деталями большого лакированного китайского шкафа, инкрустрированного перламутром, что вздрагиваю от неожиданности, когда в глубине магазина из полумрака возникают несколько фигур. У входа сталкиваюсь с двумя молодыми людьми, которые несут завернутые в бумагу картины и массивную бронзовую фигуру. За ними выскакивает и пулей пролетает мимо меня жизнерадостного вида плотный бодряк, которого я мельком вижу в профиль, и ковыляет интеллигентного вида старик. Буркнув извинения, парни проходят мимо и вместе с толстяком усаживаются в машину. Старик машет им вслед рукой и поворачивается ко мне. Ему лет семьдесят-семьдесят пять. Чуть согнутая фигура, редкие седые волосы, растрепанные ветром, и выцветшие голубые глаза, в которых застыло немного удивленное выражение, какое бывает у многих стариков.