— Я? Эту старую гадину... Мне было бы легче подраться с Грамотеем. Я не знаю, сумею ли я удержаться, чтобы сразу не наброситься на нее. — Тогда ты все испортишь. — Но что же я должен сделать? — Сычиха будет в ярости от того, что денежки от нее уплыли; ты постараешься успокоить ее, скажешь, будто у тебя наклевывается выгодное дельце, ради которого ты должен встретиться здесь со своим сообщником; ну, а если Грамотей захочет присоединиться к вам... можно получить большие деньги. — Гм... гм... — После часа ожидания ты скажешь ей: «Мой товарищ не пришел... Придется отложить встречу» — и назначишь свидание Сычихе и Грамотею назавтра... пораньше. Понимаешь? — Понимаю. — А сегодня вечером приходи в десять часов на угол Елисейских полей и аллеи Вдов; я буду ждать тебя и объясню остальное... — Если вы готовите им западню, будьте осторожны!.. Грамотей хитрец... Вы побили его... При малейшем подозрении он может вас убить... — Будь спокоен. — Дьявольщина! Вот так штука... Вы из меня прямо-таки веревки вьете. Не скажу, чтобы я колебался: чует мое сердце, что Грамотей и Сычиха хлебнут горя... И все же... Еще одно слово, господин Родольф. — Говори. — Я не думаю, что вы способны устроить ловушку Грамотею и предать его в руки полиции... Он закоснелый негодяй, который давно заслуживает смерти... но подвести его под арест... это не мое дело. — И не мое, приятель; но мне надо свести счеты с ним и с Сычихой, которые вступили в заговор с моими недругами. И вдвоем с тобой, если ты согласен мне помочь, мы справимся с ними. — Ладно, поскольку мерзавец этот не лучше своей мерзавки... я с вами заодно. — И если мы добьемся удачи, — сказал Родольф серьезным, торжественным тоном, который поразил Поножовщика, — будешь так же горд, как после спасения тонущего солдата и чуть не сгоревшей женщины, которые обязаны тебе жизнью. — Как вы это сказали, метр Родольф! Я никогда не замечал у вас такого взгляда... Но скорей, скорей, — вскричал Поножовщик, — я вижу вдалеке белую точку; это, должно быть, чепец Сычихи. Уезжайте, а я снова залезу в свою дыру. — Сегодня, в десять часов вечера... — На углу аллеи Вдов и Елисейских полей, договорились? Лилия-Мария не слышала последней части разговора Поножовщика и Родольфа. Она первая села в карету. Глава Х. ФЕРМА После своих переговоров с Поножовщиком Родольф был некоторое время задумчив, озабочен. Лилия-Мария, не решавшаяся прервать молчание своего спутника, печально смотрела на него. Подняв голову, Родольф спросил ее с доброй улыбкой: — О чем вы думаете, детка? Вам неприятно было встретиться с Поножовщиком, да? Нам было так весело! — Наоборот, господин Родольф, эта встреча большая удача для нас, ведь Поножовщик может оказать вам услугу. — Скажите, не считался ли Поножовщик среди завсегдатаев кабака человеком, сохранившим кое-какие добрые чувства? — Не знаю, господин Родольф... До вчерашнего дня я часто его видела, но почти никогда с ним не говорила... Я думала, что он такой же злой, как и все остальные. — Позабудем обо всем этом, милая Лилия-Мария, мне было бы очень неприятно опечалить вас; мне так хотелось, чтобы вы хорошо провели этот день. — О, я счастлива! Ведь я давным-давно не была за городом. — Со времени ваших поездок в кабриолете с Хохотушкой? — Бог ты мой, да... Это было весной, и, хотя теперь глубокая осень, прогулка доставляет мне такое же большое удовольствие. Как ярко светит солнце!.. Взгляните на розовые облачка там... вдали... А этот холм... и хорошенькие белые домики среди деревьев... Листья еще не облетели. Это