Она вынула руку Виви из кармана и сжала. – Я брала еду у немецкого офицера. Виви выпрямилась. – Да, наверное, это другое дело. – Она на секунду задумалась. – А почему он давал нам еду? Ее дочь не была глупа. Она сразу заглянула в самый корень проблемы. – Он часто бывал у нас в книжном. Заметил, какая ты была истощенная. – Тогда это и в самом деле моя вина. Если бы ты обо мне не беспокоилась, ты бы не стала брать у него еду, верно? – Как ты могла быть в чем-то виновата? Ты была еще совсем маленькой. Однажды он пришел в магазин, когда меня не было, а женщину, которая осталась за тобой присмотреть, арестовали, и ты была совершенно одна. Так он тебя и нашел, больную, голодную и орущую. Он был врач. Дал тебе аспирин, чтобы сбить жар. Тебе может показаться, что в этом не было ничего такого уж особенного, но дефицит тогда был ужасный, и мне достать аспирин не удалось. Кошмарное было время. Дети умирали от воспаления легких, от кори, от других болезней, которые нечем было лечить. А после этого он начал приносить нам молоко и другие продукты. Для нас обеих, – быстро добавила она. Ей хотелось, чтобы Виви перестала плохо к ней относиться, но не хотелось, чтобы Виви начала плохо относиться к себе. Виви снова откинулась на спинку скамейки. Шарлотт знала, что она пытается как-то осмыслить эту историю. – Это все еще не объясняет, как мы оказались в лагере. – Он нас туда отправил. – Значит, он все-таки не был таким уж хорошим. – Он сказал, что для нас это будет самое безопасное место. Прятаться надо на виду, так он говорил. Он сам делал это долгие годы. – Как это? – Он был евреем. – Ты вроде бы сказала, что он был немецким офицером. – Так и есть, но, кроме этого, он был евреем. По его словам, в нацистской Германии самым надежным для евреев местом была армия. Пока никто об этом не узнал. – Это какой-то бред. – Я сначала отреагировала так же. Но это правда. – Ну ладно, значит, был еврейский немецкий офицер, который меня спас. Но почему меня, почему нас? Он должен был бы помогать настоящим евреям. – Я же тебе рассказала. Он часто приходил в книжный. Ему было одиноко. Мы были рядом. И он к тебе привязался. На самом деле все просто. Виви подумала еще. – По мне, это вовсе не просто. Звучит как полный бред, – повторила она. – Во время войны бредовые вещи случались постоянно. На это Виви ничего не сказала. Она все еще пыталась найти в этой истории хоть какой-то смысл. Шарлотт отпустила ладонь дочери и сунула руки в карманы. Солнце уже зависло над башнями Сентрал-Парк-Уэст в стиле ар-деко, и тени деревьев, окружавших лужайку, сделались глубже и длиннее. Весной больше и не пахло. Шарлотт встала. – Вот почему я так гадко себя вела. Я не видела смысла извлекать на свет божий всю эту историю. Я боялась дать о себе знать моим французским знакомым. Кое-кто из них – как, например, наша старая консьержка и некоторые мои друзья (она решила не упоминать Симон, единственное имя, которое Виви могла узнать) – были довольно-таки сильно на меня злы. Вполне может быть, что им до сих пор хочется свести старые счеты. Виви продолжала сидеть на скамейке, глядя вверх, на мать. Шарлотт видела, что она все еще пытается найти смысл в услышанной истории. Все это было слишком сложно – и слишком натянуто. Это потому, что она выпустила самую важную часть. – У меня остался еще один вопрос, – сказала Виви. Вот он, недостающий кусочек головоломки. Но Шарлотт не собиралась ставить его на место. По крайней мере, пока. – Мой отец, – сказала Виви. – Он был евреем? У Шарлотт закружилась голова от счастья. Пуля пролетела мимо. А потом вопрос дочери заставил ее улыбнуться. – Мне жаль тебя разочаровывать, сердце мое, но он тоже родился и вырос католиком. И ненавидел церковь всей душой. Насколько я знаю, в тебе нет ни капли еврейской крови – что бы под этим ни подразумевалось. Почти всю обратную дорогу Виви молчала. Они были уже почти около дома, когда она сказала: – А что мне говорить людям? – Тебе вовсе не обязательно им что-то говорить, если тебе не захочется. Никаких объявлений я бы точно делать не стала. Думаю, если ты признаешься одной или двум подругам, новости разнесутся как лесной пожар. – А что насчет лагеря? – Я же тебе сказала, что это как раз не ложь. Но я бы не стала упоминать о немецком офицере-еврее. Никто в это не поверит. Насчет того, что он был евреем, или как он поместил нас в лагерь ради нашей безопасности. Просто говори всем, что нас взяли по ошибке во время облавы или по политическим причинам, – если кто-то спросит. Но никто не спросит. Люди в таких случаях о подробностях не расспрашивают. – Наверняка мне никто не поверит, – сказала Виви, когда они поднимались по лестнице. – Подумают, я пытаюсь «сойти за свою». Так это называет тетя Ханна. Она говорит, это аморально. – Ты ничего не можешь поделать с тем, что думают люди. Все, что ты можешь, – это говорить им правду. Они дошли до площадки, и Виви остановилась, наблюдая, как мать отпирает дверь. – Забавно слышать это от тебя. – Я это заслужила, – признала Шарлотт. – Прости. Теперь уже я веду себя гадко. – Она вошла в квартиру следом за матерью. – Это благодаря тебе мы пережили войну и попали сюда. Тетя Ханна, типа, сказала… – «Как сказала тетя Ханна». – Как она сказала, ты довольно-таки храбрая. – Или «та еще штучка». * * * Виви уже легла, когда Шарлотт зашла пожелать ей спокойной ночи. – На тот случай, если я забыла об этом сказать, – я рада, что ты снова дома. – Она наклонилась поцеловать дочь, потом выпрямилась и направилась к двери. Когда она, выходя из комнаты, уже собиралась выключить свет, Виви заговорила. – Тот немецкий офицер-еврей. Который приносил нам еду. Шарлотт повернулась: – Понимаю, о ком идет речь. – Он еще жив? – Если верить одному рабби из Колумбии, то пару месяцев назад еще был жив. – Ты его разыскивала? – Меня разыскал этот рабби. Ему хотелось получить от меня его характеристику, если это можно так назвать. Виви на секунду задумалась. – Он мой отец? – Что?! – Он мой отец? Все-таки пуля ее не миновала. Она вернулась к кровати и села на краешек рядом с Виви. – Признаюсь, я говорила тебе неправду. Но я никогда бы не стала лгать о подобных вещах. – Я бы ни в чем не стала тебя винить. И о подобных вещах я знаю. У отца Эвы Армстронг есть любовница. – Какое это имеет отношение к чему бы то ни было? – Это значит, что я не ребенок. И я бы не стала ни в чем тебя винить, – повторила Виви. – Правда. Но я хочу знать, кто мой отец. У меня есть на это право. – Но ты и так знаешь. – Шарлотт указала на фотографию на комоде: – Вот твой отец. Лоран Луи Форэ. – Клянешься?