– На этот раз их интересовала моя личная жизнь. – Галени рассматривал свои носки, заскорузлые от грязи, но Майлзу показалось, что Галени не видит их. А что он видит? – Похоже, он почему-то не в состоянии поверить в мою искренность. Видимо, убедил себя, что ему стоит только объявиться, свистнуть – и я брошусь к нему, как бросался четырнадцатилетним подростком. Словно все мои прожитые годы ничего не значат. Словно я надел этот мундир шутки ради или от отчаяния, или от растерянности – только не вследствие добровольного и сознательного выбора. Не было нужды спрашивать, кто такой «он». Майлз только улыбнулся: – Неужели не из-за шикарных сапог? – Я просто «ослеплен сверкающей мишурой неонацизма», – флегматично сообщил ему Галени. – Вот как? Вообще-то у нас феодализм, а не фашизм, если, конечно, не считать попытки централизации, предпринятой покойным императором Эзаром Форбаррой. На «сверкающую мишуру неофеодализма» я бы согласился. – Мне знакомы принципы барраярского правления, благодарю вас, – любезно заметил доктор исторических наук Галени. – Если это можно назвать принципами, – пробормотал Майлз. – Все получилось в результате импровизации, знаете ли. – Да, знаю. А еще меня радует, что вы сведущи в истории в отличие от большинства молодых офицеров, выпускников академии. – Так… – неопределенно протянул Майлз. – А если не из-за золотых эполет и начищенных сапог, из-за чего вы все-таки с нами? – О, ну конечно, – Галени закатил глаза к осветительной панели, – я «получаю садистское психосексуальное удовлетворение, реализуя себя как громила и головорез». Это просто «способ самоутверждения». – Эй! – Майлз помахал ему рукой, не вставая с места. – Говорите со мной, а не с ним, ладно? Сейчас моя очередь, его уже прошла. – Угу. – Галени мрачно скрестил руки на груди. – В некотором смысле это правда. Я действительно хочу самоутвердиться. Или хотел. – Если уж на то пошло, для барраярского высшего командования это не секрет. – Как и для всех барраярцев, хотя люди, не принадлежащие к вашей культуре, этого не видят. Как, по их мнению, такому закоснелому кастовому обществу, как ваше, удалось пережить столетие невероятных стрессов – я имею в виду время после Периода Изоляции – и не взорваться? В некотором роде имперская служба взяла на себя функцию, сходную с ролью средневековой церкви здесь, на Земле, – функцию предохранительного клапана. С ее помощью любой талант может отмыть свое кастовое происхождение. Двадцать лет на имперской службе – и ты выходишь из нее почетным фором. Может, имена и не меняются со времен Дорки Форбарры, когда форы были замкнутой кастой твердолобых громил-всадников… Майлз с улыбкой отметил эту характеристику поколения своего деда. – …но изменилось самое главное. Изменилось мироощущение. Все это время форам удавалось, пусть с великим трудом, сохранять некие основополагающие принципы – служения и самопожертвования. Человек может не сгибаться в три погибели, чтобы взять, но бежит туда, где он может дать, одарить… – Галени резко остановился и покраснел. – Моя докторская диссертация, знаете ли, называлась «Барраярская имперская служба: столетие перемен». – Я понимаю. – Я хотел служить Комарре. – Как ваш отец до вас, – договорил Майлз. Галени быстро взглянул на него, заподозрив сарказм, но обнаружил, как и надеялся Майлз, только сочувственную иронию. Галени понимающе кивнул. – Да. И нет. Никто из кадетов, поступивших на службу одновременно со мной, не видел настоящей войны. А я видел. – Я подозревал, что вы знакомы с Комаррским восстанием ближе, чем это значилось в докладах, – заметил Майлз. – Я помогал отцу, – продолжал Галени. – Несколько ночных вылазок, диверсии… Я был не по возрасту низкорослым. Есть места, куда может попасть только заигравшийся ребенок – взрослого схватят и пристукнут. Мне еще не было четырнадцати, а я уже помогал убивать… У меня нет иллюзий относительно того, как вели себя великолепные имперские войска во время Комаррского восстания. Я видел, как люди вот в этих мундирах, – он махнул рукой на свои зеленые брюки с лампасами, – творят зло. Страшное зло. В гневе, от