– Не просто клянусь. Я тебе докажу. Ты родилась 13 июня 1940 года. Если ты мне не веришь, можешь посмотреть свое свидетельство о рождении. Это единственный документ, который мне удалось раздобыть, хотя мне пришлось написать с полдюжины писем отсюда в Париж. Немцы вошли в Париж только 14 июня 1940 года. Теперь ты мне веришь? – Наверное. – Наверное? – Я тебе верю. Просто это как-то странно – раз, и ты кто-то другой. – Ты вовсе не кто-то другой. Ты – это все та же ты. Просто ты не принадлежишь к той религии, к которой ты думала. – Шарлотт встала. – Но посмотри на это с другой стороны. Ты всегда можешь перейти в иудаизм. Виви в ответ скорчила рожицу. Шарлотт уже собиралась погасить свет, когда Виви снова заговорила. – Мистер Розенблюм будет разочарован. – Думаю, он это переживет. – Она выключила свет и направилась в коридор, по другую сторону которого была ее собственная спальня, но обернулась и, встав в дверях спальни Виви, сказала: – Можешь сделать мне одно одолжение? – Какое? – Не говори пока Ханне. Мне хотелось бы сказать ей – им обоим – самой. Пятнадцать Часы на ночном столике показывали начало одиннадцатого. Не слишком подходящий час для визитов, но чем дольше она откладывает, тем тяжелее будет это сделать. Она взяла телефон и набрала номер Филдов. Трубку взял Хорас. Она сказала, что понимает – сейчас не самое удачное время, чтобы напрашиваться в гости, но ей хотелось бы кое о чем с ним поговорить. – С тобой и с Ханной тоже – с вами обоими, – поправилась она. – Будет ли это очень неудобно, если я спущусь прямо сейчас? – Я уже битый час пытаюсь найти предлог, чтобы отложить в сторону эту рукопись. Я у себя в кабинете. На первом этаже – на случай, если ты забыла. Он ждал ее у открытой двери. – Я тебя заманил сюда под фальшивым предлогом, – сказал он, направляясь через приемную Ханны в сторону своего кабинета. – Ханны нет дома. – Тогда, может, мне стоит вернуться домой. Он поглядел на нее, подняв брови. – Не уверена, что смогу пройти через это два раза. – Тебе вообще необязательно проходить через что бы то ни было. Мне ты ничего объяснять не обязана. Мне или Ханне. Может, только Виви. Ханна говорит, что это так. Но не нам. – Я думаю, что я должна. – Тогда с тем же успехом ты можешь и выпить. – Он подъехал к бару, чтобы наполнить им бокалы, а она села в то же самое кресло в эркере, выходящем в сад. – Это становится приятной привычкой, – заметил он, передавая ей бокал и огибая столик, чтобы поставить свое кресло под прямым углом к ней. – Ты больше не будешь так думать, когда услышишь то, что я собираюсь сказать. – Позволь догадаться. Тебе хочется повышения жалованья, понижения арендной платы, кабинет с настоящей дверью или все вышеперечисленное. – Это немного более серьезно. – Ясное дело. А не имеет ли это, случаем, какого-то отношения к той вчерашней истории с Виви? Признаю, у Ханны есть эта манера бросаться туда, куда боятся ангелы ступить[62], но намерения у нее и в самом деле были самые лучшие. – Я знаю, и я благодарна. – Тогда в чем дело? Она отпила из своего бокала. Лед звякнул о стекло, когда она поставила бокал на столик. – Это я здесь под фальшивым предлогом. – Такое можно сказать обо всех нас, разве нет? – Нет, я имею в виду в буквальном смысле. Виви назвала меня еврейкой, которая сама в себе это ненавидит. – Интересно, почему я слышу в этом утверждении отголосок Ханниных речей? – Какая разница, откуда это пришло. Все равно это неправда. Он пожал плечами. – Я не еврейка, которая себя ненавидит. Я вообще не еврейка, и в этом моя вина. Секунду он молча смотрел на нее. – Что ты пытаешься мне сказать? Что ты, как это называют, пыталась «сойти за свою», только наоборот? Она кивнула. Он