удивительно для ноября, правда, господин Родольф? В Париже листья так быстро опадают... А вон там стайка голубей... Смотрите, они сели на крышу мельницы... В деревне не устаешь смотреть вокруг: все так занятно! — Одно удовольствие, Лилия-Мария, видеть, как вы восприимчивы ко всем мелочам, которые создают очарование загородного пейзажа. В самом деле, по мере того как девушка созерцала эту спокойную, ласкающую взор картину, ее личико снова расцветало. — Вон там, на вспаханных полях горит солома, красивый белый дым поднимается к небу... А этот плуг, в который впряжена пара хороших, упитанных лошадей серой масти. Будь я мужчиной, я с радостью стала бы пахарем... Идти за плугом по безмолвному полю... и видеть далеко-далеко большие леса, особенно по такой погоде, как сегодня!.. Тут сразу захочется спеть одну из тех грустных песен, от которых слезы навертываются на глаза... как, например, о Женевьеве Брабантской. Вы знаете эту песню, господин Родольф? — Нет, детка, но будет очень мило, если вы споете ее сегодня попозже, на ферме, ведь впереди у нас с вами целый день. — Какое счастье! Мы едем на ферму, господин Родольф? — Да, на ферму моей кормилицы, хорошей, достойной женщины, которая меня вырастила. — И мы сможем выпить там молока? — Подумаешь, молока! Мы отведаем превосходных сливок, которые фермерша снимет при нас, и свежайших яиц. — И мы сами вынем их из гнезда? — Разумеется... — И мы сходим на скотный двор, чтобы взглянуть на коров? — Конечно. — И на молочную ферму тоже? — Да, и на молочную ферму. — И на голубятню? — Да, и на голубятню. — Право, господин Родольф, прямо не верится... Как мне будет весело! Какой чудесный день!.. Какой чудесный день! — радостно воскликнула Лилия-Мария. Но тут мысли девушки внезапно приняли другой оборот: она подумала, что после часов, проведенных на свободе, в деревне, ей придется вернуться на свой вонючий чердак, и, закрыв лицо руками, она расплакалась. — Что с вами, Лилия-Мария? Кто вас огорчил? — удивленно спросил Родольф. — Ничего... ничего, господин Родольф. И она вытерла глаза и попыталась улыбнуться. — Простите, если я опечалилась... не обращайте внимания, это просто так, клянусь вам... одна мысль пришла в голову... я развеселюсь. — Но вы только что были такая радостная — Именно поэтому мне и взгрустнулось, — наивно ответила Лилия-Мария, подняв на Родольфа глаза, еще мокрые от слез. Эти слова многое сказали Родольфу: он обо всем догадался. Желая развеять подавленное настроение девушки, он сказал ей с улыбкой: — Держу пари, что вы подумали о своей розочке. Уверен, вы жалеете, что не можете разделить с ней удовольствие от поездки на ферму. Бедный розовый кустик! Вы способны были бы и его напоить сливками! Певунья воспользовалась этой шуткой, чтобы улыбнуться; мало-помалу легкое облачко грусти рассеялось; она решила бездумно наслаждаться настоящим и закрыть глаза на будущее. Карета приближалась к Сен-Дени, высокий шпиль церкви виднелся вдали. — О, какая красивая колокольня! — воскликнула Певунья. — Это великолепная церковь Сен-Дени... Хотите, я прикажу извозчику остановиться? Певунья опустила глаза. — С тех пор как я живу у Людоедки, я ни разу не входила в церковь, я не смела. Зато в тюрьме я очень любила петь в хоре во время мессы! И в праздник тела господня мы делали такие красивые букеты для алтаря. — Но господь бог добр, милостив: почему вы боитесь обратиться к нему с молитвой, войти в церковь? — О нет... нет... господин Родольф... Это было бы кощунством... Я и без того гневлю бога.