страха, досады или отчаяния, а иногда просто от скуки. Но разве для мертвых, для обычных людей, попавших под перекрестный огонь, имело значение, сожгли ли их плазменным огнем оккупанты или разнесли гравиколлапсами добрые патриоты? Свобода? Что толку притворяться, что на Комарре до появления барраярцев была демократия? Мой отец кричал, что Барраяр уничтожил Комарру, но когда я смотрел вокруг – Комарра оставалась прежней Комаррой. – Нельзя обложить налогом пустыню, – пробормотал Майлз. – Я видел одну маленькую девочку… – Галени замолчал, закусил губу и почти выкрикнул: – Единственное, что имеет значение, – это отсутствие войны. Всякой. Я хочу… хотел… чтобы мои поступки приближали это время. Карьера на имперской службе, почетная отставка, пост в министерстве – затем вверх по гражданской лестнице, а потом… – Вице-король Комарры? – предположил Майлз. – Так высоко я не метил, – чуть смутился Галени. – Но наверняка – один из его советников. – Майлз почти воочию увидел, как меркнет ослепительная надежда, когда Галени оглядел камеру и губы его растянулись в презрительной усмешке. – Но мой отец зациклился на мщении. «Иностранное правление не только ведет к злоупотреблениям властью, но по сути своей порочно…» «Попытка вернуть ему прежний статус путем интеграции – это не компромисс, а коллаборационизм, капитуляция…» «За твои грехи комаррские революционеры расплатились своими жизнями…» И так далее и тому подобное. – Значит, он все еще пытается уговорить вас перейти на его сторону? – О да. Мне кажется, он будет убеждать меня, даже спуская курок. – Не то чтобы я просил… э-э… поступиться принципами или что-то в этом роде, но я пойму вас, если вы, скажем, попросите сохранить вам жизнь, – робко сказал Майлз. – «Отступивший выживает для следующего боя» и все такое прочее. Галени покачал головой: – Именно поэтому я не могу отступить. Не «не хочу», а «не могу». Отец так устроен, что не способен доверять. Если я переменю свои позиции, он тоже их переменит – и так же сильно захочет убить меня, как сейчас убеждает себя сохранить мне жизнь. Он уже пожертвовал моим братом. В определенном смысле смерть матери тоже связана с этой потерей – и другими потерями, на которые отец шел без колебаний ради своего Дела. – Галени добавил, внезапно смутившись: – Наверное, звучит все ужасно по-эдиповски. Но… это так романтично – выбирать самый трудный жребий. В этом весь отец. Майлз покачал головой: – Готов признать, что вы знаете его лучше меня. И тем не менее… Ну ладно, людей гипнотизирует трудный выбор. И они перестают искать альтернативу. Воля к безмыслию – великая сила… Это замечание заставило Галени удивленно поднять брови. – …но альтернатива тем не менее существует. Всегда. Право же, важнее сохранять верность человеку, а не принципу. Галени улыбнулся: – Полагаю, я не должен удивляться, слыша такое от барраярца. От члена общества, которое традиционно связано цепью присяг, а не стройной законодательной системой… Это дает себя знать политика вашего отца? Майлз подумал немного. – Если честно – теология моей матери. Исходя из совершенно разных предпосылок, мать и отец пришли к странному на первый взгляд единству. Ее теория заключается в том, что принципы приходят и уходят, а человеческая душа бессмертна. Стало быть, человек и его душа – прежде всего. Мать бывает чрезвычайно логичной. Она ведь бетанка. Галени с интересом подался вперед, зажав ладони между колен. – Меня гораздо больше удивляет, что ваша мать вообще имела отношение к вашему воспитанию. Насколько я знаю, барраярское общество имеет тенденцию к… э-э… агрессивной патриархальности. А графиня Форкосиган славится тем, что она – самая невидимая из жен политиков. – Угу, невидимая, – просияв, согласился Майлз. – Как воздух. Если бы он вдруг исчез, вы бы не заметили. До той минуты, когда придется делать следующий вдох. Он подавил острую боль, представив лицо матери, и еще более острый страх: «Если я на этот раз не вернусь…» Галени вежливо-недоверчиво улыбнулся: – Трудно себе представить, чтобы великий адмирал уступал… э-э… супруге. Майлз пожал плечами: – Он уступает