ненадолго задумался. – Должен признать, это оригинально. И объясняет отсутствие у тебя чутья. – Еще одна долгая секунда. – Я не стану спрашивать, зачем ты на это пошла. Не думаю, что тебе было мало того, что уже с тобой произошло, и ты решила дополнительно поискать на свою голову неприятностей. Но если не возражаешь, то скажу: кому какая разница? – Для Виви разница есть. И для меня тоже. – Тебе хочется стать еврейкой? – Мне хочется, чтобы в прошлом я никого не обманывала. Ты – вы с Ханной – помогли мне сюда перебраться, потому что думали, будто я еврейка. – Вообще-то я был порядком удивлен. Я никогда не думал про твоего отца, что он еврей. Но так мне сказали в агентстве. – Они сами сделали этот вывод. Я никогда им этого не говорила. – Так это оно и есть? Твое великое признание? Шарлотт Форэ пыталась сойти за еврейку? – Дело не только в этом. – Она рассказала ему о Джулиане и о продуктах, которые тот неизменно приносил. Об остальном она говорить не стала. Это и не было нужно. Хорас мог догадаться и сам. – Так что теперь ты понимаешь, – закончила она, – что я сотрудничала с врагом. Я была коллаборационисткой. – Словечко «горизонтальной» она решила не добавлять. – Коллаборационистка. Интересное определение. Но что оно означает? Какое-то время назад в одной рукописи, которую мы печатать не стали, я прочел, что на протяжении четырех лет Оккупации твои соотечественники, все до одного – добропорядочные французы, написали немецким властям и их французским подручным почти миллион доносов, разоблачая своих друзей, врагов и даже родственников как евреев, социалистов, коммунистов и прочих врагов рейха. И каким же был твой вклад в это число? – Чтобы стать коллаборационистом, необязательно кого-то разоблачать. – А, понятно. Ты предоставляла им информацию другого рода. Планы саботажа, время и место сходок участников Сопротивления, места, где прячутся сбитые пилоты союзников. – Тебе прекрасно известно, что ничего подобного я не делала. – Я пытаюсь понять, что же такого ты сделала. – Я тебе уже рассказала. Не заставляй меня это повторять. – Я просто хотел бы сообразить, где именно нам нужно проводить черту. Понятное дело, взять у врага апельсин для ребенка, который с рождения не видел витамина С, – это отвратительное преступление, но как насчет «спасибо» немецкому солдату, который придержал для тебя дверь, – это предательство своей родины или просто случайность, произошедшая из-за того, что тебе с детства прививали хорошие манеры? А невольная улыбка – это дань врагу или неконтролируемое проявление чувства юмора? – Это было нечто большее, чем просто хорошие манеры или условные рефлексы. – Я понимаю. – Правда? Они устраивали на людей облавы и отправляли их на смерть. – Мы об этом уже говорили. Насколько я могу судить, ты в этих преступлениях не участвовала. Послушай, Чарли, я в оккупированном городе никогда не жил, но тем не менее догадываюсь, на что это было похоже. Пусть первым бросит камень тот, кто никогда не проявлял ни малейшего сочувствия по отношению к врагу. – Некоторые и не проявляли. – Флаг им в руки. – В нашем доме жил один человек. Заядлый курильщик. До войны я ни разу не видела его без сигареты во рту. Когда мы встречались на лестнице, его можно было почуять за два этажа. Когда настала Оккупация, вид у него сделался как у эпилептика. Его трясло от нехватки табака. Однажды на улице я увидела, как какой-то немецкий солдат предложил ему сигарету. Это-то и было хуже всего. Иногда кто-то из них проявлял доброту. И тот человек – курильщик – продолжал идти дальше. Будто вообще его не заметил. – Это, конечно, сильно помогло ходу военных действий. – По крайней мере, он мог на себя в зеркало смотреть.