не супруге, а логике. Мать – одна из немногих известных мне людей, кто полностью победил волю к безмыслию. – Майлз задумчиво нахмурился. – Ваш отец – человек неглупый. Он скрылся от службы безопасности, он смог разработать план действий, оказавшихся успешными – по крайней мере на этот час, он имел запасной вариант, он энергичен, настойчив… – Да, наверное, – согласился Галени. – Гм. – Майлз нахмурился. – Что? – Один фактор этого заговора не дает мне покоя… – А я думал, их немало! Майлз медленно продолжал: – Я пытаюсь рассуждать логически. Абстрактно. В заговоре как таковом есть нечто такое, что даже с точки зрения вашего отца невозможно понять. Конечно, идет политическая возня; приходится идти на риск. Так всегда бывает, когда пытаешься перевести планы в плоскость реальных действий. Но даже учитывая эти обстоятельства, что-то по сути не так. – Конечно, это смелый шаг, – ответил Галени. – Но если отцу он удастся, у него будет все. Если ваш клон захватит империю, он окажется в центре барраярской структуры власти. Он будет управлять всем. Абсолютная власть. – Чушь свинячья, – отрезал Майлз. Брови Галени поползли вверх, а Майлз продолжал: – Пусть на Барраяре нет стройной законодательной системы, но это не значит, что там нет системы как таковой. Вы-то должны знать, что власть императора – не более чем суммарная поддержка военных, графов, министерств и народа в целом. Ужасные вещи происходят с теми императорами, которым не удается выполнить свои обязанности по отношению к вышеуказанным группам. Расчленение императора Ури Безумного произошло совсем недавно. Мой отец мальчишкой присутствовал на этой жуткой, почти средневековой казни. И тем не менее люди удивляются, отчего он не хотел завладеть империей. Что же получается? Вы видите эту картину? Вот поддельный я, захватывающий трон в результате кровавого переворота, за которым следует быстрая передача власти и привилегий Комарре, скажем, даже предоставление ей независимости. А результаты? – Продолжайте, – попросил зачарованный Галени. – Военные будут оскорблены тем, что я отказался от их трудом добытых побед. Графы – что я возвысился над ними. Министерства тоже вознегодуют, поскольку потеря Комарры – источника налогов и крупнейшего торгового узла – резко ограничит их власть. Народ будет оскорблен по всем этим причинам плюс еще потому, что, по мнению большинства, я мутант, то есть нечистое, физически неполноценное существо. Знаете, как это ни дико, но в глубинке до сих пор убивают младенцев с врожденными уродствами, например заячьей губой, хотя закон уже сорок лет назад объявил это преступлением. Если вы можете придумать участь, худшую, чем расчленение заживо, то этот бедный клон идет прямо к ней в объятия. Я не уверен, что даже мне удалось бы взнуздать империю и выжить, пусть без комаррских осложнений. А этому мальчишке, сколько ему? Семнадцать, восемнадцать? – И Майлз заключил: – Глупый план. Или… – Или? – Или совсем другой план. – Гм. – Кроме того, – еще медленнее проговорил Майлз, – для чего Серу Галену, который, если я правильно его понял, ненавидит моего отца гораздо сильнее, чем любит… кого-нибудь, идти на такие трудности только для того, чтобы посадить на барраярский трон потомка Форкосигана? В высшей степени незавершенная месть. И как, если ему каким-то чудом удастся дать мальчишке власть над империей, ваш отец собирается его контролировать? – Предварительная обработка? – предположил Галени. – Угрозы разоблачения? – Угу, может быть… Зайдя в тупик, Майлз замолчал, но ненадолго: – По-моему, настоящий план вашего отца гораздо проще и умнее. Он намеревается бросить клона в центр борьбы за власть просто для того, чтобы создать на Барраяре неразбериху. Результат борьбы не имеет значения. Клон – всего лишь пешка. Восстание на Комарре должно вспыхнуть в момент наибольшей сумятицы на Барраяре. А если при этом прольется кровь – еще лучше. Видимо, за спиной у вашего отца прячется некий союзник, который в нужный момент шагнет вперед и перекроет выход из пространства Барраяра. Господи, я надеюсь, он не заключил союз с Цетагандой! Дьявольский союз!